Пластичность социальной организации

Первая и наиболее легко проверяемая диагностическая характеристика – статистическая по природе. Параметры социальной организации, включая размер группы, свойства иерархий и скорость обмена генами, в гораздо большей степени варьируют между популяциями человека, чем любых других видов приматов, превосходя даже их межвидовую изменчивость. Некоторого увеличения пластичности и следовало бы ожидать, экстраполируя тенденцию к вариабельности, очевидную уже у павианов, шимпанзе и других обезьян Старого Света; удивительна, однако, та высокая степень, до которой она доведена.

Почему же человеческие сообщества столь гибки? Отчасти причина в том, что сами их члены очень изменчивы по своему поведению и способностям. Индивидуумы весьма отличаются друг от друга даже в самых просто устроенных обществах. В маленьком бушменском племени Кунг находятся признаваемые “лучшими людьми” лидеры и выдающиеся специалисты среди охотников и целителей. Более того, некоторые из них, имеющие склонность к обмену товарами, оказываются исключительно способными предпринимателями и потихоньку скапливают некоторое богатство. Люди Кунг, также как люди современных индустриальных обществ, обычно самоутверждаются где-нибудь годам к тридцати пяти, в противном же случае смиряются с меньшим жизненным статусом. Некоторые никогда не стремятся к самоутверждению и живут себе в ветхих хижинах, не испытывая гордости ни за себя, ни за свой труд (Pfeiffer, 1969). Способность переходить к таким ролям, соответствующим личностным качествам, сама по себе может быть адаптивной. Человеческие общества основаны на сообразительности, а каждый их член стоит перед лицом целого комплекса социальных проблем, бросающих вызов всей его находчивости. Эта исходная индивидуальная изменчивость усиливается на уровне групп благодаря исключительно развитым в человеческих сообществах качествам, таким как длинный и напряженный период социализации, отсутствие жесткости коммуникационных сетей, разнообразие индивидуальных связей, способность (особенно в культурах с развитой грамотой) преодолевать большие расстояния и целые периоды истории для передачи информации и, вследствие всего перечисленного, способность притворяться, подтасовывать, преследуя корысть, и эксплуатировать других. Каждый параметр легко изменяем, и каждый имеет заметное влияние на окончательную социальную структуру, в результате чего мы и наблюдаем всю изменчивость сообществ.

Из этого следует, что достойна рассмотрения гипотеза о том, что гены, обеспечивающие гибкость социального поведения, прошли мощный отбор на индивидуальном уровне. Заметим, однако, что изменчивость социальной организации может не быть необходимым следствием этого процесса. Чтобы сгенерировать фактически наблюдаемое число вариантов, необходимо существование множественных адаптивных пиков. Другими словами, для продолжительного благополучного сосуществования различных форм сообществ в пределах одного вида необходимо, чтобы они давали сходные шансы на выживание для множества их членов. Результатом этого был бы статистический ансамбль типов сообществ, если не равновесный, то, по крайней мере, не сдвигающийся слишком быстро к одному или другому конкретному способу.

Альтернатива, найденная некоторыми общественными насекомыми, – это гибкость индивидуального поведения при одновременном развитии кастовости, которые, не смотря ни на что, приближает статистическое распределение категорий особей совокупной колонии к однотипности. У медоносных пчел и муравьев родов Formica и Pogonomyrmex, “личностные” различия – даже в пределах отдельных каст – сильно выражены. Некоторые особи, относимые энтомологами к элите, необычайно активны, делают больше, чем им полагается за свою жизнь, да еще и других побуждают работать, оказывая им вспомоществование. Другие члены колонии в той же мере бездеятельны. Хотя на вид они здоровы и долго живут, их индивидуальная производительность составляет лишь малую долю таковой элитных особей. Наблюдается также специализация: определенные особи остаются с выводком в качестве нянек значительно дольше среднего, в то время как другие концентрируют свои усилия на гнездостроении и фуражировке. И все же, каким-то образом целостная структура поведения в колонии сводится к средней, типичной для данного вида. Если сравнить одну колонию, состоящую из сотен и тысяч особей, с другой того же вида, оказывается, что структуры активности у них статистически сходны. Известно, что отчасти такое соответствие обеспечивается отрицательными обратными связями. Когда усиливается потребность в заботе о выводке или ремонте гнезда, рабочие особи изменяют свою активность таким образом, чтобы эту потребность компенсировать, а затем возвращаются к прежним делам. Показано экспериментально, что разрушение обратных связей и, как следствие, отклонение колонии от статистической нормы может быть гибельным. Потому и неудивительно, что петли обратных связей столь точны и прочны (Wilson, 1971a).

Механизмы, управляющее человеческими сообществами, далеко не так сильны, а эффекты отклонений не настолько опасны. Антропологическая литература изобилует примерами обществ, отягощенных явной неэффективностью и патологическими пороками, которые, однако, выдерживают испытание временем. Рабовладельческое общество Ямайки, ярко описанное Орландо Паттерсоном (Patterson, 1967), с точки зрения нравственных норм цивилизованной жизни, было бесспорно нездоровым. “Что отличает его, так это поразительное пренебрежение и нарушение почти каждой из основных предпосылок нормального человеческого существования. Это было общество, в котором священнослужители были самыми законченными распутниками на земле; в котором институт брака официально порицался как среди рабовладельцев, так и среди рабов; в котором семья была немыслима для подавляющего большинства населения, а промискуитет был нормой; в котором образование считалось пустой тратой времени, а от учителей бежали, как от чумы; в котором правовая система была преднамеренно превращена в пародию на то, что можно назвать правосудием; в котором все формы изысканности, искусств, народных обычаев или отсутствовали или находились в состоянии полного разложения. Только малая доля белых людей, монополизировавших почти всю плодородную землю острова, извлекала выгоду из этой системы. И они, обеспечив свое будущее, покинули эту землю, из которой они выжали все, сделав непригодной для проживания, ради того, чтобы обрести комфорт и благоденствие в отчизне”. И все же этот гоббесианский мир (“война всех против всех” – прим. перев. М.П.) продолжался почти два столетия! Люди умножались, в то время как экономика процветала.

Как может сохраняться такая изменчивость социальной структуры? Объяснением может служить отсутствие конкуренции со стороны других видов, приводящее к тому, что биологи называют экологическим высвобождением. В течение прошедших десяти или более тысяч лет человек как целое был настолько успешен в доминировании над средой, что почти любой вид культуры мог преуспевать, если имел даже самую скромную степень внутренней связности и не отключал полностью воспроизводство. Никакой вид муравьев или термитов не наслаждается такой свободой. Самая небольшая степень неэффективности при построении гнезд, в прокладывании запаховых троп или в проведении брачных полетов могла бы привести к быстрой гибели вида из-за хищничества и конкуренции со стороны других общественных насекомых. В несколько меньшей степени, но это справедливо и для социальных видов хищников и приматов. Короче говоря, любой вид животных плотно “упакован” в экосистеме и имеет очень небольшую возможность для экспериментов или игр. Человек пока избежал ограничений, связанных с межвидовой конкуренцией. Хотя культуры сменяют друг друга, процесс этот намного менее эффективен в деле сокращения изменчивости, чем межвидовая конкуренция.

Общепринято считать, что фактически вся культурная изменчивость имеет скорее фенотипический, чем генетический источник. Это представление подтверждается той легкостью, с какой некоторые аспекты культуры изменяются в течение одной смены поколений – слишком быстро, чтобы иметь эволюционную природу. Решительное изменение в ирландском обществе за первые два года “картофельной напасти” (1846–1848 гг.) – типичный случай (уничтожение урожая картофеля – основного продукта питания ирландцев картофельной тлей привело к падению народонаселения страны с 9 до 4 млн. человек вследствие смертности от голода и эмиграции – прим. перев. С.Р.). Другой – изменение структуры власти в Японии за время американской оккупации после второй мировой войны (под влиянием оккупации была принята конституция, образцом для которой послужила парламентская демократия англосаксонского типа, хотя во многом страна сохранила традиционные ценности, нормы группового сотрудничества и принципы патернализма – прим. перев. С.Р.). Такие примеры можно множить бесконечно, они – сущность истории.

В своем крайне ортодоксальном представлении энвайронментализм заходит еще дальше, утверждая, что в действительности в передаче культуры не содержится генетической составляющей. Другими словами, способность к усвоению культуры передается единственно человеческим генотипом. Добржанский (Dobzhansky, 1963) сформулировал эту гипотезу следующим образом: “Культура не наследуется через гены, она приобретается через обучение от других людей … В некотором смысле, человеческие гены уступили первенство в человеческой эволюции абсолютно новому, небиологическому или надорганическому средству – культуре. Однако не должно забывать, что это средство полностью зависит от человеческого генотипа”. Хотя гены отдали большую часть владычества, они сохраняют определенное влияние, по крайней мере, на поведенческие качества, лежащие в основе изменчивости между культурами. Умеренно высокая наследуемость зарегистрирована для показателей интро/экстровертности, личного темпа жизни, психомоторной и спортивной активности, невротичности, доминирования, склонности к депрессиям, возраста первого полового контакта, сроков основного когнитивного развития и склонности к некоторым формам психических расстройств типа шизофрении (Parsons, 1967; Lemer, 1968; Martin et al., 1977; R. Wilson, 1979). Даже малая часть этой дисперсии, перенесенная на межпопуляционные различия, может предрасположить сообщества к возникновению различий в культуре. По крайней мере, мы должны попробовать измерить эту часть. Безосновательно указывать на отсутствие какой-либо поведенческой особенности в одном или нескольких обществах как на решающее доказательство того, что данная особенность индуцируется окружающей средой и никак не связана с генетической предрасположенностью в человеке. Истиной может оказаться совершенно обратное.

Действительно, Фридман (Freedman, 1974, 1979) и его коллеги продемонстрировали отчетливые расовые различия в характере движений, осанке, мышечном тонусе и эмоциональной реакции новорожденных младенцев, которые нельзя приемлемо объяснить обучением или даже выработкой условного рефлекса во чреве. Среди американских новорожденных этнические китайцы, например, более психически устойчивы, меньше тревожатся от шума и движения, лучше приспосабливаются к новым стимулам и дискомфорту и быстрее успокаиваются, чем младенцы европейской расы. Точнее говоря, случайная выборка младенцев, чьи предки происходят из определенных мест Китая, отличается по указанным поведенческим особенностям от сопоставимой выборки европейского происхождения.

Несомненно, нам нужна такая дисциплина, как антропологическая генетика. Прежде, чем она появится, охарактеризовать человеческую биограмму можно с помощью двух косвенных методов. Во-первых, на основе простейших норм человеческого поведения можно создать модели. В той мере, в которой их можно протестировать, эти нормы характеризуют биограмму аналогично тому, как этограммы, составленные зоологами, идентифицируют “типичные” поведенческие репертуары различных видов животных. Значит, на законных основаниях человеческие нормы поведения можно сравнить с этограммами других видов приматов. Изменчивость норм среди человеческих культур, хоть и небольшая, могла бы дать ключи к пониманию основных генетических различий, особенно, когда она коррелирует с изменчивостью заведомо наследуемых поведенческих особенностей.

Социологи фактически начали брать на вооружение этот первый подход, хотя и в другом контексте, чем тот, что предложен здесь. Авраам Маслоу (Maslow, 1954, 1972) постулировал, что люди отвечают на иерархию потребностей таким образом, что более низкие уровни удовлетворяются прежде, чем большое внимание будет уделено более высоким. Самые основные потребности – утоление голода и сон. Когда они удовлетворены, первое место занимает безопасность, затем необходимость принадлежать к группе и получать сексуальное удовлетворение. За этим следует чувство собственного достоинства, и, наконец, самореализация и творчество. Идеальное общество в мечтах Маслоу это то, которое “стимулирует наиболее полное развитие человеческого потенциала, полной степени человечности”. Когда реализации биограммы ничто не мешает, центр ее тяжести должен успокоиться на более высоких уровнях. Второй социолог, Джордж Каспар Хоманс (Homans, 1961), принял скиннеровский подход в попытке расчленить человеческое поведение до основных процессов ассоциативного обучения. Правила, которые он постулировал, таковы:

1. Если в прошлом, в случае наступления конкретной побудительной ситуации, деятельность человека была вознаграждена, тогда чем более побудительная ситуация в настоящем подобна таковой в прошлом, тем более вероятно, что человек в настоящий момент совершит такую же или подобную деятельность.

2. Чем чаще в данный период времени определенная деятельность человека вознаграждает поведение другого, тем чаще этот другой будет демонстрировать такое же поведение.

3. Чем более ценна для человека единица направленной на него деятельности со стороны другого, тем чаще он ведет себя так, чтобы быть вознагражденным этой деятельностью другого.

4. Чем чаще человек в недавнем прошлом получал вознаграждающую деятельность от другого, тем менее ценной становится для него каждая дальнейшая единица этой деятельности.

Маслоу, этолог и мечтатель, кажется полной противоположностью Хомансу, бихевиористу и редукционисту. И все же, их подходы совместимы. Правила Хоманса можно рассматривать как содержащие некоторые механизмы для изображения человеческой биограммы. Его рабочее слово – вознаграждение, которое является фактически набором всех взаимодействий, определяемых эмоциональными центрами мозга как приятные и желательные. Согласно эволюционной теории, желательность измеряется в единицах генетической приспособленности; соответственно были запрограммированы и эмоциональные центры. В таком случае, иерархия Маслоу – просто порядок очередности целей, на достижение которых ориентированы правила.

Второй косвенный подход к антропологической генетике – филогенетический анализ. При сравнении человека с другими видами приматов становится возможным идентифицировать их лежащие под поверхностью основные особенности, помогающие разобраться в конфигурации более высокого социального поведения человека. Этот подход применен в серии популярных книг, написанных хорошим слогом и с большой энергией Конрадом Лоренцом (“ Агрессия ”; Konrad Lorenz, On Aggression), Робертом Ардри (Robert Ardrey, The Social Contract), Десмондом Моррисом (“ Голая обезьяна ”; Desmond Morris, The Naked Ape), а также Лайонелом Тайгером и Робином Фоксом (Lionel Tiger and Robin Fox, The Imperial Animal). Их усилия были благотворны, ибо привлекли внимание общества к статусу человека как биологического вида, адаптированного к специфической среде. Широкий интерес, который вызвали их работы, разорвал удушающую хватку крайних бихевиористов, представление которых о человеке фактически как об эквипотенциальной реагирующей машине не было ни правильным, ни эвристическим. Однако особое обращение указанных авторов к проблеме было чревато малой эффективностью и введением в заблуждение. Они выбирали ту или иную гипотезу на основе обзора слишком малого представительства животных видов, а затем упорно настаивали на своих объяснениях.

Правильный же подход с использованием сравнительной этологии должен основывать строгую филогению близкородственных видов на многих их биологических особенностях. В таком случае, социальное поведение рассматривается как зависимая переменная и с учетом этого прослеживается его эволюция. Когда этого нельзя сделать с уверенностью (и нельзя сделать для человека), следующей наиболее оправданной процедурой должно стать установление самого низкого таксономического уровня, на котором каждый признак демонстрирует наиболее значимую межтаксонную изменчивость. Признаки, которые изменяются от вида к виду или от рода к роду, являются наиболее лабильными. Мы не можем безошибочно экстраполировать их с обезьян Старого Света на человека. У приматов такими лабильными качествами являются размер группы, связность группы, открытость группы к другим, участие самца в родительской заботе, структура внимания, а также интенсивность и форма защиты территории. Признаки считаются консервативными, если они сохраняют постоянство на уровне таксономического семейства или в пределах всего отряда Приматов, и тогда они наиболее вероятно сохраняются в относительно неизменной форме в эволюции Homo. Эти консервативные особенности включают системы агрессивного доминирования, где мужчины обычно доминируют над женщинами; шкалирование интенсивности реакций, особенно – агрессивных взаимодействий; интенсивная и длительная материнская забота с выраженной степенью социализации молодых; социальная организация, основанная на родстве по материнской линии. Эта классификация поведенческих особенностей создает подходящую основу для формирования гипотез. Она позволяет качественно оценить вероятность того, что различные поведенческие особенности сохранились у современного Homo sapiens. Конечно, сохраняется возможность того, что некоторые лабильные черты гомологичны у человека и, скажем, шимпанзе. И наоборот, некоторые черты, консервативные у всей остальной части приматов, могли претерпеть изменения по мере происхождения человека. Кроме того, такая оценка не подразумевает, что консервативные черты в большей мере определяются генетически, т.е. имеют более высокую наследуемость, чем лабильные. Лабильность может быть основана полностью на генетических различиях между видами или видовыми популяциями. Возвращаясь, наконец, к вопросу о культурной эволюции, мы можем эвристически догадываться, что отличия между человеческими сообществами по характеристикам, аргументировано отнесенным к лабильным, наиболее вероятно определяются генетическими различиями. Свидетельства, рассмотренные в Таблице 26-1, не противоречат этой основной концепции. Наконец, и это важно заметить особо, что сравнительно-этологический подход не всегда способен прогнозировать уникальные особенности человека. Общее правило эволюционного исследования в том, что направление значительных “скачков” не так легко читается с помощью филогенетической экстраполяции.

Таблица 26-1. Основные социальные характеристики человека, расположенные в соответствии с тем, являются ли они уникальными, лабильными (изменчивыми на видовом/родовом уровне у остальных приматов) или консервативными (однотипными у всех приматов).