Позднейшая социальная эволюция
⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 7 Автокаталитические реакции в реальных системах никогда не усиливаются беспредельно. Биологические параметры в норме меняют параметры среды так, чтобы замедлить эту реакцию или даже остановить ее. И почти сверхъестественно, что этого до сих пор не случилось в эволюции человека! Увеличение объёма мозга и совершенствование каменных орудий свидетельствуют о постепенном развитии умственных способностей в течение плейстоцена. С появлением Мустьерской культуры у неандертальцев примерно 75 000 лет назад, тенденции усилились, приведя в Европе к появлению верхнепалеолитической культуры у человека современного вида около 40 000 лет назад. Появившись около 10 000 лет назад, сельское хозяйство было усовершенствовано и широко распространено, население чрезвычайно увеличило свою плотность, и примитивные группы охотников встали на путь неумолимого роста племён, княжеств и государств. В итоге, после 1400 года цивилизации европейского типа изменили движущие силы прогресса, а знания и технологии растут не экспоненциально, а даже сверхэкспоненциально (смотри рис. 26-6, 26-7).
Нет оснований полагать, что в течение этого финального спринта случится остановка развития мыслительных способностей или появление склонности к особому социальному поведению. Теория популяционной генетики и эксперименты над другими организмами показывают, что существенные изменения могут происходить в течение менее чем 100 поколений, что в масштабах человеческой жизни примерно равно времени существования Римской империи. Две тысячи поколений приблизительно сменилось с момента появления человека современного типа в Европе; этого времени достаточно для появления новых видов, формирования их основных черт. Хотя мы не знаем, как развитие умственных способностей происходило в деталях, но вряд ли стоит полагать, что современные цивилизации всецело построены на капиталах, накопленных в течение уныло долгого плейстоцена.
Поскольку генетические и культурные следящие системы оперируют параллельными каналами, мы можем обойти их уникальность в какой-то момент, и вернуться к вопросу о первоначальных двигателях в поздней социальной эволюции человека в самом широком её смысле. Питание семенами – вполне состоятельное объяснение причин перемещения гоминидов в саванну, переход к охоте на крупную добычу может полагаться причиной эволюции в стадию Homo erectus. Но могла ли адаптация к групповой охоте в достаточной мере провести эволюцию гоминид по всему пути до Homo sapiens и далее, к сельскому хозяйству и цивилизации? Антропологи и биологи не считают, что этого достаточно. Они предлагают ряд других факторов, которые могут действовать как по отдельности, так и в совокупности. ПОЛОВОЙ ОТБОР Фокс (Fox, 1972), вслед за Чансом (Chance, 1962), выдвинул версию, что половой отбор мог быть дополнительным мотором, двигающим эволюцию человека на всём пути к человеку разумному. Его доводы вытекают из следующего: Полигиния – это общий признак живущих охотой групп, и могла также быть верной для сообществ ранних гоминид. Если это так, то преимущества могли быть получены при половом отборе, включающем как эпигамную демонстрацию, адресованную самкам, так и соперничество между самцами. Отбор мог быть улучшен демонстрацией постоянной готовности к спариванию, которая появилась у самок в связи с продолжительной сексуальной восприимчивостью. Вследствие существования высокого уровня кооперации внутри группы, унаследованной как изначальная адаптация австралопитеков, половой отбор мог быть нацелен на поощрение охотничьей доблести, лидерских качеств, навыков изготовления орудий и других видимых признаков, содействующими успеху семьи и всей группы, в которую входит некий самец. Агрессивность ограничивалась, и древние формы открытого доминирования приматов заменялись сложными социальными навыками. Молодые самцы находили выгодным соответствовать требованиям группы, управляя своей сексуальностью и агрессивностью, в расчёте, что это поможет им в лидерских устремлениях. В результате, доминирующий самец в сообществе гоминид, скорее всего, обладал мозаикой качеств, отражающих потребности в компромиссах. Как это чётко выразил Роберт Фокс, самец имел “самообладание, хитрость, организаторские способности, привлекательность для женщин, доброту к детям, снисходительность, упорство, красноречие, всё знал и умел в области самообороны и охоты”. Поскольку между этими изощрёнными социальными качествами и репродуктивным успехом возникает положительная обратная связь, социальная эволюция может неограниченно продолжаться без дополнительных селективных давлений со стороны внешней среды.
УМНОЖАЮЩИЕ ЭФФЕКТЫ КУЛЬТУРНЫХ НОВШЕСТВ И РАСШИРЕНИЯ ВОЗМОЖНОСТЕЙ ОБЩЕНИЯ Что бы ни было основным двигателем, эволюция культуры осуществлялась за счёт роста возможности и готовности к обучению. Расширение возможностей контактов между особями и группами могли также возрастать. Можно предположить, что достижение критической массы культурных возможностей и сферы общения, в которых это стало выгодно для групп, активно расширяла и то и другое. Другими словами, обратная связь стала положительной. Этот механизм, подобно половому отбору, не требует дополнительных исходных данных сверх предела самого социального поведения. Но в отличие от полового отбора, он, возможно, достиг предельного уровня автокатализа очень поздно в предыстории человечества.
УВЕЛИЧЕНИЕ ПЛОТНОСТИ НАСЕЛЕНИЯ И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОЕ ПРОИЗВОДСТВО Общепринятый взгляд на развитие цивилизации обычно полагает, что инновации в области сельского хозяйства приводят к росту популяции, спокойному досугу, появлению класса незанятых людей и изобретателей, меньшую напряжённость борьбы за существование. Эта гипотеза существенно поблекла после открытия, что в племенах Кунг и других охотничьих сообществах люди работают меньше, и большее время проводят в досужих развлечениях, чем большинство фермеров. Примитивные сельскохозяйственные народы в общем случае не производят излишков, если к этому их не принуждают политические или религиозные авторитеты (Carneiro, 1970). Boserup (1965) пошел ещё дальше и предположил обратную взаимозависимость – именно рост плотности популяции вынуждает сообщества расширять и совершенствовать агрокультуру, а не наоборот. Однако это не объясняет первоначального роста плотности популяции. Охотничьи сообщества пребывают в примерном демографическом равновесии сотни тысяч лет. Что-то другое подтолкнуло их к тому, чтобы стать первыми фермерами. Вполне возможно, что решающим событием было всего лишь достижение некоего уровня интеллекта и счастливая случайная встреча с дикорастущими съедобными растениями. Раз запустившись, сельскохозяйственная экономика позволила увеличить плотность населения, что, в свою очередь, расширило сферы социальных контактов, технологический прогресс, и дальнейшую зависимость от сельского хозяйства. Немногие инновации, такие как изобретение колеса и ирригации, интенсифицировали этот процесс до той точки, от которой уже не было возврата. ВОЙНЫ На протяжении всей писанной истории ведение войны между племенами, тираниями и государствами было всеобщей практикой. Когда Сорокин (Sorokin) анализировал историю 11 европейских стран в течение от 275 до 1025 лет, он обнаружил, что в среднем они были вовлечены в различные виды военных акций в течение 47 процентов всего времени, или каждый год из двух. Значения различались от 28 процентов в случае Германии, до 67 процентов в случае Испании. Ранние тирании и государства Европы и среднего востока быстро сменяли друг друга, причём большинство этих столкновений носили характер геноцида. Экспансия генов всегда имела высшую важность. К примеру, после завоевания Мидианитян, Моисей повелел поступить, по сути, так же, как поступают самцы обезьян-лангуров, демонстрирующие агрессию и генетическую узурпацию:
Итак убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте; а всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя. (Числ. 31, 17–18). И веками позже, фон Клаузевиц призывал своего ученика, принца Прусской короны, по смыслу к тому же, к познанию биологической радости войны: Будь дерзким и хитрыми в своих планах, решительным и стойким в своих действиях, нацеленных на славный конец, и удача вознаградит твой молодой лоб сверкающей славой, окружит принцессами, и запечатлеет твой образ в сердцах твоих будущих потомков. Возможность того, что эндемичная война и генетическая узурпация могла быть эффективной силой в групповом отборе, была чётко осознана Чарльзом Дарвином. В “ Происхождении человека ” он предложил выдающуюся модель, предвосхитившую многие элементы современной теории группового отбора: Итак, если некий мужчина племени умнее других, и изобрел новую ловушку или оружие, или иные средства нападения или защиты, даже в своих собственных интересах, то, не прибегая к принудительному убеждению, мог показать другим членам образец для подражания, которым все могли, следовательно, пользоваться. Вхождение в привычную практику каждого нового навыка в чём-то подобно усилению интеллекта. Если изобретение было важным, это племя могло увеличить свою численность, расширить свой ареал и вытеснить другие племена. И как дальнейшее следствие, племя могло ещё увеличить свою численность и повысить шансы того, что в нём родятся столь же выдающиеся и изобретательные члены. Если такой мужчина передаст своим детям своё умственное превосходство, то шансы на рождение столь же изобретательных членов могли бы быть несколько лучше, а в очень маленьком племени – несомненно лучше. Даже если лично у него не будет детей, то племя всё равно имело бы в своём генотипе эти качества, в чём можно удостовериться на примере скотоводов, которые защитой и разведением семей животных, которые затем забиваются, добились появления у них желаемых ценных качеств.
Дарвин видел, что групповой отбор мог не только усиливать отбор индивидуумов, но мог и противодействовать ему, что временами преобладало, особенно если размер размножающейся группы был невелик, и, следовательно, все в этой группе были недалёкие родственники. В сущности, подобная тема была позже глубоко раскрыта такими авторами как Keith (1949), Bigelow (1969), and Alexander (1971). Эти авторы представляли себе некоторые “благородные” черты человечества, такие как взаимовыручка, альтруизм, патриотизм, мужество на поле боя, и так далее, как генетическое следствие практики ведения войн. Добавляя дополнительный постулат порогового эффекта, мы можем объяснить, почему процесс этот действовал лишь исключительно в эволюции человека (Wilson, 1972a). Если некое социальное хищное млекопитающее достигнет конкретного уровня интеллекта (а ранние гоминиды, будучи крупными приматами, было особенно предрасположены к этому), то некая группа имела бы возможность сознательно оценивать важность примыкающих социальных групп и иметь с ними дела упорядоченно-интеллигентным образом. Группа могла далее повлиять на соседнюю группу, присоединить ее территорию и увеличить собственную генетическую представительность в метапопуляции, сохранить в памяти племени этот успешный эпизод, повторяя его, расширяя географические пределы его встречаемости и быстро расширить свое влияние далее в метапопуляции. Так примитивные культурные возможности позволили бы распространиться конкретным генам. В ответ культурные возможности могли расширить распространение генов в генотипе метапопуляции. Раз начавшись, такая взаимная поддержка могла быть необратимой. Лишь комбинации генов способны дать превосходящее соответствие в соревновании с агрессивным геноцидом и могли также быть продуктом более эффективной техники агрессии, или иных возможностей реализации геноцида путём тех или иных форм мирных маневров. Как следствие, также возможен умственный и культурный прогресс. Вдобавок к автокаталитичности, такое развитие имеет интересную особенность – необходим отбор эпизодов лишь очень редких, чтобы продолжить отбор индивидуумов. По данной теории, геноцид и геносорбция сильно зависят от частоты появления агрессоров, которые должны появляться лишь изредка в немногих поколениях, чтобы направлять эволюцию. Эти немногие способны поддержать высокие частоты генов истинного альтруизма в группе (смотри главу 5). Изменчивость карты племен и княжеств, оцененная по картам истории ранней Европы и среднего востока (к примеру, атлас McEvedy, 1967) показывает достаточную величину дифференциации состояния групп для достижения данного эффекта. Более того, следует ожидать, что некоторые изолированные культуры будут избегать этого процесса для отдельных поколений, в сущности, временно возвращаясь к состоянию, которое этнографы классифицируют как состояние мира. МНОГОФАКТОРНЫЕ СИСТЕМЫ Каждый из вышеупомянутых механизмов по отдельности предположительно мог бы быть достаточным фактором социальной эволюции. Но их намного больше одного, и все действуют совместно, с различной силой и в сложном взаимодействии. Следовательно, наиболее реалистичная модель может быть вполне кибернетической, с причинами и следствиями, которые меняются местами в субциклах, в большой степени перекрывающихся. Одна такая схема, предложенная Adams (1966) для появления государств и городских сообществ, представлена на рис. 26-8. Излишне говорить, что уравнения для перевода в эту и подобные модели не написаны, и величины коэффициентов нельзя даже предположить для современной эпохи.
Как в однофакторных, так и в мультифакторных моделях социальной эволюции постулируется рост силы действия внутренних факторов. Этот сдвиг рассматривается как базис двухстадийного ускорения, упомянутого ранее. В начале эволюции гоминид, первоначальным двигателем эволюции было давление факторов внешней среды, такое же, какое двигает социальную эволюцию других животных видов. В некий момент, что представляется разумным предположением, гоминиды претерпели две фазы адаптации в своём развитии: первая вызвана переходом к жизни на открытых пространствах и к питанию семенами, и вторая, являющаяся преадаптацией анатомических и психических перемен, связанных с питанием семенами, вызвана переходом к охоте на крупных млекопитающих. Охота на крупную дичь вызывала дальнейший рост умственных способностей и совершенствование социальной организации, что подвело гоминид к порогу автокатализа – фазе эволюции, зависящей уже от внутренних причин. Эта вторая фаза – именно та, в которой появились наиболее выдающиеся особенности человека. Однако из давления этих особенностей я не хотел бы выводить последующую независимость социальной эволюции от факторов внешней среды. Железные законы демографии всё ещё сдерживают расширение популяции гоминид, и наиболее захватывающие культурные достижения появлялись как изобретение новых способов управления окружающей средой. Случилось так, что ментальные и социальные перемены пришли к большей зависимости от внутренней реорганизации и к меньшей – от прямых воздействий окружающей среды. Короче – социальная эволюция получила свой собственный мотор. Будущее Когда человечество достигнет экологически стабильного состояния, возможно, к концу 21-го века, интернализация социальной эволюции будет почти закончена. К этому времени биология будет на пике популярности, с быстро созревшими социальними науками. Некоторые историки науки напишут книги в этом свете, доказывая, что ускорение темпа открытий в этих областях предполагает более быстрые исследования. Но исторические прецеденты ввели нас в заблуждение ранее: тема, которую мы сейчас обсуждаем труднее физики и химии как минимум на два порядка величины. Рассмотрим перспективы социологии. Эта наука сейчас находится в стадии естественной истории в своих исследованиях. Были попытки построить систему, но, как и в психологии, они оказались поспешными и дали мало что. Многие из этих шагов в теоретической социологии сегодня фактически лишь описывают явления и понятия, на манер естественной истории. Процесс анализа труден, ибо фундаментальные блоки трудноуловимы и возможно не существуют. Синтез в общем случае содержит скучный поиск по различным множествам дефиниций и метафор, нагромождённых более впечатлительными мыслителями (см. например: Inkeles, 1964; Friedrichs, 1970). А это тоже типичная фаза естественной истории. С ростом возможностей описаний и экспериментов, социология движется с каждым днём к культурной антропологии, социальной психологии и экономике, и скоро поглотится ими. Эти дисциплины – фундамент для социологии sensu lato и очень вероятно, сформулируют первые феноменологические законы. Фактически, многие жизнеспособные качественные законы уже существуют. Они включают проверяемые утверждения о следующих взаимоотношениях: эффекты враждебности и стресса на этноцентризм и ксенофобию (LeVine and Campbell, 1972); положительная меж- и внутрикультурная корреляция между войной и боевыми видами спорта, приводящая к исключению гидравлической модели агрессивных действий (Sipes, 1973); точные, но пока специализированные модели продвижения и возможностей в профессиональных группах (White, 1970) и, далеко не последние по значимости, общие модели экономики. Переход от чисто феноменологической к фундаментальной теории в социологии должен предполагать полное нейронное описание мозга человека. Только когда машину можно будет раскидать на бумаге до уровня клеток и снова собрать, тогда прояснятся свойства эмоций и нравственных суждений. Для оценки пределов поведенческих реакций и точности их гомеостатических механизмов могут быть использованы имитационные модели. Стресс будет быть описан в терминах нейрофизиологических возбуждений и торможений. Когнитивные способности будут переведены в графики. Обучение и творчество будут определены как изменения определенных частей когнитивной машины, управляемые входящими сигналами от эмоциональных центров. Поглотив психологию, новая нейробиология будет источником прочного набора главнейших принципов для социологии. Роль эволюционной социобиологии в этом предприятии двояка. Она будет пытаться реконструировать историю нашей машины и определять адаптивную значимость каждой из его функций. Некоторые из этих функций почти наверняка устарели, будучи созданы для условий, актуальных в плейстоцене, таких как охота и межплеменные войны. Другие могут оказаться и ныне адаптивными на уровне особей и семей, но неадаптивными на уровне групп, или наоборот. Если принято такое решение, и культура формируется в соответствии с требованиями неизменной экологической обстановки, некоторые особенности поведения могут изменяться под влиянием жизненного опыта без вреда эмоциональной сфере или творческому потенциалу. Другие же – нет. Неопределенность в этом вопросе означает, что скиннеровским мечтаниям о культуре, предопределённой свыше для счастья, придется дождаться появления новой нейробиологии. С генетически точным и, следовательно, полностью ясным “кодом” этики тоже придется подождать. Второй стороной вклада эволюционной социобиологии будет наблюдение за генетической основой социального поведения. Оптимальные социоэкономические системы никогда не могут быть совершенны – как следствие “теоремы невозможности Эрроу”, а также, видимо, из-за множественности врождённых этических стандартов. Более того, можно ожидать, что генетическая база, на которой построены такие нормативные системы, будет постоянно меняться. Человечество никогда не останавливается в своём развитии, в смысле, что в его популяциях происходит генетический дрейф. Спустя несколько поколений, эффект такого дрейфа может изменить идентичность социоэкономического оптимума. В частности, скорость потока генов по всему миру возросла до драматического уровня, и всё ускоряется, и значение коэффициентов родства внутри локальных сообществ соответственно уменьшается. Результатом может быть возможное сокращение альтуристического поведения вследствие утраты адаптивного смысла и потери генов, прежде закрепляемых групповым отбором (Haldane, 1932; Eshel, 1972). Как было показано ранее, когда поведенческие особенности подавлены или когда их изначальная функция стала нейтральной в адаптивном смысле, они подвергаются отрицательному отбору по принципу метаболитической консервации. Такие признаки могут в дальнейшем исчезнуть из популяции уже за десять поколений, или всего за два или три века применительно к человеку. При нынешнем недостаточном понимании человеческого мозга, мы не ведаем, какие из наиболее значимых качеств связаны генетически с вредными и деструктивными. Сотрудничество с членами группы может сочетаться с агрессивностью по отношению к чужакам, творческий дар – с жаждой владеть и властвовать, атлетическое усердие – со склонностью к насильственным действиям, и так далее. В предельных случаях такие сочетания – следствие плейотропизма, когда один набор генов управляет более чем одной фенотипической характеристикой. Если планируемое общество, создание которого кажется неизбежным в 21 веке, должно будет сознательно проводить своих членов мимо от тех стрессов и конфликтов, которые подставили деструктивные фенотипы под “нож Дарвина”, с ними могут вырождаться другие фенотипы. В этом, чисто генетическом, смысле, социальный контроль лишит человека гуманности. Похоже, что наша автокаталитическая социальная эволюция зажала нас в специфическом канале, который ранние гоминиды, что все ещё внутри нас, могут не приветствовать. Чтобы поддерживать вид неограниченно, мы должны двигаться в направлении тотального знания, буквально до уровня отдельного нейрона и гена. Когда мы достигнем решительного прогресса в понимании самих себя в механистических терминах, и социальные науки достигнут полного расцвета, с результатом всего этого может оказаться трудно смириться. Поэтому, похоже, уместно закончить эту книгу тем же, с чего она начата – с недоброго пророчества Альбера Камю: Мир, который можно объяснить даже с плохими доводами – это наш привычный мир. С другой стороны, в этой вселенной, лишенной иллюзий и светил, человек чувствует себя лишним. Его изгнание – без средств к излечению, ибо он лишен памяти об утерянном доме и надежд на землю обетованную. Это, к сожалению, правда. Но у нас всё ещё есть другая сотня лет. Библиография
Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|