Тема 3. Психоанализ в годы советской власти.

Вторая в XX столетии эпоха аномии была предобусловлена событиями 1914–1917 гг. Поражение русской армии в Первой мировой войне стало глубокой нарциссической травмой для российского сообщества — младенца, уверенного в своей богоизбранности. Сознание упадка преобладало на всех уровнях социума. М.М. Решетников и Л.И. Кирсанова называют следующие факторы активизации этого процесса: апокалиптические настроения двора, оргии Распутина, деморализация армии, отречение от престола Николая II, бунты, забастовки, мистицизм и иррационализм в творчестве. В самосознании людей накапливались чувства, связанные с ощущением близкой гибели; распространялся миф о скором пришествии антихриста. Массовое сознание готовилось всеми общественными институтами к принятию национальной катастрофы [101. C. 105].

Психоаналитики, использовавшие метод Фрейда для анализа событий политической и общественной жизни, довольно живо откликнулись на революционные перевороты в ряде стран, связанные с мировой войной. Одним из наиболее известных исследований на эту тему стала работа Поля Федерна «К психологии революции» (1919), где прообразом восстаний народов против своих правителей был представлен описанный Фрейдом в книге «Тотем и табу» бунт сыновей против отца и акт отцеубийства, ставший провокатором чувства вины как главного регулятора отношений человека и культуры. Большевики в России совершили попытку утвердить братский, более прогрессивный, на их взгляд, принцип построения общества и не допустить появления из братской среды новой отцовской фигуры. Братский принцип может, считает Федерн, заменить отцовский, однако на этом пути человеку предстоит одолеть невероятные трудности: бессознательные установки, связанные с образом отца, искоренить непросто. Именно с целью утверждения братской модели отношений большевики объявили войну частной собственности: ведь в бессознательном обладателем последней остается отец (цит. по [29]). Прав Федерн или нет, но происходившее в России в 1917–1918 гг. действительно труднообъяснимо без привлечения представлений о высвобождении у людей архаических позывов: иначе сложно понять, почему солдаты и матросы, еще недавно искренне готовые отдать жизнь за офицеров на фронтах Первой мировой, теперь с той же убежденностью в справедливости своих действий топили их в Финском заливе или закапывали в землю живьем.

В 1921 году Интернациональным психоаналитическим издательством была выпущена еще одна работа, аналитически освещающая феномен российской революции — «Психоанализ и социология», автором которой был венгерский психоаналитик Аурель Кольнай. Кольнай настроен по отношению к российским событиям весьма критично. Революция стала, с его точки зрения, проявлением массовой патогенной регрессии: коллективным отреагированием инфантильных эдиповых желаний. Конструктивным путем к переменам в обществе должна была бы стать не смена власти и строя, а реформы в рамках строя существующего: ведь и ребенок разрешает проблемы эдиповой стадии за счет компромиссов, но не путем непосредственного удовлетворения первичных позывов. Коммунистическое движение, с точки зрения Кольная, развивается под знаком гомосексуальной эротики (отсюда лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»). Марксизм обнаруживает черты коллективной патологии — социального психоза с параноидными тенденциями: манией преследования, бредом ревности. Большевизм Кольнай характеризует как острую форму этого психоза.

Позднее, в 1925 году, советский философ А.М. Деборин подверг эти интерпретации резкой критике: с одной стороны, она была весьма естественна, с другой же — его аргументы свидетельствуют не только о новом «духе времени», воцарившемся в науках, но и о, мягко говоря, неглубоком понимании (как будет видно далее, не им одним) психоаналитических тезисов и самой концепции бессознательного. «Рабочие не видят ни в капиталистах, ни в королях своих отцов. Они видят в них своих угнетателей, что вытекает не из вражды к своим отцам, а из вражды к своим классовым врагам...». О взглядах Кольная Деборин отзывается еще более «научно»: «В своей ненависти к марксизму и рабочим этот тупоумный писака не знает меры... Ведь очевидно для всякого, что тут мы имеем дело с человеком, которому в самом деле место в психиатрической клинике» [29. C.28]. Впрочем, в контексте ситуации довольно логично выглядит вопрос, поставленный Дебориным: почему Фрейд, к которому апеллируют психоаналитики в своих социологических исследованиях, исходит из модели отцовской орды как первичного сообщества? Почему не принять за основу братский клан? Вопрос принципиальный, поскольку первыми в истории жизни объединениями живых организмов были анонимные, неструктурированные скопления — группы особей, лишенных внутренней иерархии [58. C.144-153]. Жизнь на Земле началась со всеобщего равенства и братства; к нему она и возвращалась теперь.

А.М. Деборин был несомненно прав в одном: столь сложный общественный процесс, как революция 1917 года, невозможно интерпретировать лишь в терминах массовой эдиповой ситуации и восстания братской орды против деспота-отца. Скорее следует говорить о том, что большевики сделали попытку возврата общества к утерянным этническим ценностям и традициям: коллективности, соборности, вере в светлое будущее, которого следует достичь через страдание. А.П. Марков пишет, что сама концепция русского социализма выразила социальность русского самосознания: царство равенства и справедливости. Приоритет общественного над личным определил идеологию социальных преобразований, где ценности личного благополучия оказывались на втором плане. В «смутные периоды» русской истории незначимость индивидуально-личностного начала всегда получала предельные формы воплощения. Поэтому коммунистические идеи вполне отвечали глубинным чертам национальной психологии. Сила большевиков в том и состояла, что народ увидел в их идеологии реальную силу, которая сможет вернуть общество в русло традиции, когда целостность патриархального мира общины оказалась под угрозой [65. C. 25-26].

Таким образом, революция была по-своему логичным способом выхода из социального кризиса, охватившего российское общество еще на рубеже веков. Однако с психоаналитической точки зрения он являлся попыткой возврата в безмятежное детство из пугающей взрослости. Возможно, здесь уместна параллель с процессами, протекающими в психике маниакальной личности. Индивид, охваченный манией, перестает сдерживать свои инфантильные желания: его Суперэго, психическая инстанция, надзирающая за соблюдением Эго морально-этических норм, оказывается растворено. Как отмечает Б.Е. Егоров, в 1917 году Санкт-Петербург — столица Российской империи — был охвачен психической эпидемией всеобщего наплевательства [36. C.57]. Иван Бунин в «Окаянных днях» описывает город в горах грязи и шелухи от подсолнечных семечек, которые повсюду лузгают горожане и расхристанные солдаты. «Все рухнуло, и на все наплевать». (Через 72 года, по наблюдению Егорова, подобный процесс повторится в Москве перед падением коммунистического режима: он вновь будет сопровождать распад империи).

Это «растворение массового Суперэго» Н.А. Бердяев описывает как торжество «старых элементарных идей русской интеллигенции». «Русская революция идеологически стала под знак нигилистического просвещения, материализма, утилитаризма, атеизма. Чернышевский совсем заслонил Вл. Соловьева... Бездна, разверзнувшаяся между верхним культурным слоем и широкими кругами, народными и интеллигентскими, привела к тому, что русский культурный ренессанс провалился в эту раскрывающуюся бездну» [11. C. 164]. В культурном сообществе роль коллективного Суперэго обычно играет церковь; неудивительно, что большевики вскоре отделили ее от государства, избавившись от моральной цензуры. Став единовластными хозяевами массовых психических процессов, они были избавлены от коллективного чувства вины — напряжения между Эго и Суперэго. В маниакальном состоянии человек не испытывает вину: на смену ей в качестве главного регулятора поведения приходит страх. В индивидуальной психике подобный процесс выражается как экстернализация Суперэго: не испытывая угрызений совести за свое поведение, человек начинает ждать осуждения и наказания со стороны окружающих. Поэтому советская Россия ощущала себя островком во враждебном мире. «Красный террор» и диктатура пролетариата стали защитными мерами против реальной или мнимой агрессии со стороны окружающей среды.

В окружении врагов коллективизм становится главной силой, помогающей обществу избавиться от параноидной тревоги. Поскольку же индивидуальное и коллективное начало в каждой личности антагонистично — Фрейд показал это в работе «Неудовлетворенность культурой» [128] — одной из главных задач общества становилось обесценивание индивидуального блага, стирание индивидуализма вообще. Человек должен был ощутить себя скорее частицей целого под названием «советский народ», чем личностью, имеющей собственную идентичность и корни. Он должен был стать существом социальным, а не продуктом определенной нации или материнской утробы. В значительной степени этому способствовала вся выстраиваемая большевиками культура.

Сущность «переходной эпохи» сводилась к строительству социализма в СССР и к борьбе с капитализмом в мировом масштабе. При помощи воспитания эти задачи предполагалось проецировать в социальную сущность «нового человека». Стержнем воспитания признавалась «пропаганда текущих задач партии и советской власти на основе марксистско-ленинского мировоззрения». Воспитательное значение могла иметь сама по себе принадлежность человека к определенному классу [94]. При таком воспитании, как предполагалось, роль биологических факторов в становлении личности должна уменьшаться, а роль социальных, напротив, расти. Психология и педагогика, как и другие науки, обязывались иметь четкую социальную направленность.

Таков печальный парадокс: увлекшись идеей возврата к лучшим русским традициям, большевики совершили невиданный до сих пор отрыв от этих традиций. Говоря о кризисе и крахе гуманизма, начало которому положил Ницше, Н.А. Бердяев отмечал: «Карл Маркс, подобно Ницше, отрицает ценность человеческой индивидуальности и личности... Для него человек является лишь орудием для явления нечеловеческих и сверхчеловеческих начал, и во имя этих... начал он также объявляет войну против гуманистической морали» [11. C. 376]. Заметим, впрочем, что позиция Маркса в представлении Бердяева является лишь ярким выражением традиционного русского отрицания индивидуальности. «Если Ницше тоскует по великому творчеству Ренессанса и хочет оживить его источники, то Маркс уже не тоскует. Он объявляет войну самим первоистокам Ренессанса и все творчество Ренессанса объявляет идеологической надстройкой над экономическим базисом, в котором царствует эксплуатация человека человеком» [11. C.377]. То есть идеология Маркса — это идеология отрыва от лучших культурных наработок прошлого, от самого прошлого.

Вся советская культура строилась на отрыве человека от своих исконных корней. Место России в душах людей должен был занять Союз Советских Социалистических Республик. Русские, украинцы, казахи, эвенки теряли национальную принадлежность, превращаясь в «советских граждан». Реального, родного отца оттеснял Отец социальный, Отец народов. Это была культура яслей, детсадов, детских домов и интернатов. С человеком, потерявшим свои корни, можно делать все. Не знающий, откуда он родом, чей он — утрачивает индивидуальность; у него только один способ унять тревогу распада идентичности — стать частицей Целого, частицей Советского Народа. Укатившемуся в темный лес индивидуации Колобку предложили новый спасительный миф: миф растворения в групповой идентичности миллионов колобков.

Б.Е. Егоров цитирует по этому поводу И.Л. Солоневича: «Россия исчезла в СССР». Русская идея была подменена идеей международного воинствующего интернационализма, а российский этнос попытались заменить советским суперэтносом, не учитывающим национальной принадлежности. По определению Егорова, личность в этих условиях оказалась в состоянии болезненного противоречия между этническим коллективным бессознательным и наднациональными бессознательными образованиями: советская армия, КПСС, военно-промышленный комплекс и т.д. [36. C. 21-22].

Таким образом, 1917 год открыл очередную в российской истории эпоху радикальной ломки прежних механизмов регуляции жизни. Общество предпринимало «штурмовую» попытку достичь новой групповой идентичности взамен утерянной. Возрождался интерес к личной (в том числе и сексуальной) жизни, понесшей существенный ущерб за годы войны. Ю.В. Каннабих так писал о периоде 1917–1919 гг. десять лет спустя: «...сильно возрос интерес... к вопросам, связанным с психогенией и психотерапией. В частности, с новой силой возгорелись дебаты вокруг фрейдизма. Глубоко оригинальное учение Фрейда... раскололо исследователей (т.е. психиатров — Д.Р.) на два враждующих лагеря: во главе сторонников стоял Блейлер, во главе противников — Гохе. Несмотря на резкое отрицание психоанализа даже враги не могли вполне избежать его влияния...» Ю.В. Каннабих пишет далее несколько слов о вкладе школы Фрейда в психиатрию, в частности: «...работами этой школы почти что заново основана наука о сексуальности. Этот круг вопросов... превратился в руках психоаналитиков в широкую биопсихологическую и биосоциальную проблему... Величайший интерес представляет еще одна область, на которую впервые было указано психоанализом: психика примитивных народов» [46. C. 221].

Конец 10-х и начало 20-х гг. стали периодом возрождения популярности психоанализа в широком обществе. Первым событием в этом процессе, вероятно, было переиздание в 1919 г. «Очерков истории психоанализа» Фрейда под редакцией Моисея Вульфа [139. C.59]. О том, насколько Фрейд входил в моду, можно судить хотя бы по следующему факту: его «Введение в психоанализ», выпущенное в 1922 году весьма большим для того времени тиражом — 2000 экземпляров — было раскуплено за один месяц [147. C.218-223]. Этой книгой Государственное издательство открыло серию «Психологическая и психоаналитическая библиотека», которая с 1922 по 1928 год знакомила читателей с новейшими работами Фрейда (с 1923 по 1925 г. его труды издавались сплошным потоком), Фрица Виттельса, Анны Фрейд, Эрнста Джонса, Мелани Клайн и других ведущих европейских аналитиков. Ни в какой другой стране мира книги по психоанализу не переводились и не издавались в то время столь интенсивно. Активизировалась и деятельность самих психоаналитиков, прерванная войной.

В 1920 году А.Н. Бернштейн становится во главе Государственного Психоневрологического института (ГПИ), заменив на этом посту умершего профессора Ф.Е. Рыбакова. В институте им организованы новые подразделения, в частности — лаборатории психоанализа и гипнологии. Руководство отделом психологии ГПИ Бернштейн поручает И.Д. Ермакову (1875–1942); кроме того, несмотря на отсутствие у последнего ученой степени, содействует присвоению ему профессорского звания [77. C.35]. Работая в Психоневрологическом институте, Ермаков собирает уникальный психодинамический материал по данным наблюдений над 100 школьниками в возрасте от 8 до 12 лет с помощью метода свободных ассоциаций, разрабатывает новый методологический подход к детскому рисованию и анализу рисунков, а также ведет работы по изучению детской сексуальности [86].

Весной 1921 года при отделе психологии ГПИ под председательством Ермакова организуется научный кружок под названием «Московское психоаналитическое общество исследователей художественного творчества» [78. C.249]. Согласно другому источнику, кружок называется «Психоаналитическая ассоциация исследований художественного творчества» и объединяет 8 членов: трех врачей (А.Н. Бернштейн, М.В. Вульф, И.Д. Ермаков), двух профессоров искусствоведения и эстетики (А.А. Сидоров, Х.Г. Габричевский), профессора философии (И.А. Ильин) и профессора математики (О.Ю. Шмидт); восьмой участник неизвестен [66. C.37]. Направление исследований, как видно из названия общества, здесь исключительно не-медицинское. На заседаниях доминирует личность Ермакова, который делает множество докладов: о творчестве детей до трехлетнего возраста, об орнаментах на рисунке 8-летней девочки с элементами персидских ковров, которые девочка эта никогда в жизни не видела; об «отношениях между осязательным эротизмом и декоративными мотивами ковров». Кроме того, Ермаков пишет труды «О меланхолии у Дюрера» и «Психология композиции в изобразительном искусстве». В том же 1921 г. А.Н. Бернштейн, И.Д. Ермаков и С.А. Любимов предпринимают попытку создания «научного общества для исследования явлений психизма» — для изучения «невыясненных явлений психической жизни: религиозного экстаза, психологии толпы, телепатии, ясновидения, интуиции... и других явлений, связанных с подсознательным» [78. C.252]. Здесь чувствуется отголосок направления исследований Фрейда, который с 1921 по 1933 гг. написал три статьи, посвященные оккультизму — в частности, феномену телепатии.

После смерти В.П. Сербского и эмиграции в 1918 г. Н.Е. Осипова И.Д. Ермаков остается, по сути, лидером российского психоаналитического движения; после смерти в 1922 г. А.Н. Бернштейна он становится таковым и формально. В мае 1922 года под его президентством в Москве учреждено Русское психоаналитическое общество (30 сентября того же года оно было утверждено Главнаукой). Состав общества довольно своеобразен: большей частью в него входят ученые, близкие к кругам власти и социальной элиты, но весьма далекие от психологии и медицины. Однако их высокий социальный статус (каким обладал. например, Отто Шмидт), обеспечивал психоаналитикам возможность относительно спокойного существования на фоне российских событий тех лет.

В начале 1923 года Русское психоаналитическое общество (РПО) организует в рамках деятельности Государственного психоаналитического института работу в двух секциях: медицинской под руководством М.В. Вульфа и педагогической — П.П. Блонского. В 1923 г. под председательством И.Д. Ермакова формируется комитет, занятый общей координацией деятельности, РПО в состав которого входят И.Д. Ермаков, О.Ю. Шмидт, А.Р. Лурия, М.В. Вульф и вернувшаяся в Россию С.Н. Шпильрейн [147. C.239]. Наравне с изучением проблематики детства здесь ведутся аналитические исследования философии и художественного творчества. В Положении об Институте-лаборатории в качестве целей работы указываются, в частности, «научно-психоаналитические консультации в сопредельных психоаналитических областях (сублимация: труд, искусство, творчество)» [72. C.145]. С момента объединения Московской и Казанской групп, о котором подробно рассказано А.М. Эткиндом [147. C.236-238], А.Р. Лурия периодически ведет здесь аналитические литературные обзоры; Р.А. Авербух занимается психоанализом творчества В. Розанова, Б.Д. Фридман — психоанализом идеализма, демонстрируя его связь с нарциссической проблематикой личности (доклад «Психология идеализма» от 31 января 1924 года). Сам И.Д. Ермаков читает лекции по художественному творчеству. Еще одной сферой его интересов остается гипноз: так, в апреле 1924 года он делает сообщение «Последние исследования в области гипнологии», где отмечает, что в гипнотическом состоянии человек воспроизводит младенческие переживания, связанные с инфантильными фиксациями [113]. По сообщению А.М. Эткинда, в целом Институт планирует в 1922–1923 гг. работу 11 семинаров, из которых 10 имеют художественную и педагогическую направленность. Только один семинар под руководством М.В. Вульфа посвящен проблемам психотерапии [147. C. 240].

Эта «антиклиническая» ситуация несколько меняется к 1924 году, когда И.Д. Ермаков начинает преподавать общий курс психоанализа и психотерапии для врачей, педагогов и социологов, а к семинарам по художественному творчеству добавляет семинар по гипнологии. Одновременно М.В. Вульф читает курс лекций по введению в психоанализ, а также семинар по медицинскому приложению психоанализа [73. C.140]; а С.Н. Шпильрейн курирует тему «Психоанализ подсознательного мышления» и ведет семинары по аналитической работе с детьми [79. C.67]. 4 августа 1924 года издается новое Положение о работе Института, где подчеркивается необходимость научно-теоретических исследований в области клинического психоанализа [9. C.18]. В целом из отчета о деятельности Русского психоаналитического общества за 1 квартал 1924 года [113] мы можем узнать, например, о проведении следующих мероприятий:

Прочитаны лекции в Государственном психоаналитическом институте:

И.Д. Ермаков: Общий курс по предмету изучения психоанализа;

М.В. Вульф: Введение в психоанализ;

С.Н. Шпильрейн: Психология бессознательного мышления;

И.Д. Ермаков: Психотерапия;

А также состоялись семинары на тему:

М.В. Вульф: Медицинский психоанализ;

С.Н. Шпильрейн: Психоанализ детей;

И.Д. Ермаков: Психоанализ художественного творчества;

И.Д. Ермаков: Гипнология;

Р.А. Авербух: Психоанализ религиозных систем.

 

Кроме того, к 1924 году в Москве начинает работу психоаналитический диспансер, где ведут прием больных М.В. Вульф, Р.А. Авербух и Б.Н. Фридман под руководством И.Д. Ермакова, а также специализированный детский диспансер, в котором работали Ермаков и С.Н. Шпильрейн. А.Р. Лурия отмечал в 1925 году, что количество анализов пациентов в эти годы существенно выросло [66. C.42].

Очевидно, что психоаналитики в России начала 20-х гг. развили активную и относительно плодотворную деятельность. Велась практика и семинары, читались лекционные курсы, переводились и издавались зарубежные психоаналитические труды, обеспечивая распространение научных и философских идей Фрейда во все более широких масштабах. И все же, как будет видно из дальнейшего, проблемы этой науки оставались прежними. Ее идеи многими подхватывались, но не подлежали глубокому пониманию и проработке; те, кто пытался анализировать их, развивать и прилагать к проблемам общества, как правило, не имели крепкой практической базы. Легкое принятие новых концепций не могло не подразумевать возможности столь же легкого отказа от них, если они шли вразрез с какими-либо иными установками. Фрейд имел основания написать Гансу Саксу: «Эти русские как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них».

Далеко не случаен факт, что заниматься психоанализом в 20-е гг. начинали, как правило, люди, не бывшие ни врачами, ни психологами: учение Фрейда воспринималось ими скорее не как теория личности и метод научного познания и терапии, но как новая философия, в значительной степени уже оторванная от приземленных проблем бытия. Весьма показателен в этом смысле состав созданного в 1922 году Русского психоаналитического общества. Как следует из докладной записки о его учреждении [34], в общество вошли 14 членов, среди которых значатся лишь два врача: М.В. Вульф и некто по фамилии Белобородов (других сведений о последнем не обнаружено). Врачи-психиатры И.Д. Ермаков и Ю.В. Каннабих представлены в списках как психологи (по неясной причине). Психологом является П.П. Блонский. Остальные девять человек — как их называли, «светские члены общества» [66. C. 38] — это:

И.И. Гливенко — профессор литературы;

Г.П. Вейсберг — заведующий Главсоцвосом;

О.Ю. Шмидт — профессор математики;

А.А. Сидоров — профессор искусствоведения и эстетики;

Х.Г. Габричевский — профессор искусствоведения и эстетики;

В.А. Невский — заведующий Центральным Домом просвещения;

Н.Е. Успенский — профессор физики;

С.Т. Шацкий — педагог;

А. Воронский — литератор.

 

Жан Марти называет несколько иной состав общества психоаналитиков — правда, он пишет о контингенте не Русского психоаналитического общества, а «Психоаналитической ассоциации» на май 1922 года. Отличие состоит в том, что в списке Марти отсутствуют фамилии Гливенко, Вейсберга, Невского, Шацкого, Белобородова, а вместо них называются: В.Ф. Шмидт (жена О.Ю. Шмидта), два философа - И.А. Ильин и Ильина-Вокаг, журналист Ясвицкий и председатель Наркомпроса Вайнберг. Состав общества, как видно, достаточно быстро менялся и обновлялся, при том, что врачи и психологи (ядро группы) оставались все же в абсолютном меньшинстве. Так, в 1923 году, после слияния московской и казанской групп, их было не четверо из четырнадцати, но семь из двадцати — то есть, как и прежде, около одной трети [66. C.41].

Схожую тенденцию позволяет выявить анализ перечня психоаналитических трудов российских авторов, изданных с 1922 по 1930 гг. Отечественные психоаналитические работы публиковались наиболее активно с 1923 по 1927 гг. (до и после — лишь отдельные статьи) преимущественно в следующих периодических изданиях: «Вестник Социалистической академии» (с 1924 г. — «Вестник Коммунистической академии»); «Воинствующий материалист»; «Красная Новь»; «Современная психоневрология»; «Психология и марксизм»; «Под знаменем марксизма». Работы, посвященные проблемам клиники, представлены среди них также в абсолютном меньшинстве. Это статьи М.И. Аствацатурова, Г.Б. Геренштейн, И.А. Перепель, М.В. Вульфа. Только Перепель и Вульф сообщают в своих публикациях о клинических случаях. Шире представлены авторы работ по теории и практике анализа художественного творчества: П.С. Попов, Ф.Ф. Бережков, И.Д. Ермаков, А. Воронский, И.А. Григорьев, Я.М. Коган, В. Фриче и др. Самыми же обширными темами, по крайней мере с 1923 по 1925 гг. оказались: синтез учений Фрейда и Маркса, психоанализ в контексте марксистско-ленинской философии и психоанализ детства. На тему «фрейдизм и марксизм» особенно много писали: А.Б. Залкинд, И.Д. Сапир, В.П. Юринец, А.Р. Лурия, А. Варьяш, А.М. Деборин; на тему «фрейдизм и детство» — М.В. Вульф, П.П. Блонский, И.А. Перепель, И.Д. Ермаков. Этот перечень разнообразился прикладными исследованиями самых неожиданных направлений: например, статья «К психоанализу кокетства» М.В. Вульфа или «Психоанализ шахматной игры» А. Гербстмана. Библиография литературы о психоанализе постреволюционного периода, составленная В.М. Лейбиным [53], называет 35 отечественных публикаций 1922–1925 гг., из которых философским аспектам психоанализа и его соотнесению с марксизмом посвящено 17 работ (каждая вторая в среднем); применению психоаналитических идей к литературе и искусству — 6 (каждая шестая), попыткам объединения психоанализа с гипнозом и рефлексологией В.М. Бехтерева — 3 работы. Остальные девять публикаций представляют отчеты о прикладных исследованиях разного рода. Работ, посвященных клиническим случаям, среди них нет.

На мой взгляд, эти факты демонстрируют весьма характерную тенденцию, являющуюся усиленным продолжением тенденции начала 10-х годов. Психоанализ оторвался от клинической основы в еще большей степени, чем десять лет назад. Не исключено, что определенную роль в этом сыграла потеря значительной части близких его идеям врачей: в 1917 г. умер В.П. Сербский, в 1918 — эмигрировал из России Н.Е. Осипов, в 1921 покончила с собой Т.К. Розенталь. Вообще в советский период не была восстановлена погибшая в войну психотерапевтическая ветвь психиатрии. Как пишет Б.Е. Егоров, «основной фигурой в медицине стали фельдшер и санитар» — после того как в событиях Гражданской войны менее чем за два года погибло 8800 врачей [36. C.334]. Впоследствии теоретический интерес к психоанализу возобладал над практическим; профессиональную же подготовку большинства тех людей, которые им занимались, назвать удовлетворительной довольно трудно. Как отмечает М.В. Ромашкевич, только два российских аналитика этого периода прошли полный (для своего времени) курс обучения за границей: М.В. Вульф и С.Н. Шпильрейн, и только они оставались, выражаясь современным языком, сертифицированными специалистами в области психоанализа. Другие не обращались к ним за аналитическим тренингом, как ученики Фрейда к своему учителю [112. C.220]. А.Р. Лурия пришел к психоанализу из юриспруденции, студентом юридического факультета Казанского университета, интересующимся прежде всего социологией. Созданным им в 1922 г. Казанский психоаналитический кружок занимался в первую очередь, помимо изучения работ Фрейда, творчеством Достоевского, Розанова, Соловьева — несмотря на то, что в составе этой группы было около половины врачей, и клинические проблемы и отчеты о ходе психоаналитической терапии имели здесь, по сообщению Ж. Марти, большую, чем в других группах, значимость [66. C.40]. Лурия использовал на заседаниях кружка богатый материал по психоаналитической характерологии, учению о культуре и обществе [139. C.56]. Помимо прочего, именно казанцам принадлежала инициатива в попытках объединить концепции Фрейда и Маркса. И.Д. Ермаков, врач-психиатр, начинавший свой путь к психоанализу с исследований психических отклонений у участников русско-японской войны, оставил после себя наибольшее число литературоведческих публикаций; его интерес к анализу художественного творчества возрастал с течением лет, параллельно угасанию интереса к клиническому приложению метода [26]. Главным для Ермакова всегда оставалось просветительское начало психоанализа, формирование широкой психоаналитической культуры.

Таким образом, российский психоанализ, возрожденный в начале 20-х гг., изначально больше тяготел к различным сферам культуры, чем к лечению больных. К сожалению, были забыты слова В.П. Сербского из «Краткого курса психиатрической терапии»: «Теория Фрейда заслуживает самого большого внимания хотя бы потому, что она опирается на терапевтическое лечение» (подчеркнуто мной — Д.Р.) (цит. по: [66. C.33]). Медицине уделяли значительно большее внимание не в Москве и не в Казани, а в малых группах: в Киеве доктора Залкинд, Виноградов, Голдовский распространяли психоанализ в университетской клинике проф. Гакебуша, читали лекции и проводили семинары. В Одессе вели практику врачи Халецкий и Коган. Это были в основном не группы, а отдельные сторонники психоанализа. В больших же группах, как говорилось выше, редкие медики окружались большинством не-медиков. Как отмечает Ж.Марти, незначительное большинство врачей среди российских психоаналитиков в масштабе всего СССР возникло лишь в 1927 году, когда многие не-врачи, разочаровавшись в психоанализе из-за отсутствия быстрых практических результатов его применения, покинули его [66. C. 41].

Однако именно в не-клинической области психоанализ оказался наиболее способным к сосуществованию с доминирующей «новой идеологией». Советские аналитики и примыкающие к ним ученые охотно вносили вклад в объяснение различных социальных проблем — от беспризорности и преступности (А.Е. Брусиловский) до гомосексуальности (Р. Авербух, Б. Фридман). Лидеров большевизма крайне мало интересовала каждая отдельно взятая страдающая личность («Единица — вздор. Единица — ноль...»). В их поле зрения лежала масса, социум, их интересы сосредотачивались на возможности понимать массу и управлять ее помыслами. Психоанализ должен был помогать им формировать массовое мировоззрение. Так, он стал желанным их союзником в антирелигиозной борьбе — как писал в 1924 г. известный большевик М.А. Рейснер, «самые важные и самые интересные проблемы (идеология и религия) нуждаются в аналитическом освещении». Критика религии была предметом семинаров, которые вела Роза Авербух, и темой, до 1930 года включительно появлявшейся в повестке дня заседаний Русского психоаналитического общества. Иногда клинические вопросы превращались в социальные: та же Р. Авербух подчеркивала в 1922 г. роль учения о нарциссизме в понимании идеалистических воззрений [66. C. 45]; аналогичные исследования вел Б. Фридман [113]. В какой-то мере эти идеи оказались продолжением мыслей Н.Е. Осипова о психопатологиях, возникающих за счет избыточной концентрации личности на себе.

Хорошо заметно двойственное отношение многих российских ученых тех лет к психоаналитическим концепциям. Ценность фрейдовских наработок признавалась практически всеми, однако большинство сходилось во мнении, что наработки эти нуждаются в серьезной ревизии и даже в радикальных преобразованиях. При этом ревизия концепций, выстраданных на многолетнем клиническом опыте, нередко осуществлялась с позиций не нового опыта, но неких оторванных от клинической базы представлений. Показательно, что с медицинских позиций психоанализ критиковали, пожалуй, менее всего.

Последствия пренебрежения клиническим применением метода оказались более чем серьезны. Российские аналитики встали перед необходимостью поиска иного приложения своих сил, а следовательно, вынуждены были привлечь к себе внимание философов, политиков, социологов. Но, как отмечал Фрейд, психоанализ вообще принимается другими науками не слишком охотно. Вполне естественно, что специалисты из разных научных областей, даже не отрицая психоаналитическую теорию, начинали стремиться ревизовать ее согласно своим установкам и представлениям, изменить в свою пользу. Взгляды Фрейда могли быть верны или ошибочны, но в сложившейся в России ситуации они нередко критиковались просто потому, что шли вразрез с положениями идеологизированной советской науки. Как отмечала Сара Найдич, «после революции в России возобновилась научная деятельность, имевшая, однако, четкую социальную направленность» (цит. по: [66. C.36]. Манифестом науки (в том числе психологии) 20-х годов можно назвать следующую цитату из А.Б. Залкинда: «Для ленинизма всякая теория есть лишь путь к практике. Марксистская, ленинская практика — практика наилучшей организации пролетарской, революционной борьбы. Практика анализа и использование психических процессов человека —... острое оружие в этой классовой войне... Психология человека, как и социология, не может быть предметом контроля и руководства со стороны внематериалистически, внедиалектически, внеклассово настроенных ученых» [42. C.180]. Отсутствие же клинической базы у российских психоаналитиков было весьма на руку заинтересованным в радикальном пересмотре психоаналитических концепций. Любую неудобную теорию можно подвергнуть любой критике, если подрубить корни, которыми она держится за землю, или просто проигнорировать их.

Пренебрежительное отношение к клиническому методу Фрейда в лечении неврозов может быть объяснено и с другой точки зрения. Невроз в Советской России начала 20-х гг. считался буржуазным заболеванием. Главная роль в его терапии должна была принадлежать здоровой социальной среде. «Техника лечебного использования психоанализа оставляет лечимого наедине с лечащим, — писал А.Б.Залкинд в 1924 г., — оживляющие впечатления социальной среды заменяются суррогатом в виде нарочитых вопросов или далеко не объективированных объяснений... Психоневротика следует держать в живой цепи активных социальных раздражителей, пронизанных здоровым действенным содержанием, сильным и требовательным, ставящим... в положение абсолютной социальной невыгодности болезни» [42. C.185]. Академическая психиатрия по большей части оставалась к психоанализу безразлична. Лишь немногие врачи-психиатры, например, Ю.В. Каннабих, публично и печатно высказывали позитивное мнение о психоанализе как терапевтическом методе [47]. Однако широко присутствовал лейтмотив недооценки Фрейдом роли социального и переоценки сексуальности — как в теории, так и в практике терапии психоневрозов.

Постоянным упреком в адрес Фрейда, особенно во второй половине 20-х годов, звучит следующее: для Фрейда существенны пол человека и возраст, но практически не играют роль классовая принадлежность, национальность, историческая эпоха. Фрейд (как писал, в частности, Волошинов) определяет сознание человека не историческим бытием, а биологическим, главная сторона которого — сексуальность. Но человек рождается в строгом контексте исторических, этнических, социальных условий; и все это — то, что придает ему реальность. Поэтому психология должна быть прежде всего социологизирована.

Профессор К.И. Платонов во вступительной статье к мнографии Г. Малиса «Психоанализ коммунизма» [64], выделяя бесспорные достижения фрейдовской теории — открытие значения эмоций для развития психопатологий, выявление сферы бессознательного и т.д. — негативно отзывается о преувеличении Фрейдом роли сексуальности в этиологии неврозов и недооценке роли инстинкта самосохран

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: