 |
Я обещал вам возвратиться в Рим не позднее как через двадцать дней; свое слово я выполнил, возвратившись на семнадцатый день. 3 страница
|
|
|
|
Когда мы представим читателям копию с подлинного письма, – а это мы считаем необходимым для ясности нашего рассказа, – они поймут изумление короля.
Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.
Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник!
Отвечаю Вашему величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне.
По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы.
Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом. Франц.
– Теперь, после того как вы прочитали якобы копию, прочтите оригинал, и вы убедитесь, что там говорится нечто прямо противоположное, – сказал король.
И он передал кардиналу письмо, подделанное Актоном и королевой. Кардинал прочитал его, как и первое, вслух.
Как и первое, оно должно быть представлено нашим читателям, которые, может быть, и помнят общий его смысл, но забыли его точный текст.
|
|
|
Вот он:
Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.
Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник!
Мне было весьма приятно получить Ваше письмо, в котором Вы обещаете послушаться во всем моего мнения. Вести, полученные мною из Рима, говорят о том, что французская армия находится в полнейшем упадке. В таком же положении пребывает и армия Северной Италии.
Возьмите на себя одну из них, мой превосходнейший брат, кузен и дядя, свойственник и союзник, – я же займусь другой. Как только я узнаю, что Вы в Риме, я открою военные действия во главе 140000 воинов; у Вас их 60000, я ожидаю еще 40000 русских. Этого более чем достаточно, чтобы будущий мирный договор вместо Кампоформийского получил название Парижского.
Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом.
Франц.
Прочитав письмо, кардинал задумался.
– Что вы теперь скажете, мой преосвященнейший? – спросил король.
– Что император прав, но что и вы, ваше величество, тоже правы.
– Как это понимать?
– Так, что здесь, – вы сами изволили заметить, – по-видимому, кроется страшная тайна. Более чем тайна – измена.
– Измена? А кому было выгодно изменить мне?
– Ответить на этот вопрос, государь, значило бы назвать виновных, а я их не знаю.
– Но нельзя ли узнать их?
– Поищем, кто они такие. Я был бы счастлив послужить вашему величеству ищейкой. Ведь нашел же Юпитер Феррари… Кстати, государь, полезно было бы расспросить его.
– Я прежде всего подумал о нем. И распорядился сказать ему, чтобы он был наготове.
– В таком случае вызовите его, ваше величество.
Король позвонил; появился тот же ливрейный лакей, который подходил к королю во время ужина.
– Позовите Феррари! – приказал король.
– Он дожидается в приемной, государь.
– Пусть войдет.
|
|
|
– Вы говорили, ваше величество, что вполне уверены в этом человеке.
– Мне казалось, что я уверен.
– А я скажу более того: что вполне уверен в нем и теперь.
Феррари появился на пороге в сапогах со шпорами, по обыкновению готовый отправиться в путь.
– Подойди, любезный, – обратился к нему король.
– К услугам вашего величества. Что я должен отвезти?
– Сейчас речь не о депешах, мой друг, – сказал король, – тебе надо только ответить на несколько вопросов.
– Извольте, государь.
– Спрашивайте, кардинал.
– Друг мой, – обратился Руффо к курьеру, – вы пользуетесь у короля самым высоким доверием.
– Надеюсь, что я заслужил его своей усердной и преданной пятнадцатилетней службой, монсиньор.
– Поэтому-то король просит вас напрячь память, так как – предупреждаю вас от его имени – речь идет о чрезвычайно важном деле.
– Готов служить вам, монсиньор, – отвечал Феррари.
– Вы во всех подробностях помните свою поездку в Вену, не правда ли? – спросил кардинал.
– Помню, монсиньор, словно только что возвратился оттуда.
– Письмо, привезенное вами королю, вручил вам самолично император?
– Да, самолично, и я уже имел честь доложить об этом его величеству.
– Его величество желал бы еще раз услышать это от вас.
– Имею честь решительно повторить это.
– Куда вы положили послание императора?
– Вот в этот карман, – ответил Феррари, распахнув куртку.
– Где вы останавливались?
– Нигде, кроме мест, где надо было сменить лошадь.
– Где вы спали?
– Я вообще не спал.
– Гм, – проронил кардинал. – Но я слышал, да вы и сами сказали нам об этом, что с вами случилось несчастье.
– В воротах дворца, монсиньор. Я слишком резко повернул лошадь, она упала, споткнувшись на все четыре ноги, а я стукнулся головою о столб и потерял сознание.
– Где вы очнулись?
– В аптеке.
– Сколько времени вы пробыли без сознания?
– Это легко высчитать, монсиньор. Лошадь упала в час или в половине второго ночи, а когда я открыл глаза, уже светало.
– В начале октября светать начинает в пять, в шестом часу, может быть, в шесть; значит, вы пробыли без сознания часа четыре?
– Да, приблизительно так, монсиньор.
– Кто находился около вас, когда вы открыли глаза?
– Господин Ричард, секретарь его превосходительства генерал-капитана Актона, и хирург из Санта Марии.
|
|
|
– Нет ли у вас подозрения, что кто-нибудь брал послание, лежавшее у вас в кармане?
– Когда я очнулся, я первым делом ощупал карман, – послание лежало на месте. Я осмотрел печать и конверт, они, как мне показалось, были в полной сохранности.
– Значит, вы все-таки сомневались?
– Нет, монсиньор. Я действовал бессознательно.
– А потом?
– Потом, монсиньор, после того как хирург из Санта Марии сделал мне перевязку, пока я был в беспамятстве, мне дали бульона, и я уехал и передал послание его величеству. И вы, монсиньор, присутствовали при этом.
– Да, дорогой мой Феррари, и я думаю, что могу положительно подтвердить королю, что во всей этой истории вы вели себя как безупречный, преданный слуга. Вот все, что нам хотелось услышать от вас. Не так ли, государь?
– Да, это все, – кивнул Фердинанд.
– А потому его величество разрешает вам удалиться, друг мой, и отдохнуть, в чем вы, вероятно, весьма нуждаетесь.
– Осмелюсь спросить его величество, уж не провинился ли я в чем-нибудь?
– Наоборот, дорогой мой Феррари, – сказал король, – наоборот, я доверяю тебе теперь больше чем когда-либо.
– Вот все, что мне хотелось узнать, государь, ибо это единственная награда, которую я стремился заслужить.
И он ушел, обрадованный заверением короля.
– Что скажете? – спросил Фердинанд.
– Ну что же, государь… Письмо подменили или переписали, и совершилось это, пока бедняга находился в обмороке.
– Но, мой преосвященнейший, ведь он говорит, что печать и конверт были целы.
– Сделать отпечаток не так уж трудно.
– А подпись императора, значит, подделали? Во всяком случае, это дело рук ловкого фальсификатора.
– Подпись императора не пришлось подделывать.
– Как же в таком случае поступили?
– Заметьте, ваше величество, что я не объясняю вам, как это было сделано.
– Тогда о чем же вы толкуете?
– Я говорю о том, как могли бы это сделать.
– А именно?
– Представьте себе, государь, что раздобыли или заказали печать с изображением головы Марка Аврелия.
|
|
|
– И что же?
– Могли над свечой растопить сургуч, вынуть письмо из конверта, сложить его вот таким образом…
И Руффо сложил бумагу так, как сложил ее Актон.
– А зачем так складывать? – спросил король.
– Чтобы сохранить в неприкосновенности обращение и подпись. Затем какой-либо кислотой смыли текст и вместо него написали то, что мы видим теперь.
– По-вашему, это возможно, преосвященнейший?
– Чего же легче? Скажу даже, – и вы со мною согласитесь, государь, – что это вполне объясняет, как строки, написанные чужой рукой, оказались между обращением и заключительным приветствием, написанным почерком императора.
– Кардинал! Кардинал! – воскликнул король, внимательно рассмотрев письмо. – Удивительный вы человек!
Кардинал поклонился.
– А теперь что же, по-вашему, делать? – спросил король.
– Предоставьте мне подумать до утра, а завтра мы все обсудим, – ответил кардинал.
– Любезный мой Руффо, – сказал Фердинанд, – помните, что если я не назначаю вас первым министром, так только потому, что это не от меня зависит.
– Даже не будучи первым министром, я столь же признателен вашему величеству, как если бы был им.
Он поклонился королю с обычной почтительностью и вышел, оставив его в полном восторге.
Глава 60
ВАННИ ДОСТИГАЕТ НАКОНЕЦ ЦЕЛИ,
К КОТОРОЙ ОН ТАК ДОЛГО СТРЕМИЛСЯ
Теперь настала пора вспомнить совет, данный Фердинандом королеве в одном из его писем. Совет заключался в том, чтобы не томить Николино Караччоло в темнице и поторопить маркиза Ванни, фискального прокурора, с расследованием его дела. Наши читатели, надеемся, не ошиблись относительно смысла этого совета и не обнаружили в нем ничего филантропического. Нет! У короля, как и у королевы, были свои причины ненавидеть Николино Караччоло: Фердинанд помнил, как изящный Николино спустился с Позиллипо, чтобы в Неаполитанском заливе приветствовать Латуш-Тревиля и его моряков; как он одним из первых изумил короля, отказавшись от пудры, пожертвовав косичкой ради новых идей и отпустив бакенбарды; как он, наконец, упрямо продолжая идти по дурной дорожке, бесстыдно сменил короткие кюлоты на панталоны.
Кроме того, Николино, как известно, приходился братом красавцу-герцогу де Роккаромана, который, как говорили – справедливо ли, нет ли, – был некоторое время одним из многочисленных мимолетных фаворитов королевы; история, пренебрегая такими мелочами, их не учитывает, зато их отмечает придворная скандальная хроника, только этим и живущая. Между тем у короля не было повода мстить самому герцогу: тот не сменил ни единой пуговицы на своем кафтане, ничего у себя не подстриг, ничего не отрастил и, следовательно, ничем не нарушил строгих правил этикета. Поэтому король не прочь был (ведь как бы ни был добродушен муж, он всегда таит злобу против любовников жены), не имея повода мстить старшему брату, воспользоваться случаем и отомстить младшему. Кроме того, Николино сам по себе был неприятен королю тем, что запятнал себя первородным грехом: мать его была француженка, а сам он не только родился наполовину французом, но и стал уже совсем французом по убеждению.
|
|
|
Впрочем, как мы видели, подозрения короля, весьма смутные и подсознательные в отношении Николино Караччоло, все же не были совсем необоснованными, поскольку Николино участвовал в обширном заговоре, который распространился вплоть до Рима и имел целью, призвав французов в Неаполь, принести сюда свет, прогресс, свободу.
Теперь вспомним, вследствие каких неожиданных обстоятельств пришлось Николино Караччоло уступить Сальвато, промокшему в морской воде, свое платье и оружие; вспомним, что Паскуале Де Симоне нашел в кармане сюртука Николино забытое им письмо женщины, которое Паскуале передал королеве, а королева – Актону. Мы почти воочию наблюдали химический опыт, когда была смыта кровь, а строки письма остались в целости, в полном же смысле слова присутствовали мы при поэтическом опыте, который, выявив женщину, дал возможность узнать и ее возлюбленного. А возлюбленный, как читатель помнит, был схвачен и отведен в замок Сант'Эльмо и оказался не кем иным, как нашим беззаботным и отважным другом Николино Караччоло.
Да простятся нам эти повторения: даже если они излишни, мы хотим по возможности внести ясность в наше повествование: оно, может быть, чрезмерно усложнено из-за большого числа персонажей, выведенных нами на сцену, причем часть из них бывает вынуждена исчезать из поля зрения читателя на протяжении нескольких глав, а иной раз и целого тома, чтобы уступить место другим лицам.
Пусть же нас не корят за это отступление, приняв во внимание наши благие намерения, и не делают из них один из камней, которыми вымощен ад.
Замок Сант'Эльмо, куда заключили Николино, был, как уже известно читателю, неаполитанской Бастилией. Этой тюрьме, сыгравшей большую роль во всех неаполитанских революциях, принадлежит важное место и в нашем повествовании. Стоит она на вершине холма, высящегося над древней Партенопеей. Мы не станем доискиваться, как наш ученый археолог сэр Уильям Гамильтон, происходит ли Эрм – первоначальное название замка Сант'Эльмо – от древнего финикийского слова «erme», что означает «возвышенный», «высокий», или же имя было дано замку в связи с изваяниями Приапа, которыми жители Никополиса обозначали границы своих земельных участков и домов, называя эти изваяния Терминами. [577] Небо не наделило нас зорким оком, которому дано проникать во тьму этимологии, а потому ограничимся тем, что свяжем это название с часовней святого Эразма, которая в свою очередь дала наименование холму, где она стояла; итак, холм встарь носил имя этого святого, со временем его стали ошибочно называть холмом святого Эрма и, наконец, все более искажая первоначальное название, – холмом святого Эльма.
На этом холме, возвышающемся над городом и морем, сначала возвели башню; она заменила часовню и стала называться Бельфорте; при Карле II Анжуйском, по прозвищу «Хромой», [578] башня была перестроена в замок; его значительно укрепили, когда Неаполь был осажден Лотреком, [579] но не в 1518 году, как утверждает синьор Джузеппе Галанти, автор «Неаполя и его окрестностей», [580] а в 1528 году: именно тогда по распоряжению Карла V замок стал крепостью в полном смысле слова. Как и все крепости, первоначально предназначенные для обороны поселения, среди которого или над которым они высятся, замок Сант'Эльмо постепенно не только перестал защищать народ, а превратился в цитадель угнетения. Вот почему мрачная крепость до сих пор пугает неаполитанцев, и при любой революции, которую они совершают или позволяют совершить, они просят новое правительство разрушить ее. Новое правительство, заботясь о своей популярности, издает декрет о сносе замка, однако остерегается его разрушить. Поспешим заметить, ибо надо быть справедливыми не только к людям, но и к камням, что почтенный и миролюбивый замок Сант'Эльмо, вечная угроза для города, всегда оставался лишь угрозой, никогда от него не было вреда, а при некоторых обстоятельствах он был даже полезен для обороны.
Мы сейчас заметили, что к камням надо быть справедливыми, так же как к людям; взглянем же на эту истину с другой стороны и скажем теперь, что к людям надо быть такими же справедливыми, как и к камням.
Не по лености или по нерадению, но, слава Богу, маркиз Ванни медлил с делом Николино. Нет, маркиз, истинный фискальный прокурор, только тем и занимался, что выискивал преступников, он вечно мечтал обнаружить их даже там, где их не было, поэтому он не заслужил подобного упрека. Но маркиз был в своем роде человеком совестливым: он семь лет тянул дело князя Тарсиа, и три года возился с делом кавалера Медичи и тех, кого он упорно называл его сообщниками. На этот раз преступник был у него в руках, маркиз располагал доказательствами его вины, он был уверен, что узник не ускользнет из камеры, запертой на три засова, и не преодолеет тройную стену, опоясывающую замок Сант'Эльмо. Поэтому он думал добиться желаемого результата не за один день, не за одну неделю и даже не за месяц. К тому же, как мы уже говорили, по своим инстинктам, по манере действовать он был из кошачьей породы, а ведь известно, что тигр любит поиграть с человеком, прежде чем разорвать его на куски, а кошка – позабавиться с мышью, перед тем как ее съесть.
И маркиз Ванни забавлялся игрой с Николино, прежде чем снести ему голову.
Но надо сказать, что в смертоносной игре, где один из противников выступает во всеоружии закона, пытки и виселицы, а другой защищен только собственным умом, не всегда выигрывает тот, на чьей стороне все преимущества. Отнюдь нет. После четырех допросов, каждый из которых длился по два часа, как ни донимал Ванни подсудимого, он ни на шаг не продвинулся вперед, а преступник оставался таким же неуязвимым, как в первый день, – следователю удалось выведать лишь его имя, фамилию, звание, возраст, общественное положение – иными словами, то, что было известно каждому неаполитанцу и ради чего не было надобности держать человека месяц в тюрьме и три недели вести следствие. При всем своем любопытстве – а маркиз Ванни, несомненно, был одним из самых настойчивых судей Королевства обеих Сицилии, – он так и не сумел узнать что-нибудь существенное.
Что до Николино Караччоло, то он взял на вооружение следующую дилемму: «Я виновен или невиновен. Если виновен, я не так глуп, чтобы опускаться до признаний, что изобличат меня; если невиновен, значит, мне не в чем сознаваться, и я ни в чем не сознаюсь». Плодом такой системы защиты явилось то, что на все вопросы Ванни, старавшегося получить какие-либо сведения помимо тех, что были известны всем, то есть кроме имени, фамилии, звания, возраста, места жительства и положения, Николино Караччоло отвечал встречными вопросами, спрашивая у прокурора с видом живейшего участия, женат ли он, хороша ли собою его жена, любит ли он ее, есть ли у них дети, сколько малюткам лет, есть ли у него братья, сестры, жив ли его отец, в добром ли здравии его матушка, сколько ему платит королева за его ремесло, перейдет ли титул маркиза к его старшему сыну, верит ли он в Бога, верит ли в ад, в рай; причем он расспрашивал Ванни с такою же явной симпатией, как тот расспрашивал его, и это позволяло ему если не повторять точно такие же вопросы – до подобной нескромности он не доходил, – то, по крайней мере, задавать вопросы аналогичные. Поэтому после каждого допроса прокурор чувствовал, что ничуть не продвинулся вперед; он даже не решался приказать писарю занести в протокол весь вздор, сказанный ему Николино. Кончилось тем, что во время последнего допроса он пригрозил арестованному прибегнуть к пытке, если тот не перестанет издеваться над почтенным божеством, что именуется Правосудием.
Утром 9 декабря, несколько часов спустя после возвращения короля в Казерту – возвращения, о котором в Неаполе еще никто не знал, кроме людей, имевших честь лично видеть его величество, – Ванни явился в замок Сант'Эльмо с твердым решением, если Николино будет по-прежнему играть с ним, привести свою угрозу в исполнение и попробовать пресловутую пытку sicut in cadaver; [581] хотя, к великому его сожалению, Государственная джунта большинством голосов не разрешила ему пускать это средство в ход, в данном случае он мог обойтись без ее позволения.
Выражение лица Ванни, никогда не отличавшееся приветливостью, в этот день было особенно зловеще.
Вдобавок Ванни явился в сопровождении маэстро Донато, неаполитанского палача, с двумя помощниками; они пришли специально для того, чтобы помочь ему в применении пытки, если заключенный будет упорствовать – не в отрицании своей вины, а в своих озорных, веселых шуточках, еще никогда не встречавшихся в анналах правосудия.
Мы умалчиваем о писаре, постоянно сопровождавшем Ванни и из уважения к фискальному прокурору хранившем в его присутствии полное молчание, так что Николино даже показалось, будто это не живой человек, а всего лишь тень Ванни, которую по его приказанию нарядили писарем, но не для того, чтобы сберечь государству причитающееся этому мелкому чиновнику жалованье, как можно было бы подумать, а просто затем, чтобы всегда иметь под рукою секретаря для записи показаний.
Пытка не применялась в Неаполе, да и во всем Королевстве обеих Сицилии с тех пор, как дон Карлос вступил на неаполитанский престол, [582] то есть целых шестьдесят пять лет, а теперь маркиз Ванни будет иметь честь возобновить ее, притом применительно не к anima vili, а к члену одной из знатнейших семей Неаполя.
Ради большей торжественности этого события коменданту замка дону Роберто Бранди было приказано обновить оборудование старинного зала пыток. У Роберто Бранди, ревностного слуги короля, за два года до этого случилась большая неприятность: из замка бежал Этторе Карафа, и теперь, желая доказать преданность монарху, комендант весьма точно исполнил все распоряжения фискального прокурора. Когда ему доложили о прибытии Ванни, он поспешил ему навстречу и с горделивой улыбкой сказал:
– Пожалуйте! Надеюсь, вы будете довольны мною.
Он проводил Ванни в зал, где все было отделано заново ради Николино Караччоло, и не подозревавшего, что из-за него на орудия пытки израсходована непомерная сумма в семьсот дукатов, из которых, как принято в Неаполе, половину комендант положил себе в карман.
Ванни, предшествуемый доном Роберто и сопровождаемый писарем и палачом с двумя помощниками, спустился в это средоточие страданий и, подобно тому как полководец перед сражением обозревает место, где произойдет битва, отмечая холмы и овраги, которые могут послужить ему для победы, одно за другим осмотрел орудия пытки. Большинство из них происходило из арсеналов инквизиции, ведь ее архивы доказывают, что аскетические умы особенно изобретательны по части приспособлений, способных привести человека в отчаяние и ужас.
Каждое орудие этой коллекции находилось на своем месте и, главное, было вполне готово к употреблению.
Оставив маэстро Донато и двух его подручных в этом зловещем зале, освещенном только факелами, прикреплеными к стенам железными скобами, Ванни прошел в соседнее помещение, которое было отделено от зала пыток железной решеткой, прикрытой черным саржевым занавесом; свет факелов, видимый сквозь занавес, казался здесь еще более зловещим.
Помещение это, где прежде заседал тайный суд, пустовало с того же времени, что и зал пыток, а теперь также было приведено в порядок усердным доном Роберто. Здесь не было ничего особенного, если не считать отсутствия малейшего источника дневного света; вся обстановка комнаты состояла из стола, покрытого зеленой скатертью; на столе, освещенном двумя пятисвечными канделябрами, были приготовлены бумага, перья и чернильница.
У стола стояло кресло, а с другой стороны, напротив кресла, – скамья для подсудимого; рядом со столом, который можно было бы назвать почетным и предназначенным, по-видимому, для судьи, стоял столик для секретаря.
Над креслом судьи высилось большое, высеченное из дуба распятие; лицо Христа можно было принять за шедевр, созданный могучим резцом Микеланджело; черты Спасителя были столь суровы, что возникало сомнение, зачем он здесь: чтобы поддержать невиновного или устрашить преступника?
Единственная лампа, подвешенная к потолку, освещала эту жуткую агонию, и казалось, тут не Христос умирает со словами всепрощения на устах, а злой разбойник испускает последний вздох вместе с последним богохульством.
Фискальный прокурор осмотрел все это молча, а дон Роберто, не слыша похвалы, на которую он считал себя вправе рассчитывать, с беспокойством ждал хоть какого-нибудь знака одобрения. Впрочем, от долгого ожидания такой знак становился особенно лестным. Ванни, наконец, безоговорочно похвалил всю эту зловещую декорацию и пообещал почтенному коменданту доложить королеве о том, с каким рвением дон Роберто старался ей услужить.
Ободренный похвалой человека, столь опытного в этих делах, комендант робко выразил пожелание, чтобы королева как-нибудь посетила замок Сант'Эльмо и собственными глазами осмотрела великолепный зал пыток, куда более интересный, по его мнению, чем музей Каподимонте; но Ванни, хоть и пользовался бесспорным доверием ее величества, не решился пообещать достопочтенному собеседнику такую монаршую милость, и тому пришлось, сокрушенно вздохнув, удовлетвориться заверением, что королеве будет подробно рассказано об его усердии и о достигнутом успехе.
– А теперь, дорогой комендант, – сказал Ванни, – поднимитесь наверх и пришлите сюда заключенного без кандалов, но под надежной охраной. Надеюсь, что вид этого зала наведет его на более благоразумные мысли, чем те, в каких он путался до сего времени. Само собою разумеется, – непринужденно добавил Ванни, – что, если вам интересно наблюдать пытку, вы можете и сами прийти вместе с узником. Для умного человека, подобного вам, будет, быть может, интересно понаблюдать, как я стану руководить этой процедурой.
Дон Роберто пылко выразил фискальному прокурору благодарность за любезное разрешение и сказал, что с удовольствием воспользуется им. Затем, отвесив низкий поклон, он удалился, чтобы выполнить полученное распоряжение.
Глава 61
УЛИСС И ЦИРЦЕЯ
Едва только король, как мы видели, по знаку ливрейного лакея покинул столовую, чтобы встретиться у себя в кабинете с кардиналом Руффо, как все гости, обуреваемые различными чувствами (словно он был единственным связующим их звеном), поспешили отправиться по домам. Капитан Де Чезари проводил престарелых принцесс, которые были в отчаянии от мысли, что, после того как им пришлось спасаться от революции сначала из Парижа, потом из Рима, теперь, вероятно, придется бежать и из Неаполя от все того же преследующего их врага.
Королева сказала сэру Уильяму, что после известий, которые только что сообщил ее муж, она особенно нуждается в близком друге и поэтому желает оставить Эмму Лайонну при себе. Актон вызвал своего секретаря Ричарда и поручил ему выяснить, ради чего или ради кого король удалился в свои апартаменты. Герцог д'Асколи, восстановленный в своем звании камергера, в королевском мундире, увешанном орденами и другими знаками отличия, отправился вслед за монархом, чтобы осведомиться, не нуждается ли король в его услугах. Князь Кастельчикала велел подать ему экипаж: он торопился в Неаполь, чтобы позаботиться как о безопасности своих друзей, так и о своей собственной, ибо успехи французских якобинцев могли придать смелости якобинцам неаполитанским. Сэр Уильям Гамильтон отправился домой писать донесение английскому правительству, а Нельсон, подавленный мрачными мыслями, ушел в комнату, которую деликатно выбрала для него королева, – она была расположена неподалеку от той, где ночевала Эмма, когда Каролина оставляла ее при себе, еcли только обе подруги не оказывались в одной и той же спальне, в одной и той же постели.
Нельсону, как и сэру Уильяму Гамильтону, предстояло писать – но не депешу, а простое письмо. Он не был главнокомандующим средиземноморским флотом, а находился под началом адмирала лорда графа Сент-Винцента; [583] но это не тяготило Нельсона, ибо адмирал обращался с ним скорее как с другом, чем как с подчиненным, а последняя победа Нельсона сделала его ровней самых выдающихся моряков Британии.
Дружба, связывающая их, отражена в переписке Нельсона с графом Сент-Винцентом, что опубликована в III томе «Писем и донесений», изданном в Лондоне, и те из наших читателей, кто любит заглядывать в подлинные документы, могут прочитать письма победителя при Абукире с 22 сентября – дня, с которого начинается наше повествование, – до 9 декабря, дня, на котором мы остановились. В этих письмах они найдут подробный рассказ о все возраставшей безрассудной страсти, из-за которой он как адмирал готов был презреть свой воинский долг, а как человек забыл о том, что еще более драгоценно, – о собственной чести. Эти письма, рисующие смятение его ума и страсть его сердца, могли бы послужить ему оправданием перед потомством, если бы потомство, уже две тысячи лет осуждающее возлюбленного Клеопатры, [584] могло отказаться от своего приговора.
Нельсон был крайне обеспокоен катастрофой, грозившей внести страшный беспорядок не только в дела королевства, но, по-видимому, и в его сердце, ибо Адмиралтейству придется дать какие-то новые распоряжения своему средиземноморскому флоту. Поэтому Нельсон, придя в свою комнату, сразу устремился к письменному столу и под впечатлением того, что рассказал король, – если вообще можно назвать рассказом отрывочные фразы, вырвавшиеся у Фердинанда, – начал письмо так:
Адмиралу лорду графу Сент-Винценту.
Любезный лорд!
Со времени моего последнего письма из Ливорно обстоятельства значительно изменились, и я сильно опасаюсь, как бы Его Величество король Обеих Сицилии не лишился одного, а то и обоих своих королевств.
Генерал Макк, как я и подозревал и даже, кажется, говорил Вам, оказался всего лишь хвастуном, неведомо где создавшим себе славу великого полководца, – во всяком случае, не на полях сражений. Правда, он командовал жалкой армией. Но кто бы подумал, что шестьдесят тысяч человек позволят десяти тысячам побить себя!
Неаполитанские офицеры располагали немногим, что было можно потерять, но все, что они могли потерять, они потеряли. [585]
|
|
|
