 |
Я обещал вам возвратиться в Рим не позднее как через двадцать дней; свое слово я выполнил, возвратившись на семнадцатый день. 2 страница
|
|
|
|
Но как бы он ни был красив и строен, все это не оправдывало возгласа, вырвавшегося при виде его у королевы, а также у Эммы, Актона, сэра Уильяма и почти у всех приглашенных.
Возгласы эти объяснялись необыкновенным сходством Джованни Баттиста Де Чезари с принцем Франческо, герцогом Калабрийским; у него был тот же розовый цвет лица, те же голубые глаза, те же белокурые волосы, разве чуть потемнее, тот же рост, быть может, чуть повыше – вот и все.
Де Чезари, никогда не видевший наследника престола и, следовательно, не знавший о милости судьбы, наградившей его сходством с сыном короля, был несколько смущен шумным приемом, которого отнюдь не ожидал; но, как человек остроумный, он вышел из положения, сказав, что принц простит ему эту невольную дерзость, а королева, поскольку все поданные – ее дети, не может гневаться на тех, кто не только предан ей всем сердцем, но и лицом похож на нее.
Гостей пригласили к столу; ужин прошел весьма оживленно; оказавшись в обстановке, напоминавшей им Версаль, престарелые принцессы почти забыли о смерти сестры – потере, не горевать о которой было невозможно. Впрочем, одной из привилегий придворного траура является то, что он длится лишь три недели, а траурным цветом является лиловый.
Ужин проходил так весело потому, что почти все присутствующие были убеждены, как и сам король еще недавно, что пушечная пальба означала разгром французов. Те же, кто в этом сомневался или, во всяком случае, не был так спокоен, как остальные, делали над собою усилия, чтобы походить на самых веселых.
Только Нельсон, несмотря на огненные взгляды, что обращала к нему Эмма Лайонна, казался озабоченным и не участвовал в изъявлении надежд, которыми все прочие усердно услаждали гордыню и ненависть королевы. Каролина все же заметила сумрачность победителя при Абукире, а так как не могла объяснить ее холодностью Эммы, она наконец решила сама спросить у адмирала о причине его молчания и сдержанности.
|
|
|
– Вашему величеству угодно узнать, что за мысли тревожат меня? – спросил Нельсон. – Так вот, хоть это может и не понравиться королеве, я отвечу ей, как пристало моряку, напрямик: ваше величество, я встревожен.
– Встревожены? Почему же, милорд?
– Потому что я всегда волнуюсь, когда гремят пушки.
– Но мне кажется, милорд, вы забываете, каково ваше участие в этом громе пушек, – возразила королева.
– Я именно потому особенно волнуюсь, что помню о письме, на которое вы намекаете. Ибо если что-либо случится с вашим величеством, моя тревога превратится в угрызения совести.
– В таком случае зачем же вы его написали? – спросила королева.
– Я написал его, так как вы уверили меня, что ваш зять, его величество австрийский император, начнет военные действия одновременно с вами.
– А кто говорит, милорд, что он не начал или не собирается начать их?
– Если бы так было, мы кое-что узнали бы об этом. Германский цезарь [572] не может двинуть в поход двухсоттысячную армию без того, чтобы земля чуточку не дрогнула от этого. А если он все еще не выступил, значит, не выступит раньше апреля.
– Но не правда ли, – спросила Эмма, – он сам посоветовал королю начать поход и обещал выступить, как только его величество окажется в Риме?
– Да, кажется, – прошептала королева.
– А вы видели его письмо, ваше величество? – спросил Нельсон, глядя на королеву своим серым глазом так пристально, словно перед ним была простая женщина.
– Нет, но король говорил о нем господину Актону, – невнятно пробормотала королева. – Впрочем, даже если мы ошиблись или если австрийский император ввел нас в заблуждение, неужели из-за этого надо отчаиваться?
|
|
|
– Я не говорю, будто надо отчаиваться, но боюсь, что неаполитанской армии одной не под силу выдержать натиск французов.
– Как? Вы полагаете, что десять тысяч французов под началом господина Шампионне могут победить шестьдесят тысяч неаполитанцев, которыми командует генерал Макк, считающийся лучшим стратегом Европы?
– Я говорю, государыня, что исход всякого сражения всегда сомнителен, а между тем судьба Неаполя зависит от вчерашнего сражения; я говорю, наконец, что если Макк, к несчастью, окажется побежденным, то через две недели французы будут в Неаполе.
– Боже мой! Что вы говорите? – прошептала мадам Аделаида, бледнея. – Неужели нам опять придется собираться в дорогу? Слышите, сестрица, что говорит милорд Нельсон?
– Слышу, – ответила мадам Виктория, смиренно вздохнув. – Но я вручаю нашу судьбу в руки Господни.
– В руки Господни! В руки Господни! Прекрасно сказано с точки зрения верующих, но в руках Господних столько судеб вроде наших, что ему некогда ими заниматься.
– Милорд, – обратилась королева к Нельсону, словам которого она придала куда больше значения, чем хотела показать, – значит, вы невысоко цените наших воинов, раз думаете, что они вшестером не одолеют одного республиканца, и это при том, что сами вы с вашими англичанами атакуете их при равных силах, а зачастую и при меньших, чем у них?
– Да, на море, государыня, потому что море – это наша стихия, стихия англичан. Родиться на острове – значит родиться на корабле, стоящем на якоре. На море – смело утверждаю это – один английский моряк стоит двух французских; иное дело на суше. На суше, государыня, французы то же, что англичане на море. Богу известно, до чего я ненавижу их; Господь также ведает, что я воевал с ними не на жизнь, а на смерть. Ему известно, наконец, как я хотел бы, чтобы то, что останется от этой нечестивой нации, которая отреклась от Бога и казнит своих монархов, оказалось на корабле. Тогда я на борту «Авангарда», как он ни искалечен, сразился бы с этим кораблем! Но даже ненавидя врага, следует отдавать ему должное. Ненависть не означает презрения. Если бы я презирал французов, то не стал бы их ненавидеть.
– Что вы, любезный лорд! – сказала Эмма, тряхнув головкой, как умела только она, – жест был бесконечно изящен и пленителен. – Не выступайте здесь в роли провозвестника несчастья! Генерал Макк разгромит французов на суше так же, как адмирал Нельсон разгромил их на море… Да вот, мне послышалось, что щелкает кнут, возвещающий нам о прибытии новостей. Слышите, государыня? Слышите, милорд? Это курьер, обещанный нам королем.
|
|
|
И действительно, стало слышно быстро приближающееся частое щелканье бича; нетрудно было догадаться, что звуки эти – красноречивая музыка, какою почтари имеют обыкновение возвещать о своем прибытии. Но присутствующих не могло не смутить то обстоятельство, что послышался стук колес приближающейся кареты. Все, однако, невольно поднялись с мест и стали прислушиваться.
Актон первый не выдержал: по-видимому взволнованный более прочих, он обернулся к королеве и спросил:
– Ваше величество разрешит мне справиться?..
Королева утвердительно кивнула.
Министр бросился к дверям, обратив взор на анфиладу комнат, по которой должен был пройти камердинер, чтобы доложить о курьере, или сам курьер.
Все слышали, как карета остановилась под аркой у парадного подъезда. Вдруг Актон, отступив на три шага, попятился к зале, как человек, увидевший что-то невероятное.
– Король! – воскликнул он. – Король! Что такое?
Глава 58
ВСЕ ПОТЕРЯНО, ДАЖЕ ЧЕСТЬ
И действительно, почти тотчас же появился король в сопровождении герцога д'Асколи. Благополучно доехав и уже ничего не опасаясь, он стал самим собою и вошел первым.
Его величество был в странном настроении; досада, вызванная поражением, боролась в нем с чувством удовлетворения от того, что опасность миновала, и он уже готов был отдаться свойственной ему склонности к насмешке, приобретавшей, однако, в теперешних обстоятельствах горький привкус.
Добавим к этому физическую усталость человека, скажем более – короля, которому пришлось в холодный декабрьский день и дождливую ночь проехать шестьдесят льё в скверном calessino, [573] не имея возможности перекусить.
|
|
|
– Брр! – пробурчал он, входя, потирая руки и, казалось, не обращая внимания на присутствующих. – Здесь куда приятнее, чем на дороге в Альбано; как по-твоему, Асколи?
Заметив, что гости королевы торопливо отвешивают поклоны, Фердинанд продолжал:
– Добрый вечер, добрый вечер. Очень рад, что стол накрыт. С самого Рима у нас не было во рту ни кусочка мяса. Ломтик хлеба и сыра, съеденные на ходу, а скорее на бегу – представляете, как это восстанавливает силы! Да, плохи харчевни в моем государстве, и очень мне жаль бедняг, которые рассчитывают на них! За стол, д'Асколи, за стол! Я голоден как волк.
Король сел за стол, не беспокоясь о том, не занял ли он чье-нибудь место, и усадил д'Асколи рядом с собой.
– Государь, будьте добры, рассейте мою тревогу, – сказала королева, подойдя к своему августейшему супругу, в то время как все гости почтительно стояли поодаль, – скажите, чему я обязана такой радостью, как ваше столь неожиданное возвращение?
– Кажется, вы, сударыня, а не Сан Никандро рассказывали мне про Франциска Первого, что он после какого-то сражения, став пленником какого-то императора, написал своей матушке длинное письмо, оканчивавшееся прекрасной фразой: «Все потеряно, кроме чести». Так вот, вообразите: я возвращаюсь из-под Павии – там происходило это сражение, теперь вспомнил, – вообразите: возвращаясь из-под Павии и оказавшись не таким дураком, чтобы попасться, как это случилось с королем Франциском Первым, я, вместо того чтобы написать, явился самолично, дабы сказать вам…
– Все потеряно, кроме чести! – в ужасе воскликнула королева.
– Нет, сударыня, – ответил король с резким смешком, – тут необходима маленькая поправка: «Все потеряно, даже честь! »
– Государь! – прошептал д'Асколи, как неаполитанец смущенный цинизмом короля.
– Если честь не потеряна, д'Асколи, то почему же, скажи, люди бежали так стремительно, что я, заплатив вознице полтора дуката прогонных, еле-еле опередил их? Они бежали от позора, – сказал король, нахмурившись и стиснув зубы: это доказывало, что он куда ближе к сердцу принимает случившееся, чем старается показать.
Все молчали. Воцарилась мертвая тишина, ибо хоть еще и ничего не было известно, присутствующие догадывались обо всем. Король, как мы уже сказали, сел и посадил рядом с собою герцога д'Асколи; вооружившись вилкой, он взял с блюда, оказавшегося перед ним, кусок жареного фазана и разрезал его пополам; половину он положил на свою тарелку, другую передал д'Асколи.
Король осмотрелся вокруг и заметил, что все, даже королева, стоят.
– Садитесь же, садитесь, – сказал он. – Если вы плохо поужинаете, дела от этого не пойдут лучше.
|
|
|
Он налил себе полный стакан бордо и передал бутылку д'Асколи, сказав:
– За здоровье Шампионне! Молодец! Вот человек слова! Он обещал республиканцам быть в Риме не позже чем через двадцать дней, а вернулся туда на семнадцатый. Вот кто заслуживал бы выпить этого превосходного бордо, я же достоин разве что асприно. [574]
– Как? Что вы говорите, государь? – воскликнула королева. – Шампионне в Риме?
– Это так же верно, как то, что я в Казерте. Только его, пожалуй, не лучше встретили, чем меня здесь.
– Если вас встретили не так тепло, государь, если вам не оказали приема, на который вы имеете право, то объясняется это не чем иным, как удивлением, вызванным вашим приездом в момент, когда мы никак не рассчитывали на счастье увидеть вас. Не прошло и трех часов с тех пор, как я получила ваше письмо с сообщением, что вы намерены прислать курьера с новостями об исходе сражения.
– Так вот, сударыня, – отвечал король, – я и есть тот курьер. А новости такие: нас разгромили наголову. Что вы скажете на это, лорд Нельсон, – вы, победитель победителей?
– За полчаса до прибытия вашего величества я говорил, что опасаюсь поражения.
– И никто, государь, не хотел поверить этому, – добавила королева.
– Такова судьба половины предсказаний: и милорд Нельсон не пророк в своем отечестве. Как бы то ни было, прав оказался он, а остальные ошибались.
– Но как же, государь, с теми сорока тысячами солдат, при помощи которых генерал Макк, по его словам, должен был одолеть десять тысяч республиканцев генерала Шампионне?
– Оказалось, что Макк не такой пророк, как милорд Нельсон, и что, наоборот, десять тысяч республиканцев Шампионне одолели сорок тысяч солдат Макка. А я-то, друг мой д'Асколи, пригласил его святейшество папу прилететь ко мне на крыльях херувимов в Рим, чтобы праздновать Рождество; надеюсь, папа не слишком поторопился принять это приглашение. Передайте мне, Кастельчикала, кабаний окорок; когда сутки поголодаешь, половины фазана маловато.
Потом Фердинанд обратился к королеве.
– Есть у вас, сударыня, еще вопросы ко мне? – спросил он.
– Еще один, последний, государь.
– Пожалуйста.
– Скажите, ваше величество, к чему этот маскарад?
И Каролина указала на д'Асколи и его расшитый мундир, ордена и знаки отличия.
– Какой маскарад?
– Герцог д'Асколи в королевском мундире.
– Ах, правда! А король одет, как герцог д'Асколи! Но прежде всего сядьте; мне неловко есть сидя, в то время как все вы стоите вокруг меня, особенно их королевские высочества, – сказал король, вставая; он повернулся к принцессам и поклонился им.
– Государь, – заявила принцесса Виктория, – каковы бы ни были обстоятельства, при которых мы снова видим ваше величество, будьте уверены, что мы очень рады этому.
– Благодарю, благодарю. А кто этот молодой красавец лейтенант, позволяющий себе походить на моего сына?
– Это один из семи телохранителей, приставленных вами к их королевским высочествам, – объяснила королева. – Господин Де Чезари из почтенной корсиканской семьи, государь; к тому же эполеты облагораживают.
– При условии, что те, кто их носит, не позорят их. Если то, что говорил мне Макк, – правда, то в армии найдется немало эполет, которые следует переместить на другие плечи. Служите преданно моим кузинам, господин Де Чезари, и мы прибережем для вас такие эполеты.
Король жестом пригласил садиться, и все сели, хотя никто и не притронулся к еде.
– А теперь послушайте, – сказал Фердинанд королеве. – Вы спросили, почему д'Асколи в королевском мундире, а я одет, как д'Асколи. Д'Асколи сейчас вам это расскажет. Рассказывай, герцог, рассказывай!
– Мне неловко, государь, хвастаться честью, которую ваше величество оказали мне.
– Он называет это честью! Бедняга д'Асколи!.. Ну так я сам сейчас вам поведаю о чести, которой я его удостоил. Представьте себе, до меня дошли слухи, что негодяи-якобинцы грозятся меня повесить, как только я попаду им в руки.
– Они способны на это!
– Вот видите, сударыня, вы такого же мнения… Так вот, мы уехали из Рима в том виде, в каком были, не успев переодеться, а в Альбано я сказал д'Асколи: «Дай мне свой мундир, а сам возьми мой; мерзавцы-якобинцы, если захватят нас, подумают, будто ты король, а меня отпустят; потом, когда я окажусь в безопасности, ты им растолкуешь, что король вовсе не ты». Но одно обстоятельство бедняга д'Асколи упустил из виду, – добавил король, расхохотавшись, – а именно, что, если бы нас схватили, ему не дали бы времени объясниться, его бы прежде всего повесили, а с объяснениями повременили бы.
– Отнюдь нет, государь, я об этом подумал: именно потому-то и согласился.
– Подумал об этом?
– Да, государь.
– И все-таки согласился?
– Как уже имел честь сказать вашему величеству, я согласился именно поэтому, – ответил д'Асколи, кланяясь.
Король снова был тронут столь простой и благородной преданностью герцога. Д'Асколи отличался от большинства придворных тем, что никогда ни о чем его не просил, и, следовательно, король никогда ничего для него не делал.
– Д'Асколи, – сказал Фердинанд, – я тебе уже говорил и повторяю: оставь у себя этот мундир как он есть, со всеми орденами и знаками, на память о дне, когда ты едва не пожертвовал жизнью за твоего короля, а я сохраню твой мундир тоже на память об этом дне. Если тебе когда-нибудь вздумается попросить у меня о какой-нибудь милости или упрекнуть меня в чем-нибудь, приходи ко мне в этом мундире.
– Браво, государь! – воскликнул Де Чезари. – Вот это называется вознаградить!
– Вы, молодой человек, кажется, забываете, что имеете честь говорить с королем, – заметила мадам Аделаида.
– Простите, ваше высочество, я помню об этом как никогда, ибо мне еще не приходилось видеть столь величественного короля.
– Смотрите-ка, молодой человек не плох! – сказал Фердинанд. – Подойди ко мне! Как тебя зовут?
– Де Чезари, государь.
– Де Чезари, я уже сказал, что ты вполне мог бы заслужить пару эполет, сорванных с плеч какого-нибудь труса; тебе не придется ждать такого случая и ты никогда не испытаешь подобного позора – жалую тебя чином капитана. Господин Актон, позаботьтесь, чтобы грамота ему была вручена завтра же. И прибавьте к ней награду в тысячу дукатов.
– Которыми государь разрешит мне поделиться с товарищами?
– Это твое дело. Но непременно явись ко мне завтра со знаками отличия, соответствующими твоему новому чину, чтобы я убедился, что распоряжения мои исполнены.
Молодой человек поклонился и попятился к своему месту.
– Государь, – сказал Нельсон, – позвольте вас поздравить – сегодня вечером вы дважды были королем.
– Это возмещение за те дни, когда я забываю быть им, милорд, – ответил Фердинанд полудобродушно-полулукаво, что всегда ставило окружающих в тупик.
Потом он обратился к герцогу:
– Так как же, д'Асколи, возвращаясь к нашим баранам, будем считать, что сделка заключена?
– Конечно, государь, и я вам за нее бесконечно благодарен, – отвечал д'Асколи. – Только соблаговолите, ваше величество, вернуть мне черепаховую табакерку с портретом моей дочери; она в кармане моего мундира, а я в свою очередь возвращу вам послание его величества австрийского императора, которое вы положили себе в карман, прочитав в нем только первую строку.
– Да, помню. Давай, герцог.
– Пожалуйста, государь.
Король взял из рук д'Асколи письмо и машинально развернул его.
– Наш зять здоров? – не без тревоги спросила королева.
– Надеюсь. Впрочем, я вам прочту письмо вслух, ведь оно было мне подано, как и сказал д'Асколи, в ту минуту, когда я садился в седло.
– Так что вы в самом деле прочли в нем только первую строку? – уточнила королева.
– Ну да, строку, в которой меня поздравляли с триумфальным въездом в Рим. А поскольку поздравление пришлось весьма некстати, ибо в это время я как раз собирался не особенно триумфально выехать оттуда, я подумал, что не стоит терять время на чтение послания. Сейчас – иное дело, и, с вашего позволения, я…
– Прочтите, государь, – промолвила королева, поклонившись.
Король принялся читать, но едва пробежал глазами две-три строки, как лицо его явно помрачнело.
Королева и Актон переглянулись, и взоры их обратились к письму, которое король продолжал читать со все возрастающим волнением.
– Что за странность, клянусь святым Януарием! – воскликнул он. – Или мне с испугу мерещится…
– Что случилось, государь? – спросила королева.
– Ничего, сударыня, ничего… Его величество император сообщает мне новость, которой я никак не ожидал, вот и все.
– Судя по выражению вашего лица, боюсь, что новость дурная.
– Дурная! Вы не ошиблись, сударыня. Такой уж выдался день. Как вам известно, поговорка гласит: «Вороны летают стаями». Оказывается, скверные новости не отстают от воронов.
Тут к королю подошел ливрейный лакей и доложил ему шепотом:
– Государь, человек, которого вы пожелали видеть, когда выходили из экипажа, случайно оказался в Сан Леучо и теперь ждет в кабинете.
– Отлично, – ответил король, – сейчас приду. – Подождите. Узнайте, где Феррари… Ведь это он привез мою последнюю депешу, не так ли?
– Он, государь.
– Так вот, узнайте, здесь ли он еще.
– Здесь, государь. Он собирался уехать, но узнал о вашем прибытии и задержался.
– Хорошо. Скажите ему, чтобы ждал. Минут через пятнадцать или через полчаса он мне понадобится.
Ливрейный лакей ушел.
– Сударыня, – сказал король, – позвольте покинуть вас; разумеется, я прошу за это прощения, но надо ли напоминать, что после несколько вынужденной поездки, которую мне пришлось совершить, я нуждаюсь в отдыхе?
Королева кивнула в знак согласия.
Тогда король обратился к двум престарелым принцессам, продолжавшим тревожно перешептываться с той самой минуты, как узнали об истинном положении дел.
– Сударыни, – произнес он, – я хотел бы предложить вам гостеприимство более надежное, а главное – более длительное. Но как бы то ни было, если вам придется покинуть мое королевство и если вы не пожелаете отправиться туда, куда, быть может, придется поневоле ехать нам, я буду вполне спокоен за ваши королевские высочества, пока вашими телохранителями будут капитан Де Чезари и его товарищи.
Потом он повернулся к Нельсону:
– Милорд, я увижусь с вами, надеюсь, завтра или, вернее, сегодня же, не правда ли? В нынешних обстоятельствах мне необходимо знать, на каких друзей и до какой степени я могу рассчитывать.
Нельсон поклонился.
– Ваше величество, – отвечал он, – я надеюсь, что вы никогда не сомневались и не усомнитесь ни в моей преданности, ни в расположении, что питает к вам мой августейший монарх, ни в поддержке, которую вам окажет Англия.
Король ответил жестом, означавшим одновременно и «благодарю», и «полагаюсь на ваши обещания».
Потом он обратился к д'Асколи:
– Друг мой, тебя я не благодарю. Ты сделал нечто столь обычное – так ты, по крайней мере, считаешь, – что благодарить за это не стоит.
Наконец, обернувшись к английскому послу, он продолжал:
– Сэр Уильям Гамильтон, вы помните, как в тот день, когда было решено начать эту злополучную войну, я, подобно Понтию Пилату, умыл руки в знак того, что слагаю с себя ответственность за дальнейшее?
– Отлично помню, государь. Еще кардинал Руффо подал вам умывальный таз.
– Ну, а теперь кто посеял, тот пусть и пожинает. Меня это уже не касается. Это касается тех, кто все устроил, не посоветовавшись со мною, и тех, кто, со мною посоветовавшись, не пожелал прислушаться к моему мнению.
И, с упреком посмотрев на королеву и Актона, он вышел из зала.
Королева стремительно подошла к Актону.
– Вы слышали, Актон? – спросила она. – Прочитав послание императора, он произнес имя Феррари.
– Да, ваше величество, конечно, слышал. Но Феррари ничего не знает. Все произошло, пока он лежал в обмороке, а потом спал.
– Все равно. Осторожность требует избавиться от этого человека.
– Что ж, избавимся.
Глава 59
ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО НАЧИНАЕТ С ТОГО,
ЧТО НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ, А КОНЧАЕТ ТЕМ,
ЧТО НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ
Человек, ожидавший короля в его кабинете и случайно оказавшийся в Сан Леучо, когда король хотел повидаться с ним, был не кто иной, как кардинал Руффо, – другими словами, тот, к чьим советам король всегда прибегал в самых тяжелых обстоятельствах.
А надо заметить, тяжесть обстоятельств, в которых оказался король по возвращении из Рима, усугубилась еще и новым неожиданным осложнением, так что король особенно нуждался в совете кардинала.
Поэтому Фердинанд устремился в кабинет, крича:
– Где он? Где он?
– Я здесь, государь, – отвечал Руффо, идя навстречу королю.
– Прежде всего простите, дорогой кардинал, что я поднял вас с постели в третьем часу ночи.
– Поскольку вся моя жизнь принадлежит вашему величеству, вам принадлежат и дни мои, и ночи.
– Дело в том, мой преосвященнейший, что никогда еще я так не нуждался в преданных друзьях, как сейчас.
– Я счастлив и горд, что король считает меня одним из тех, на чью преданность он может положиться.
– Увидев мое столь неожиданное возвращение, вы, должно быть, недоумеваете, что же такое произошло?
– Генерал Макк потерпел поражение, полагаю.
– И произошло это на удивление скоропалительно, сразу. Нашим сорока тысячам неаполитанцев даже не пришлось сражаться.
– Надо ли напоминать, ваше величество, что я этого ожидал?
– Но в таком случае зачем же вы посоветовали мне начать войну?
– Ваше величество, вероятно, помнит, что я советовал это при одном непременном условии.
– А именно?
– Что австрийский император пойдет на Минчо, как только армия вашего величества направится на Рим. А император, оказывается, не выступил.
– Вы коснулись сейчас большой тайны, мой преосвященнейший.
– Какой тайны?
– Вы, конечно, помните письмо, в котором император говорил мне, что начнет военные действия, как только я окажусь в Риме.
– Отлично помню; мы это письмо вместе читали, обсуждали, толковали.
– Оно, кажется, как раз при мне, в бумажнике.
– И что же, государь? – спросил кардинал.
– Так вот, ознакомьтесь с другим письмом, которое я получил в Риме в тот момент, когда садился в седло, а прочитал до конца лишь сегодня вечером. Если вы в нем что-нибудь поймете, то объявляю, что вы не только умнее меня – это дело не такое уж трудное, – но что вы, кроме того, колдун.
– Государь, такое утверждение я просил бы вас не разглашать. Я и без того не в чести у Римского двора. [575]
– Читайте, читайте.
Кардинал взял письмо и стал читать:
– «Превосходнейший брат мой, дядя, тесть, свойственник и союзник…» Что же, письмо от начала до конца собственноручное, – заметил кардинал, прерывая чтение.
– Читайте же, – поторопил его король.
Кардинал продолжал:
– «Позвольте мне сердечно поздравить Вас с успехом Ваших войск и с Вашим триумфальным въездом в Рим. Бог войны покровительствует Вам, и я возношу ему благодарение за его милость. Это тем более радует меня, что, как видно, у нас с Вами произошло великое недоразумение…»
Кардинал взглянул на короля.
– Сейчас увидите, мой преосвященнейший… Ручаюсь, что такого вы и представить себе не можете.
Кардинал продолжал:
– «В письме, которое Вы соблаговолили прислать мне, чтобы возвестить об одержанных Вами победах, Вы пишете, что мне остается только выполнить свое обещание так же, как Вы исполнили свое, и прямо утверждаете, будто данное мною слово состоит в том, что моя армия выступит, как только Вы будете в Риме…»
– Вы ведь помните, мой преосвященнейший, что император, мой племянник, взял на себя такое обязательство?
– Мне кажется, что в его послании об этом говорилось совершенно определенно.
– Сейчас разберемся, – пробормотал король.
Пока кардинал читал, он достал свой бумажник и извлек из него первое послание императора.
– Вот письмо моего любезного племянника. Сравним его с тем, что у вас в руках, и посмотрим, кто же из нас – он или я – не прав. Читайте, читайте.
Кардинал продолжал:
– «Я не только не обещал Вам этого, а, наоборот, решительно объявил, что начну военные действия лишь по прибытии генерала Суворова с сорока тысячами русских, – другими словами, не раньше будущего апреля…»
– Согласитесь, мой преосвященнейший, что один из нас двоих сошел с ума, – перебил его Фердинанд.
– Я сказал бы даже «один из нас троих», – возразил кардинал. – Я ведь, как и ваше величество, читал послание императора.
– Так читайте же дальше.
Руффо продолжал:
– «Я тем более уверен в своих словах, любезный мой дядя и тесть, что по желанию Вашего Величества я имел честь обратиться к Вам с письмом, которое написал от начала до конца собственноручно».
– Слышите? Собственноручно!
– Слышу, но должен признаться, что, как и ваше величество, ничего тут не понимаю.
– А вот посмотрите, преосвященнейший, ведь рукою моего племянника написаны только адрес, обращение и заключительное приветствие.
– Все это я отлично помню.
– В таком случае – продолжайте.
Кардинал продолжал:
– «А чтобы ни в чем не отклониться от того, что я имел честь сказать Вашему Величеству, я велел моему секретарю снять с письма копию; посылаю Вам эту копию, дабы Вы ее сличили с подлинником и de visu [576] убедились, что в написанном мною не было ни малейшей двусмысленности, которая могла бы породить такое заблуждение…»
Кардинал посмотрел на короля.
– Понимаете вы тут что-нибудь? – спросил Фердинанд.
– Не более, чем вы, государь. Но позвольте дочитать до конца.
– Читайте, читайте! Ну и попались же мы, дорогой мой кардинал!
– «И, как я уже имел честь сказать Вашему Величеству, – продолжал Руффо, – я вдвойне рад, что Провидение благословило Ваше оружие, ибо, если бы Ваши войска потерпели поражение, я не мог бы, не нарушая обязательств, взятых мною по отношению к союзным державам, прийти Вам на помощь и вынужден был бы, к великой моей досаде, предоставить Вас злой Вашей судьбе. А это было бы для меня величайшим огорчением. Но Провидение, ниспослав Вам победу, избавило меня от него…»
– Да, победа! – буркнул король. – Хороша победа!
– «А теперь примите, любезный брат мой и кузен, дядя и тесть…»
– И так далее, и так далее! – прервал Фердинанд кардинала. – Ах, любезный мой кардинал, посмотрим теперь копию так называемого письма, подлинник которого я, к счастью, сохранил.
В конверт действительно была вложена копия; Руффо вынул ее и прочитал. То была та самая депеша, которую королева с Актоном распечатали и, убедившись, что она не соответствует их планам, заменили подложным письмом. Король держал его в руках, собираясь сличить с копией, присланной Францем II.
|
|
|
