 |
Часть первая. Соло на ундервуде 11 глава
|
|
|
|
— Как это прекрасно — иметь хотя бы горсточку собственной земли!
В результате друзья подарили ему на юбилей горшок с цветами.
* * *
Двое ребят оказались в афганском плену. Затем перебрались в Канаду. Затем один из них решил вернуться домой. Второй пытался его отговорить. Тот ни в какую. «Девушка, говорит, у меня в Полтаве. Да и по матери соскучился». Первый ему говорит:
— Ну, ладно. Решил, так езжай. Но у меня к тебе просьба. Дай мне знак как сложатся обстоятельства. Пришли мне фотографию. Если все будет нормально, то пришли мне обычную фотку. А если худо, то пришли мне фотку с беломориной в руке.
Так и договорились.
Юноша отправился в советское посольство. Уехал на родину. Через некоторое время был арестован. Получил несколько лет за дезертирство.
Проходит месяц. Приезжает в лагерь капитан госбезопасности. Находит этого молодого человека. Говорит ему:
— Пиши открытку своему дружку в Канаду. Я буду диктовать, а ты пиши. «Дорогой Виталий! С приветом к тебе ближайший друг Андрей. Уже шесть месяцев, как вернулся на родину. Встретили меня отлично. Мать жива-здорова. Девушка моя Наталка шлет тебе привет. Я выучился на бульдозериста. Зарабатываю неплохо, чего и тебе желаю. Короче, мой тебе совет — возвращайся!..» Ну и так далее.
И тут Андрей спрашивает капитана госбезопасности:
— А можно, я ему свою фотку пошлю?
Тот говорит:
— Прекрасная идея. Только месяц-другой подождем, чтобы волосы отросли. Я к этому времени тебе гражданскую одежду привезу.
Проходит два месяца. Приезжает капитан. Диктует зэку очередное сентиментальное письмо. Затем Андрей надевает гражданский костюм. Его под конвоем уводят из лагеря. Фотографируют на фоне пышных таежных деревьев.
|
|
|
Друг его в Канаде распечатывает письмо. Читает: живу, мол, хорошо. Зарабатываю отлично. Наталка кланяется… Мой тебе совет — возвращайся на родину. И тому подобное. Ко всему этому прилагается фото. Стоит Андрей на фоне деревьев. Одет в приличный гражданский костюм. И в каждой руке у него — пачка «Беломора»!
* * *
Основа всех моих знаний — любовь к порядку. Страсть к порядку. Иными словами — ненависть к хаосу.
Кто-то говорил:
«Точность — лучший заменитель гения».
Это сказано обо мне.
* * *
Опечатки: «Джинсы с тоником», «Кофе с молотком».
* * *
Чемпионат страны по метанию бисера.
* * *
— Что может быть важнее справедливости?
— Важнее справедливости? Хотя бы — милость к падшим.
* * *
Португалия. Обед в гостинице «Ритц». Какое-то невиданное рыбное блюдо с овощами. Помню, хотелось спросить:
— Кто художник?
* * *
Дело было в кулуарах лиссабонской конференции. Помню, Энн Гетти сбросила мне на руки шубу. Несу я эту шубу в гардероб и думаю:
«Продать бы отсюда ворсинок шесть. И потом лет шесть не работать».
* * *
Гласность — это правда, умноженная на безнаказанность.
* * *
Все кричат — гласность! А где же тогда статьи, направленные против гласности?
* * *
Гласность есть, а вот слышимость плохая. Многие думают: чтобы быть услышанными, надо выступать хором. Ясно, что это не так. Только одинокие голоса мы слышим. Только солисты внушают доверие.
* * *
Горбачев побывал на спектакле Марка Захарова. Поздно вечером звонит режиссеру:
— Поздравляю! Спектакль отличный! Это — пердуха!
Захаров несколько смутился и думает:
«Может, у номенклатуры такой грубоватый жаргон? Если им что-то нравится, они говорят: «Пердуха! Настоящая пердуха!»
А Горбачев твердит свое:
— Пердуха! Пердуха!
Наконец Захаров сообразил: «Пир духа!» Вот что подразумевал генеральный секретарь.
|
|
|
* * *
Я не интересуюсь тем, что пишут обо мне. Я обижаюсь, когда не пишут.
* * *
Из студенческого капустника ЛГУ (1962):
«Огней немало золотых
На улицах Саратова,
Парней так много холостых,
А я люблю Довлатова…»
* * *
О многих я слышал:
«Под напускной его грубостью скрывалась доброта…»
Зачем ее скрывать? Да еще так упорно?
* * *
У доктора Маклина был перстень. Из этого перстня выпал драгоценный камешек. Требовалась небольшая ювелирная работа.
И появляется вдруг у Маклина больной. Ювелир по специальности. И даже вроде бы хозяин ювелирного магазина. Разглядывает перстень и говорит:
— Доктор! Вы меня спасли от радикулита. Разрешите и мне оказать вам услугу? Я это кольцо починю. Причем бесплатно…
И пропадает. Месяц не звонит, два, три.
Украли, ну и ладно…
Проходит месяца четыре. Вдруг звонит этот больной-ювелир:
— Простите, доктор, я был очень занят. Колечко ваше я обязательно починю. Причем бесплатно. Занесу в четверг. А вы уже решили — пропал Шендерович?.. Кстати, может, вам на этом перстне гравировку сделать?
— Спасибо, — Маклин отвечает, — гравировка — это лишнее. Камень укрепите и все.
— Не беспокойтесь, — говорит ювелир, — в четверг увидимся.
И пропадает. Теперь уже навсегда.
Доктор Маклин, когда рассказывал эту историю, все удивлялся:
— Зачем он позвонил?..
И действительно — зачем?
* * *
Л. Я. Гинзбург пишет: «Надо быть как все».
И даже настаивает: «Быть как все…»
Мне кажется это и есть гордыня. Мы и есть как все. Самое удивительное, что Толстой был как все.
* * *
Снобизм — это единственное растение, которое цветет даже в пустыне.
* * *
Самая кровавая дуэль — бой призраков.
* * *
— Вы слышали, Моргулис заболел!
— Интересно, зачем ему это понадобилось?
* * *
Божий дар как сокровище. То есть буквально — как деньги. Или ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда — боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И еще — что умрешь, так и не потратив.
* * *
Мещане — это люди, которые уверены, что им должно быть хорошо.
* * *
Судят за черты характера. Осуждают за свойства натуры.
* * *
Что такое демократия? Может быть, диалог человека с государством?
|
|
|
* * *
Грузин в нашем районе торгует шашлыками.
Женщина обиженно спрашивает:
— Чего это вы дали тому господину хороший шашлык, а мне — плохой?
Грузин молчит.
Женщина опять:
— Я спрашиваю…
И так далее.
Грузин встает. Воздевает руки к небу. Звонко хлопает себя по лысине и отвечает:
— Потому что он мне нр-р-равится…
* * *
Чем объясняется факт идентичных литературных сюжетов у разных народов? По Шкловскому — самопроизвольным их возникновением.
Это значит, что литература, в сущности, предрешена. Писатель не творит ее, а как бы исполняет, улавливает сигналы. Чувствительность к такого рода сигналам и есть Божий дар.
* * *
В повести может действовать герой. Но может действовать и его отсутствие. Один писатель старается «вскрыть». Другой пытается «скрыть». И то и другое — существенно.
* * *
Внутренний мир — предпосылка. Литература — изъявление внутреннего мира. Жанр — способ изъявления, прием. Талант — потребность в изъявлении. Ремесло — дорога от внутреннего мира к приему.
* * *
Юмор — инверсия жизни. Лучше так: юмор — инверсия здравого смысла. Улыбка разума.
* * *
У любого животного есть сексуальные признаки. (Это помимо органов.) У рыб-самцов — какие-то чешуйки на брюхе. У насекомых — детали окраски. У обезьян — чудовищные мозоли на заду. У петуха, допустим, — хвост. Вот и приглядываешься к окружающим мужчинам — а где твой хвост? И без труда этот хвост обнаруживаешь.
У одного — это деньги. У другого — юмор. У третьего — учтивость, такт. У четвертого — приятная внешность. У пятого — душа. И лишь у самых беззаботных — просто фаллос. Член как таковой.
* * *
Либеральная точка зрения: «Родина — это свобода». Есть вариант: «Родина там, где человек находит себя».
Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто-то сказал ему:
— Помни, старик! Где водка, там и родина!
* * *
Собственнический инстинкт выражается по-разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому.
|
|
|
У Лимонова плоть — слово. А надо, чтобы слово было плотью. Этому вроде бы учил Мандельштам.
* * *
Соцреализм с человеческим лицом. (Гроссман?)
* * *
Кающийся грешник хотя бы на словах разделяет добро и зло.
* * *
Кто страдает, тот не грешит.
* * *
Легко не красть. Тем более — не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее — не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь — не суди! А между тем, «не суди» — это целая философия.
* * *
Творчество — как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался.
* * *
Скудность мысли порождает легионы единомышленников.
* * *
Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой.
* * *
Когда-то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат.
Ему сказали:
— Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой-нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены?
— Ее фамилия — Сахарова.
— Чудно, — сказали ему, — великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит.
Это было в 76 году.
* * *
Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так:
— Спокойно! Это моя борьба с инфляцией!
* * *
Существует понятие «чувство юмора». Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем — «чувство драмы». Отсутствие чувства юмора — трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы — такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма.
* * *
Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь.
Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда.
* * *
Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя.
* * *
Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал:
— Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко…
И добавил:
— Но и мы большевиков изрядно потрепали!
Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.
* * *
Напротив моего дома висит объявление:
«Требуется ШВЕЙ»!
* * *
Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами — американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику:
— Нажми четвертый этаж.
Мальчик не понимает.
— Нажми четвертый этаж!
Моя жена вмешивается:
|
|
|
— Он не понимает. Он — американец.
Эмигрант не то что сердится. Скорее — выражает удивление:
— Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик!
* * *
Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича.
Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польско-советской дружбы.
Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит:
— Где бы тут, извиняюсь, по-маленькому?
— Вам? — переспросил Ружевич.
Затем он поднялся, вытянулся и громогласно крикнул:
— Вам? Везде!!!
* * *
Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков Збарского. По-моему, его иллюстрации к Олеше — верх совершенства. Впрочем, речь пойдет о другом.
У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ленина.
Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул. Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали жена и малолетний Лева.
Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией занимали нижние полки.
На мумию, для поддержания ее сохранности, выдали огромное количество химикатов. В том числе — спирта, который удавалось обменивать на маргарин…
Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за счастливое детство.
* * *
Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой Иван Пырьев.
У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что Александров — модернист и западник. И старомодный примус должен быть ему морально чужд. А Пырьев — тот, как говорится, из народа…
Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев снимал кино в народном духе («Богатая невеста», «Трактористы»). Александров работал в традициях Голливуда («Веселые ребята», «Цирк»).
* * *
Когда-то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал:
— Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену.
Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду:
— Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин.
Миллер вежливо сказал:
— И я отдаю себе в этом полный отчет.
Затем он повторил:
— Так назовите же цену.
— Триста! — выкрикнул Целиков.
— Триста чего? Рублей?
Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал:
«Долларов! Долларов!»
— Рублей? — переспросил Миллер.
— Да уж не копеек! — сердито ответил Целиков.
Миллер расплатился и, сдержанно попрощавшись, вышел. Евтушенко обозвал Целикова кретином…
С тех пор Целиков действовал разумнее. Он брал картину. Измерял ее параметры. Умножал ширину на высоту. Вычислял, таким образом, площадь. И объявлял неизменно твердую цену:
— Доллар за квадратный сантиметр!
* * *
Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что-то вроде почетного караула.
Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец.
Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе.
Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена — американец любуется русским богатырем. Вождь спросил:
— Как фамилия?
— Курсант Солоухин, — немедленно выяснили и доложили подчиненные.
Вождь подумал и сказал:
— Не могу ли я что-то сделать для этого хорошего парня?
Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы:
— Где курсант Солоухин?
Появился заспанный Володя Солоухин.
— Солоухин, — крикнули генералы, — есть у тебя заветное желание?
Курсант, подумав, выговорил:
— Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где-то напечатать.
Через три недели была опубликована его первая книга — «Дождь в степи».
* * *
Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит:
— Какой же вы огромный!
Я ответил:
— Охотно меняю свой рост на ваши заработки…
Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече:
«…Я говорю — какой же вы огромный! А Довлатов говорит — охотно меняю свой рост на ваш… (Шемякин помедлил) …талант!»
В общем, мало того, что Шемякин — замечательный художник. Он еще и талантливый редактор…
* * *
Когда-то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила:
— У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?
Наверно, я должен был ответить — у вас. Но я сказал:
— У Риты Ковалевой.
— Что за Ковалева?
— Райт.
— Переводчица Фолкнера, что ли?
— Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
— Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
— Без всякого сомнения.
Панова задумалась и говорит:
— Как это страшно!..
Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами. Гор Видал заметил:
— Романы Курта страшно проигрывают в оригинале…
* * *
Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить.
Раздался выкрик из толпы:
— Здесь похоронены не только евреи!
— Да, верно, — ответил Некрасов, — верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они — евреи…
* * *
У Неизвестного сидели гости. Эрнст говорил о своей роли в искусстве. В частности, он сказал:
— Горизонталь — это жизнь. Вертикаль — это Бог. В точке пересечения — я, Шекспир и Леонардо!..
Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил:
— Похоже, что так оно и есть…
Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному:
— Распишись и ты. А еще лучше — изобрази что-нибудь. Только на двери.
— Почему же на двери?
— Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу…
* * *
Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности.
Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью-Йорк. Приехал в Карнеги-Холл.
У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант:
«Агент КГБ — убирайся вон!»
И еще:
«Все на борьбу за права советских евреев!»
Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах.
Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит:
— Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»?
Спиваков ответил:
— Пусть дадут хотя бы «заслуженного мастера спорта».
* * *
У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как-то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит:
— У вас больное сердце.
— Ничего, — отвечает Кондрашин, там хорошие врачи.
— А если все же что-нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется?
— Что обойдется?
— Транспортировка.
— Транспортировка чего?
— Вашего трупа…
* * *
Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по-человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама.
Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве:
— Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали.
* * *
Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как-то объясняться. Хачатурян что-то сказал по-английски. Хемингуэй спросил:
— Вы говорите по-английски?
Хачатурян ответил:
— Немного.
— Как и все мы, — сказал Хемингуэй.
Через некоторое время жена Хемингуэя спросила:
— Как вам далось английское произношение?
Хачатурян ответил:
— У меня приличный слух…
* * *
Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:
— В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый — это так, дань формализму…
Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..
* * *
Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.
Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были — за. Один Якобсон был — против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.
Наконец коллеги сказали:
— Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.
— Ну и что? — удивился Якобсон. — Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!
* * *
В Анн-Арборе состоялся форум русской культуры. Организовал его незадолго до смерти издатель Карл Проффер. Ему удалось залучить на этот форум Михаила Барышникова.
Русскую культуру вместе с Барышниковым представляли шесть человек. Бродский — поэзию. Соколов и Алешковский — прозу. Мирецкий — живопись. Я, как это ни обидно, — журналистику.
Зал на две тысячи человек был переполнен. Зрители разглядывали Барышникова. Каждое его слово вызывало гром аплодисментов. Остальные помалкивали. Даже Бродский оказался в тени.
Вдруг я услышал как Алешковский прошептал Соколову:
— Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе!
Соколов удовлетворенно кивал:
— Действительно, старик. Действительно…
* * *
Высоцкий рассказывал:
«Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:
«Дайте, пожалуйста автограф». А я злой, как черт. Иди ты, говорю…
Недавно был в Монреале. Жил в отеле «Хилтон». И опять-таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по-французски: «Вы мой любимый артист…» И так далее… А тот мне в ответ: «Гет лост…» И я сразу вспомнил того парнишку…»
Заканчивая эту историю, Высоцкий говорил:
— Все-таки Бог есть!
* * *
Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности:
— Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке?
Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: «Мать твою!..»
Вася говорит агенту: «Понял?»
* * *
Рубин вспоминал:
— Сидим как-то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях. А Воробьев как закричит: «Евреи, евреи… Сколько этот антисемитизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане. Так казахи еще в сто раз хуже!..»
* * *
Нью-Йорк.
Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю книги Довлатова и Уфлянда — взглянуть. Глуховатый хозяин с ласковой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского «Кюхлю».
* * *
Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие.
* * *
В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали:
— Русский господин требует политического убежища.
Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между двумя констеблями.
— Володя, — сказали коллеги, — что ты наделал?! Ведь у тебя семья, работа, договоры.
— Я выбрал свободу, — заявил Усыпкин.
Коллеги сказали:
— Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь, приходи в девять утра к отелю.
— Навряд ли, — произнес Усыпкин, — я выбрал свободу.
Однако на следующий день Усыпкин явился. Молча сел в автобус.
Ладно, думают коллеги, сейчас мы тоже помолчим. Ну а уж дома мы тебе покажем.
Долго они гуляли по Стратфорду. Затем вдруг обнаружили, что Усыпкин снова исчез. Обратились в полицию. В полиции им сказали:
— Русский господин требует политического убежища.
Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя констеблями.
— Что же ты делаешь, Володя?! — закричали коллеги.
— Я подумал и выбрал свободу, — ответил Усыпкин.
* * *
Лет двадцать пять назад я спас утопающего. Причем героизм мне так несвойственен, что я даже запомнил его фамилию — Сеппен. Эстонец Пауль Сеппен.
Произошло это на Черном море. Мы тогда жили в университетском спортлагере. Если не ошибаюсь, чуть западнее Судака.
И вот мы купались. И этот Сеппен начал тонуть. И я его вытащил на берег.
Тренер подошел ко мне и говорит:
— Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней поверке.
Я, помню, обрадовался. Мне тогда нравилась девушка по имени Люда, гимнастка. И не было повода с ней заговорить. А без повода я в те годы заговаривать с женщинами не умел.
И вдруг такая удача.
Стоим мы на вечерней поверке — человек шестьсот. То есть весь лагерь. Тренер говорит:
— Довлатов, шаг вперед!
Я выхожу. Все на меня смотрят. Люда в том числе.
Тренер говорит:
— Вот. Обратите внимание. Взгляните на этого человека. Плавает как утюг, а товарища спас!
* * *
«Пока мама жива, я должна научиться готовить…»
* * *
Критик П. довольно маленького роста. Он спросил, когда мы познакомились, а это было тридцать лет назад:
— Ты, наверное, в баскетбол играешь?
— А ты, — говорю, — наверное, в кегли?
* * *
Александр Глезер:
— Господа, как вам не стыдно?! Я борюсь с тоталитаризмом, а вы мне про долги напоминаете!
* * *
В Союзе появилась рок-группа «Динозавры». А нашу «Свободу» продолжают глушить. (Запись сделана до 89-го года.) Есть идея — глушить нас с помощью все тех же «Динозавров». Как говорится, волки сыты и овцы целы.
|
|
|
