В русской истории кровавой раной зияют два с половиной века татаро-монгольского ига.

Перед нашествием в начале XIII века Русь была цветущей христианской страной, с населением около семи миллионов человек, с 400 городами. В Киеве жило 50 000 человек, в таких городах, как Новгород, Смоленск, Чернигов, – по 30 000. Для сравнения – в Париже в то время было 10 000 жителей.

 

И княжеская междоусобица в Киевской Руси – это безусловное внутреннее зло – была вполне закономерна для раннего этапа формирования государственности. Через сто-двести лет мирной жизни процветающая страна могла органично обрести единую государственность.

 

Духовный взлет русского народа не мог не вызвать ополчения мирового зла: татаро-монгольское нашествие сметает с лица земли цветущую русскую цивилизацию, большинство городов сжигается дотла, большинство их жителей истребляется. «Набеги длились четыре года (1237–1241). И почти всюду с татарами бились насмерть. И почти всюду после их вторжения оставались пожарища и груды костей. Население Торжка было вырезано полностью. В Козельске, за который битва была особенно жестокой (татары потом называли его “злым городом”), женщины и дети также были изничтожены до едина. В Киеве осталось всего 200 домов, а в пределах города на протяжении месяцев нельзя было дышать – до того был отравлен воздух… Обычно жители стекались в крепость, которая, если строилась из камня, называлась кремлем (от слова кремень – твердый камень). Татары осаждали крепость и брали её штурмом; последний бой велся уже в соборах, которые в результате были полны трупов… Три года таких битв истощили силу и мощь кочевников. К тому же добычи было уже по горло, и они потянулись на юго-восток. Западная Европа была спасена… Уже после первого вторжения (1237–1241) страна превратилась в пустыню – кругом развалины, разор» (И.А. Ильин). Варвары дотла разрушили большинство цветущих русских городов, истребили огромное количество русских людей, прервали расцвет русской культуры – на Руси на два века прекратилось каменное строительство, упростилась иконопись, прервалась традиция высокой культуры аристократии и грамотности городского населения. В пожарах был истреблен почти весь книжный фонд домонгольской Руси: современные учёные полагают, что до нас дошли лишь десятые доли процента от количества книг той эпохи. «Последствия татарского ига были ужасны. Прежде всего, это было неслыханное душевное потрясение, которое из народной души не изгладится никогда, – своего рода “психическая травма”, рана. Разруха, материальный ущерб, истребление населения, пожизненный плен угнанных людей, зверство татар (у пленников, например, разрезали на пятках кожу и в рану насыпали мелко нарезанный конский волос, чтобы препятствовать побегу, – боли при этом были невообразимые, а мучеников использовали на сидячих работах); далее внешность татар: маленькие, свирепые глазки за скулами толщиной с кулак; черная косичка на бритом черепе, дикая азиатская гортанная речь и невыносимый запах, который исходил от них – отчасти из-за того, что они не мылись, отчасти – изо рта, так как они ели сырую конину, которую разогревали и размягчали, укладывая на спину коня, под седло, так что при езде верхом она вдобавок пропитывалась ещё и лошадиным потом» (И.А. Ильин).

 

Принеся невиданные жертвы, русский народ очередной раз спас от разорительных нашествий Западную Европу: «России определено было высокое предназначение. Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией» (А.С. Пушкин). Немногие люди на Западе признают эту историческую заслугу России: «Действительно, могли бы явиться на свет выдающиеся памятники высокого западного средневековья, когда б воинственная христианская цивилизация в Восточной Европе не смягчала удары многочисленных вторжений менее цивилизованных степных народов?» (Д.Х. Биллингтон).

 

· Отход в леса северо—востока.

Духовная прививка Православия позволила устоять русскому народу, защитившему своей кровавой жертвой христианскую цивилизацию Европы. Земля, необозримые пространства играли защитную роль для русского человека. Православная вера дала ему силы выжить в течение двух столетий разорительного и изнурительного ига. Истерзанный народ, лишившись основных достижений цивилизации, а также своих исконных земель, ищет укрытия в труднопроходимых лесах северо-востока, приносит новые жертвы в освоении суровых земель. В результате географический центр Руси сместился с теплых территорий среднего Днепра в дремучие леса верховьев Волги.

Древние русские города Новгород, Владимир, Суздаль, Ростов, а также новые города, такие как Москва, заменили разоренный Киев в качестве культурного центра русской цивилизации. Но это была уже другая культура – упрощенная, более суровая. Надолго исчезли сложные ремесла, почти на два века прекратилось каменное строительство, были утеряны некоторые византийские традиции, в частности в иконописи.

 

Если Киевская Русь имела интенсивные связи с Византией и Европой, то холодная залесская земля была от них слишком удалена. Новые русские земли были отрезаны от культурных центров того времени с юго-востока – татаро-монголами, с запада – крестоносцами. «Упоминания о Руси, столь часто встречавшиеся во французской литературе раннего средневековья, в XIV в. полностью исчезают… Леса представляют собой как бы вечнозеленый занавес, в начальный период формирования культуры защищавший сознание от всё более отдалявшихся миров – Византии и урбанистического Запада» (Д.Х. Биллингтон).

 

Русь переживала культурный упадок в тот момент, когда в Западной Европе благодаря арабскому нашествию вновь была открыта греческая философия, начали создаваться университеты. Татарское влияние, а также жизнь среди бескрайних непроходимых лесов усилили языческие тенденции в русской религиозности. С другой стороны, необходимость коллективных действий для защиты жизни в суровейших условиях, общие страдания и историческая память о цветущей киевской эпохе – усиливали ощущение национальной связи.

Суровая жизнь на Северо-Востоке изменяла традиции, характер и мировоззрение русских людей. «Можно без преувеличения сказать, что покрытая лесом равнина определила образ жизни христианского Московского государства в той же мере, в какой пустыня – жизненный уклад мусульманской Аравии. На обеих этих территориях подчас трудно было найти пропитание и дружеское расположение, и славяне, как и семитские народы, развили теплые традиции гостеприимства. Нижние слои – крестьяне – подносили ритуальный хлеб-соль всякому пришедшему в дом, высшие слои – князья – приветствовали гостей пышными пирами и тостами, которые стали характерной чертой официального русского гостеприимства. Если в знойной пустыне жизнь сосредоточивалась вокруг оазисов и источников воды, то в промерзшем лесу она ютилась в жилищах на расчищенном пространстве с их источником тепла. Из множества слов, обозначавших жилище в Киевской Руси, только слово “изба” – со значением “отапливаемое строение” – стало общеупотребительным в Московском государстве. Позволение усесться на глиняную печь или возле неё в русской избе было высшим проявлением крестьянского гостеприимства, сопоставимым разве что с глотком холодной воды в пустыне. Жаркая общественная баня также имела полурелигиозное значение, которое и по сей день ощущается в русских общественных парилках и финских саунах и в каком-то смысле аналогично ритуальному омовению в религиях пустыни… Чувство духовной близости с природными силами, существовавшее уже в древние времена, особенно возросло в лесу Великой Руси, который легко становился добычей пламени и в котором огонь и плодородие, мужская сила Перуна и мать сыра земля соперничали за власть над миром, где человеческие существа казались до странного ничтожными» (Д.Х. Биллингтон).

 

Непомерная дань Золотой Орде и террор в века ига истощали силы народа. Рабство нанесло глубокие раны мировоззрению, нравам, культуре и языку народа. «Их господство было господством кочевых хищников, разгулом бесконечного произвола, унижений, надругательств, террора, состоянием вечного “разделяй и властвуй!”, вечной неуверенности и вечной сдачи на милость и немилость. Закон кочевничества действовал безотказно, он гласил: “Твое есть мое”, “Сила выше права”, “Огонь и меч – основа общественного порядка”, “Пытка и смерть как последний довод”. И в течение двухсот пятидесяти лет всё это как внутренняя установка – начало господства и становление господства, насмешка и издевательство наперекор всякому праву и правосознанию – должно было оказывать на скованный народ дурное влияние. Это было резкое столкновение варварства и молодой культуры, количества и качества, язычества и христианства; и культура должна была надолго уступить. Во всех старых песнях, легендах, сказках Руси слышится вопль к небу, вопль ужаса и отвращения: омерзительные, грязные, неверующие татары стали называться одним словом – поганые» (И.А. Ильин). Таковые условия способствовали укоренению не лучших качеств: выживали угодливые, раболепные, жестокие, лучшие люди истреблялись в первую очередь.

«Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера» (В.О. Ключевский ). Некоторые духовные традиции были утеряны, а качества характера искоренялись, их предстояло восстанавливать. Разбоя и мятежа в русской жизни будет больше, а правосознания меньше, чем до нашествия. Сказалось это на формировании чувства собственности и отношении к хозяйственной жизни. «Эта вечная угроза – “что ты ни построишь, превратится в развалины”, “все твое – только на время твое”; эта утрата перспективы честного и напряженного хозяйствования; эта необходимость всегда снова строить на пожарищах и начинать с нуля нанесли русскому народу непоправимый ущерб. В ходе столетий народ привык относиться к своему состоянию как к чему-то ненадежному (уже заранее уступая) и к чужой собственности так же безразлично, как и к своей, не заботясь о бережливости и экономии, безнадежное “авось” завладело душою народа, равно как и легкомысленная и снисходительная трактовка хищнических бесчинств; отсюда недостаток твердого лояльного правосознания в личном, так же как и в общественном плане, фривольное обращение с правопорядком и его элементарными законоуложениями. Тут ещё надо учесть и то, что русские в своем прошлом на практике не прошли школу римского права» (И.А. Ильин).

 

Что имели – во многом утеряли, а нового не успели обрести. Вместе с тем «продолжительное монгольское иго воспитало в русских и положительные качества: проницательность, неистощимое терпение и стойкость, способность вынести самый низкий жизненный уровень и при этом не падать духом, искусство самопожертвования и безрассудной самоотдачи, определённую независимость от земного, равно как и зависимость от него, религиозную стойкость души, удивительную покладистость и гибкость, наследственную отвагу, ярко выраженное, в поколениях воспитанное искусство оборонительной войны; привело к языковому обогащению, к искусству верховой езды (например, у казаков). А в политическом отношении – убеждение, что федеративное устройство государства в огромной стране с множеством народностей не подходит… что на пространстве в 21 млн кв. км со 170 млн человек государство на принципах федерации распадется тут же» (И.А. Ильин). Русское мировоззрение с татаро-монгольским игом в чем-то упростилось, утеряло некоторые культурные оттенки и тонкости, но стало более глубоким, трагическим, поляризованным.

Сочетание природной мощи и православной силы духа позволило русскому народу выжить в жесточайших условиях. «Объяснением тому, почему русские не впали в глубокий фатализм и отчаяние в ту беспросветную пору XIII–XIV вв., могут служить две пары артефактов: топор и икона – в деревне, колокол и пушка – в монастыре и городе. Каждый элемент в этих парах внутренне соотнесен с другим, демонстрируя тесную связь между церковной службой и войной, красотой и жестокостью в воинственном мире Московии. В других обществах эти предметы были также значимыми, но на Руси они приобрели особое, символическое значение, которое сохранили даже в сложных формах культуры нового времени… Сопряженность борьбы за материальное начало и торжество духа в Древней Руси лучше всего демонстрируют два предмета, традиционно висевшие рядом на стене, в красном углу каждой крестьянской избы: топор и икона. Топор был главным и незаменимым орудием в Великой Руси: с его помощью человек подчинял себе лес. Икона, или священный образ, являлась вездесущим напоминанием о вере, которая хранила жителя неспокойных окраин и указывала высшую цель его земного существования» (Д.Х. Биллингтон).

 

· Рост числа монастырей в период нашествия.

· Преподобный Сергий Радонежский.

· Куликовская битва 1380г.

· Начало формирования национального самосознания.

· Основание Троицко—Сергиевой Лавры (конец IVв.)

· Столетие бурного возрождения монастырей (150 на Севере)

· Авторитет старчества.

· Выход России из периода «темного времени».

· Нил Сорский, нестяжатели. Созерцательность.

Христианская духовность, которая была неискоренима в народе, спасла русскую душу и сохранила народ в трагические века. В невыносимо страшной жизни русский человек находил утешение и спасение в православной вере. В смертный час народ взыскует Христа Спасителя. Возрождение человека, народа, культуры и государства на Руси начиналось в оцерковлённости жизни. «Церковь несла людям веру, силу и утешение; Церковь помогала советами московским великим князьям, и надо сказать, они были позитивными и дальновидными; христианская вера становилась глубочайшим источником и средоточием национального бытия» (И.А. Ильин).

 

В истоках великорусской народности заложена своеобразная формирующая роль монашества. «Историческая трагедия татарского разгрома Руси внесла неожиданные последствия не только в жизнь Русской Церкви, но и в построение самого корпуса национальной государственности. Территориальная база южной киевской государственности как бы обмелела. Массы населения, спасаясь, отхлынули в северо-западные лесные просторы, своим этническим превосходством и превосходством государственной культуры покоряя и ассимилируя себе тамошнее финское население. На фоне этого общего факта татарская оккупация естественно слабела, а вместе с тем и легализовала этот факт самосохранения русского племени, облекшийся в формы, соответствовавшие религиозному мировоззрению азиатских завоевателей. Для тех без всяких ограничений все профессиональные общины монахов и богомольцев были людьми, самым своим существованием завоевавшими себе право не нести государственного тягла, военного и податного. Их государственная служба была службой молитвенников за государство. В эти восточно-молитвеннические одежды и по расчету, и по инстинкту в значительном своем проценте и облеклось всё русское население северо-восточной Руси татарского времени. Мирское, земледельческое население окружало скромного отшельника-молитвенника, помогало ему отстроить себе самый примитивный монастырский дворик, обслуживало его физическое существование и являло собой пред лицом татарских баскаков (сборщиков податей) привычную для них картину буддийского монастыря, обслуживаемого примыкающим к нему населением и за это освобожденным от излишнего налогового бремени государства азиатского, теократического. Статистически бурный, былинно-сказочный рост и размножение северо-русского монашества в значительной мере создан этой азиатской мимикрией северо-русского племени по инстинкту самосохранения пред азиатскими завоевателями» (А.В. Карташёв).

 

При всех бесчинствах язычники татаро-монголы испытывали страх перед всякой религией и священнослужителями, поэтому они выдавали Церкви охранные грамоты. «Духовенство, пощаженное удивительной сметливостию татар, одно – в течение двух мрачных столетий – питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности» (А.С. Пушкин).

Татаро-монгольское право способствовало независимости Церкви от государственной власти и неприкосновенности имущественных прав Церкви. Эти сложные процессы усилили религиозный мотив в осознании национального единства – при раздробленной и разгромленной государственности люди ощущали себя русскими прежде всего потому, что они считали себя православными, Русская земля осознавалась единой по религиозному признаку. Монашество как наиболее грамотное сословие становится умом нации – носителем не только церковной культуры, но национального сознания и исторической памяти (русские летописи писались в монастырях). Учёное монашество наполняло русских людей чувством исторического предназначения, пробуждало национальную волю, внушало первопроходческий дух: «Мы обязаны монахам нашей историей, следовательно, просвещением» (А.С. Пушкин).

 

Преподобный Сергий Радонежский был первым русским святым, который целостно и всецело выразил русское национальное самосознание.

 

Старец Троице-Сергиевой обители соединил разные традиции православного монашества.

Будучи отшельником и аскетом, человеком высокопросвещённым, он был сторонником деятельной миссии Церкви. Монастырь преподобного Сергия был духовным центром, центром хозяйственной колонизации обширных земель, крепостью, влияя на все стороны жизни Руси. Преподобный Сергий был безусловным авторитетом для народа и власти; в житиях он назывался строителем Руси.

В.О. Ключевский называл преподобного Сергия «благодатным воспитателем русского народного духа». Священник Павел Флоренский характеризовал преподобного Сергия как «особого нашего Российского царствия хранителя и помощника»: «И если вся Русь, в метафизической форме своей, сродна эллинству, то духовный родоначальник Московской Руси воплотил в себе эту эллинскую гармонию совершенной, действительно совершенной, личности с такою степенью художественной проработки линий духовного характера Руси, что сам, в отношении к Лавре, или точнее — всей культурной области, им насквозь пронизанной, есть, возвращаясь к прежнему сравнению, — портрет портрета, чистейшее выражение той духовной сущности, которая сквозит многообразно во всех сторонах Лавры как целого. Если Дом Преподобного Сергия есть лицо России, явленное мастерством высокого искусства, то основатель её есть первообраз её, этого образа России, первоявление России … — лик лица её, ибо под “ликом” мы разумеем чистейшее явление духовной формы, освобожденное ото всех наслоений и временных оболочек, ото всякой шелухи, ото всего полуживого и застящего чистые, проработанные линии её… Вглядываясь в русскую историю, в самую ткань русской культуры, мы не найдем ни одной нити, которая не приводила бы к этому первоузлу; нравственная идея, государственность, живопись, зодчество, литература, русская школа, русская наука — все эти линии русской культуры сходятся к Преподобному. В лице его русский народ сознал себя; своё культурно-историческое место, свою культурную задачу и тогда только, сознав себя, получил историческое право на самостоятельность».

Д.С. Лихачев писал о преподобном: «Сергий Радонежский был проводником определённых идей и традиций: с Церковью связывалось единство Руси. Князья ссорились, наводили татар на Русскую землю, как когда-то половцев. Шло постоянное соперничество за великое княжение, за титул великого князя. А Церковь-то была едина. И поэтому главная идея рублевской Троицы – идея единства, столь важная во тьме разделения нашего. Дмитрий Донской начинает не с объединения территории, а с объединения духовно-нравственного. Этим-то и замечателен московский князь, ставший во главе русского войска. И Москва от этого выиграла в глазах всей Руси. Она выиграла не потому, что, как пытаются это доказать, стояла на очень выгодных торговых путях, а потому, что в этой сложнейшей ситуации возглавила политику объединения Русской земли. То есть Москва выиграла духовно. Москва не была экономически сильней Твери или Новгорода, она оказалась духовно сильней». И духовность эта питалась из Троице-Сергиевой лавры.

 

Сергий Радонежский сыграл решающую роль в освобождении Руси от монгольского ига. Князь Дмитрий Донской робко избегал решающего столкновения с татарами, но благословение преподобного Сергия подвигло князя на битву и вдохновило на победу. Акт религиозного сознания оказался всеобъемлющим, включал осознание исторической миссии Руси, поэтому ему подчинилась политическая воля.

Ключевым событием в освобождении от татарского ига, в национальной солидаризации, в духовном возрождении русского народа стала Куликовская битва 1380 года.

 

С этого момента формируется русское национальное сознание, начинается возрождение русской средневековой культуры, строится великое Московское государство. «На Куликовом поле оборона христианства слилась с национальным делом Руси и политическим делом Москвы. В неразрывности этой связи дано и благословение преподобного Сергия Москве, собирательнице государства русского» (Г.П. Федотов).

 

В конце XIV века святой Кирилл учреждает обитель на Белом озере – в трехстах километрах от Москвы.

 

За столетие после основания Троице-Сергиевой лавры возникло около ста пятидесяти монастырей на Русском Севере, вплоть до Соловецкого монастыря на островах Белого моря. Общежительские монастыри становились центрами молитвы, паломничества, распространяли книжную культуру и грамотность, способствовали хозяйственному освоению огромных территорий. Авторитет монастырей нередко был выше авторитета церковных иерархов.

Наибольшим авторитетом в монастырях пользовались обладающие духовными «преимуществами»: победой над страстями молитвой и ночными бдениями, духовной прозорливостью. В это время распространяется старчество. Старцы обладали в монастыре большим авторитетом, чем игумен или архимандрит, ибо играли главную роль в накоплении духовной энергии. «Подобно магнитному полю, эта духовная энергия привлекала свободные элементы и наполняла окружающее пространство невидимыми силами» (Д.Х. Биллингтон). Поэтому к молитвенникам, схимникам, отшельникам стекалось множество православных людей за душеспасительным советом и духовной помощью. Старцы являлись духовниками церковных иерархов и князей. Столетие бурного возрождения монашества дало больше святых, чем любой другой период русской истории. «Православная Церковь вывела Россию из тёмных веков, дав её рассеянному населению чувство единства, высшую цель её вождям и вдохновение её творческим силам» (Д.Х. Биллингтон).

 

Новый импульс раскрытию потенций русского миросозерцания дала традиция преподобного Нила Сорского и его последователей – нестяжателей. Культивируемое ими мистическое и созерцательное начало «было аскетически-мистической подготовкой к русскому богословствованию. Заволжское движение означало пробуждение богословского интереса сознания» (прот. Георгий Флоровский).

 

 

v Умозрение в красках.

· О русской иконе.

 

Русская религиозная энергия выражалась в святости и эстетическом логосе больше, чем в рациональной форме.

Религиозное осмысление бытия осуществлялось по преимуществу в художественных формах, богословские представления выражались не спекулятивно и рационально, а зрительно. Поэтому почитаемые учителя именовались смотреливыми, то есть теми, кто узрел. Основные духовные ценности выражались не вербально, не в теоретических концепциях, а в обычаях, этикете, обрядах и в церковном искусстве.

«Если западный средневековый гений создал вербальную Summa theologiae св. Фомы Аквинского, то древнерусский – уникальный высокий иконостас, невербальный аналог подобного творения, выраженный эстетическими средствами» (М.Н. Громов).

 

Представления о прекрасном играли основополагающую роль в мировосприятии. Стремление к красоте проявлялось во всем: в грандиозных и грациозных храмах, во фресках и иконах, в строе богослужений, в красочных одеяниях духовенства, в церковных распевах, в величественных процессиях, в изысканном курсиве (скорописи) житий и летописей. «Всё, что видели и слышали верующие, наставляло их на путь к Богу, а не вело к философским размышлениям и книжной мудрости» (Д.Х. Биллингтон).

 

Но особую роль играли красочные картины духовного бытия – иконы: «Везде, где на Руси жили и собирались люди, были иконы – как вездесущее напоминание о вере, которая давала ощущение высшего смысла существования» (Д.Х. Биллингтон).

 

Стремление к изображению мира духовного привело к тому, что реалистическая, «телесная» скульптура не прижилась, а в Московской Руси исчезла традиция барельефного искусства киевского периода.

Иконы выполняли на Руси несколько функций.

--- Они были книгами для неграмотных, то есть выполняли религиозно-познавательные функции.

--- Отображая Божественные первообразы, икона выполняла культовую, поклонную,

--- а также благодатную, чудотворную функции.

 

Праведные и святые люди на Руси часто обозначались словом преподобный, то есть совершенно подобный ликам на иконах. «Не только святые люди считались “совершенно подобными” образам святых на иконах, но и само слово “образование” подразумевало “подражание образу”» (Д.Х. Биллингтон).

Икона, возводя душу от образа к первообразу, была зримым путём к Богу, формой мистического постижения Божества, выражала те духовные глубины, которые невыразимы в слове: «В этом творчестве перед нами манифестация Логоса, – иконы насыщены богословскими интуициями… Иконопочитание, столь дорогое сердцу и уму церковных людей, было формой богомыслия, в котором эстетический момент тонул в “восхищении ума”» (В.В. Зеньковский). Благодаря этому иконы играли большую общественную роль: «Повсеместное присутствие священных образов способствовало созданию представления о высшей власти, призванного компенсировать снижение авторитета сменяющих друг друга князей. На Руси икона часто представляла высшую верховную власть коллектива, перед которой давали клятву, разрешали споры, с которой отправлялись на битву. Но если икона давала божественную санкцию человеческой власти, она также служила очеловечению божественной власти» (Д.Х. Биллингтон).

 

Глубокий анализ богословско-философской функции иконы даёт современный специалист по философии искусства В.В. Бычков: «Иконы и храмовые изображения в Древней Руси должны были представать взорам средневековых людей как галерея идеальных образов, как система духовных ценностей, с ориентацией на которые им необходимо было строить свою жизнь… Удивительная чуткость русичей к цвету и форме, услаждавшим им зрение и души, позволила им усмотреть именно в них, в их сложных гармонических сочетаниях все те духовные глубины бытия, неизрекаемые тайны и божественные откровения, с которыми их познакомило христианство, и запечатлеть эти “умозрения” в своей живописи… В иконографическом каноне… закреплены визуализированные “идеи” (в платоновском смысле), “внутренние эйдосы” (в плотиновском смысле), архетипические схемы, или лики, изображаемых персонажей и событий священной истории; те идеальные визуальные структуры, в которых дано предельное визуальное выражение сущности изображаемого феномена… Иконописный канон фиксировал то, что в своё время Федор Студит обозначил плотиновским выражением “внутренний эйдос”, а по-русски смысл его точнее всего передается словом “лик”. Это видимая идеальная форма вещи, идеальный облик человека, в котором он был замышлен Богом. В каноне нашли закрепление основные лики православного Средневековья – лики персонажей и главных событий священной истории, то есть их зримые идеи… Иконописный канон древнерусской живописи – это грандиозная система ликов, основа художественного мышления древних русичей, чёткий конспект всей древнерусской философии в красках, отпечатанный в эстетическом сознании древних мастеров, заказчиков и всех верующих, ежедневно созерцавших лики, образы, иконы в храмах и домах».

 

 

Духовное и культурное возрождение Руси после татаро-монгольского разорения началось с возрождения иконописи в конце XIV века. В русских землях, выражая возрождение и усложнение русской духовности, складывались разнообразные традиции иконописи: «Новгородским иконам были присущи выразительная композиция, ломаные линии и чистые яркие краски. Тверская школа отличалась особым светло-голубым цветом, Новгород – характерным ярко-красным. В Пскове, “младшем брате” соседнего Новгорода, в изображении одеяний использовалось золото. Особенность далекого Ярославля – гибкие и удлиненные фигуры в русле общей склонности “северной школы” к более простому и традиционному рисунку. Между Новгородом и Ярославлем, во Владимиро-Суздальской земле, постепенно возник новый стиль, превзошедший достижения новгородской и ярославской школ и отмеченный созданием некоторых самых прекрасных икон за всю историю религиозной живописи» (Д.Х. Биллингтон).

 

Москва стала собирательницей земель русских прежде всего потому, что в ней была явлена творческая сила национального духа – в московской традиции иконописи: «Произведения московской школы решительно порвали со строгостью поздневизантийской традиции и достигли большего благородства фигур, чем ярославские» (Д.Х. Биллингтон).

 

Наиболее распространенными в Московской Руси были иконы Богородицы, их стилей насчитывалось около четырех сотен.

В культе Богоматери выражалось упование измученного испытаниями народа на небесное предстояние перед Спасителем,

Богородица почиталась как сугубая защитница земли Русской.

Характерным для московского стиля стал высокий иконостас, где представлена небесная иерархия, молитвенное лицезрение которой позволяет уповать на небесную защиту. Изображенная на нем священная история приучала видеть смысл в многострадальной земной истории. «Каждая икона напоминала человеку о постоянном божественном участии в человеческих делах. Истина, которую она несла, непосредственно воспринималась даже теми, кто не был способен читать или размышлять. Икона не давала пищу для ума, а свидетельствовала перед людьми, которых иначе поглотила бы пучина бедствий и отчаяния, о незыблемости божественной власти в истории и над ней» (Д.Х. Биллингтон).

 

Средневековые авторы оценивали глубинную философичность иконописания, называя Феофана Грека «преславным мудрецом, философом зело искусным». «В XV в. “мудрым” почиталось искусство Андрея Рублева, выражавшее сущностные основы бытия, главные духовные ценности своего времени… Феофан в едином лице счастливо сочетал мудреца и живописца, на что с почтительным восхищением указывали его современники» (В.В. Бычков).

Русские иконописцы выразили национальное осмысление трагичности человеческого бытия, преодолеваемой упованием воскресения во Христе. Для художественного мышления Феофана Грека характерна «глубокая философичность, возвышенность и ярко выраженный драматизм… Живопись Феофана – это философская концепция в красках, притом концепция достаточно суровая, далекая от обыденного оптимизма. Суть её составляет идея глобальной греховности человека перед Богом, в результате которой он оказался почти безнадежно удаленным от Него и может только со страхом и ужасом ожидать прихода своего бескомпромиссного и безжалостного Судии, образ которого с крайней суровостью взирает на грешное человечество из-под купола новгородского храма. В лике Пантократора нет почти ничего человеческого. Это, пожалуй, предельное воплощение в живописи образа карающей силы, единственный по экспрессии и лаконизму во всем восточнохристианском искусстве обобщенный художественный символ осуждающих человека сил, возведенных в абсолют и представленных в образе Вседержителя… Драма встречи двух миров… у Феофана возвышена до трагедии их практически непримиримого конфликта… Драма, происходящая в человеке в результате изнурительной борьбы духа с плотью, с потрясающей глубиной выражена в образах феофановских столпников» (В.В. Бычков).

 

В византийском богословии были сильны тенденции монофизитства, идущие от святого Кирилла Александрийского, в представлении которого Иисус Христос – это всеведущий и всемогущий Бог, добровольно принявший на Себя только человеческую плоть и вместе с нею – крест человеческих страданий, но в Нем нет собственно человеческой души и природы, с их ограниченностью и слабостями.

Поэтому типичным византийским иконописным образом Иисуса Христа является Пантократор – Господь Всемогущий, а не Христос Евангелий – любящий, сострадающий и прощающий. К такому Богу грешный человек мог обращаться с молитвой только в страхе и трепете, почти не имея надежд на спасение.

 

Такого рода спиритуалистический аскетизм – не преображение бренной плоти, но умерщвление или отвержение её, доминирование наказания, а не прощения – является рецидивом внехристианской духовности: «Древняя библейская “сверхчувственная” концепция Ягве была вновь открыта в Византии в процессе регрессирующей эволюции» (Г.П. Федотов).

Византиец Феофан на русской почве наиболее сильно выразил мрачный, неизбывный трагизм бытия. Утонченному греку, пережившему крушение православной империи, жесткая жизнь сурового северного края не внушала оптимизма. Прививая на Руси великую традицию, Феофан не видел в ней великих духовных потенций.

 

Русский национальный гений явился во всей своей мощи и красе в творчестве преподобного Андрея Рублева. «Он берет краски для своей палитры не из традиционного цветового канона, а из окружающей его русской природы, красоту которой он тонко чувствовал. Его дивный голубец подсказан синевой весеннего неба, его белые цвета напоминают столь милые русскому человеку березки, его зеленый цвет близок цвету неспелой ржи, его золотая охра заставляет вспомнить об осенних палых листьях, в его тёмных зеленых цветах есть что-то от сумрака хвойной чащи. Краски русской природы он перевел на высокий язык искусства» (В.Н. Лазарев). Русский человек приходит в себя после столетий смертельного гнета, осознает изнуряющую суровость природы, но и величественную кр

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: