Жорж Батай ««Проклятая часть»: Сакральная социология»

«В основании всякой мысли – чья-то чужая мысль; мысль – словно камень, заложенный в стену. Если мыслящий, обращаясь взглядом к себе самому, видит ничем не связанный камень, а не то, какой ценой куплена эта его кажущаяся свобода, значит, мысль его – неподлинная; он не видит заваленного обломками пустыря, среди которого он, тщеславно-недоверчивый, одиноко стоит со своим камнем в руках» [С. 52].

«Любая философия есть нечто связно-суммирующее, иначе она никакая не философия; однако выражается в ней индивид, а не человечество как нечто слитное. Поэтому она должна сохранять открытость будущим движениям человеческой мысли… где стоит мыслящему отбросить свое иное, отличное от себя, как он тут же исчезает во всеобщем забвении. Философия – это всегда не здание, но лишь стройка. Однако ее незавершенность – иная чем в науке. В науке нарабатывают множество завершенных частей, и лишь в целом ее остаются пустоты. Напротив того, при стремлении к связной мысли незавершенность не ограничивается отдельными пробелами, это невозможность окончательного оформления по всем пунктам, в каждом отдельном пункте.

Этот принцип невозможности не оправдывает бесспорных недостатков, но он ставит пределы всякой реальной философии. Ученый – это тот, кто согласен ждать. Философ тоже ждет, но вообще-то делать это не вправе. Задача, которую решает философия, изначально неделима. Никто не может «быть» вне того или иного ответа на задаваемый ею вопрос. Поэтому ответ философа закономерно дается еще до разработки философии, и, хотя затем, в ходе этой разработки, порой даже в зависимости от ее результатов, он меняется, все же он не вправе подчиняться им. Действительно, ответ, даваемый философией, не может вытекать из философских трудов; а чтобы он все-таки не был произвольным, нужно изначально пренебречь позицией индивида и допустить чрезвычайную подвижность мысли, открытой для всех прежних, а также будущих поворотов; допустить изначально присущие, вернее, соприродные ответу неудовлетворенность и незавершенность мысли.

Итак, таково сознательное решение: выяснять все до предела непосредственно данных возможностей, однако не искать окончательной оформленности, которая не будет достигнута никогда. Конечно, если мысль развивается в уже изученных областях, ее необходимо доводить до уровня имеющихся знаний. Вообще, ответ сам по себе фактически имеет смысл лишь как ответ интеллектуально развитого человека. Но если второе из этих условий предзадано с самого начала, то первому можно соответствовать лишь приблизительно: если не ограничивать, как это делают люди науки, движение мысли заведомо узкими областями, никто не в силах усвоить себе всех знаний, приобретенных другими. Оттого к сущностной незавершенности мысли прибавляется еще и неизбежная фактическая незавершенность. А потому, коль скоро мы мыслим строго, требуется подчеркнуть, что мы признаем эти условия» [С. 53–54].

«… сознание не может сделать сокровенность сводимой к нему самому, но оно может повторить свои операции наоборот, чтобы в пределе они взаимно уничтожились и само оно оказалось в точности сведено к сокровенности. В такой контроперации, разумеется, нет ничего противного процессу сознания: наоборот, она способствует его развитию, и никто не удивится, что в итоге сознание оказывается редуцировано до своей собственной глубинной сути – до того, что каждый из нас всегда знал как его суть. Но то будет ясное сознание лишь в своеобразном смысле. Оно вновь обретет сокровенность лишь во мраке. Для этого ему придется достичь высшей степени ясности и отчетливости, но оно настолько полно осуществит собой возможности человека или вообще живого существа, что ему вновь отчетливо предстанет мрак зверя, сокровенно связанного с миром, – и в этот мрак оно вступит» [С. 96–97].

Морис Мерло-Понти «Видимое и невидимое»

«Манера, в которой философ задает вопросы, не является таким образом, способом познания: бытие и мир не являются для него теми неизвестными, которые предстоит определить на основании их отношения с известными терминами, поскольку и те и другие заранее принадлежат одному и тому же порядку переменных величин (des variables), к которым цепкое мышление стремиться приблизиться как можно ближе. Еще в меньшей степени философия является осознанием: в ее задачи не входит снова обнаружить в законодательном сознании значение, которое она уже придала миру и бытию с помощью их номинального определения. И точно так же, как мы говорим не просто, чтобы говорить, а всегда говорим кому-то о чем-то или о ком-то, и такому начинанию речи внутренне присущи интенция на мир и интенция на других, определяющие все, что мы говорим, так и лексическое значение и даже чистые значения, намеренно реконструированные наподобие значений геометрии, нацелены на универсум сырого бытия и сосуществования, в который мы всегда уже заброшены с того момента, как начали говорить и мыслить, и который принципиальным образом не допускает никакого объективирующего или рефлексивного приближения, так как он всегда остается на расстоянии, в горизонте, латентным, или скрытым. Именно на этот универсум нацелена философия и именно он является, так сказать, ее предметом, но в этом случае лакуна никогда не будет заполнена, а неизвестное не будет трансформировано в известное, и «предмет» философии никогда не удовлетворит философское вопрошание, поскольку такое заполнение лакун лишает философию глубины и дистанции, присущих ей по существу. Действительное, актуальное, самое последнее и самое первоначальное бытие, сама вещь становятся прозрачными только благодаря перспективности и даются, таким образом, только тому, кто хочет их видеть, а не владеть ими, не держать их, словно клещами, или делать их неподвижными, как под объективом микроскопа. Они даются тому, кто позволяет им быть и готов быть свидетелем их непрерывного бытия, кто ограничивается тем, что предоставляет им полое и свободное пространство, которое они требуют, и кто откликается им, на чем они настаивают, кто, наконец, следует их собственному движению, кто, таким образом, есть не ничто, затыкаемое полнотой бытия, а вопрос, согласованный с пористым бытием, которое он вопрошает и от которого он получает не ответ, а подтверждение своему удивлению. Необходимо понять восприятие как такое вопрошающее мышление, которое скорее позволяет воспринимаемому миру быть, нежели утверждает его, и перед которым вещи возникают и разрушаются в манере скольжения, по сю сторону утверждения и отрицания.

Наша дискуссия по поводу негативного возвестила о другом парадоксе философии, который отличает философию от любой постановки проблемы познания и запрещает говорить в философии о разрешении {проблем}: будучи приближением к отдаленному как отдаленному, философия также является и вопросом о том, что не говорит. Это вопрос о нашем опыте мира: о том, чем был мир до того, как стать чем-то, о чем говорят, как и том, что мир был самопонятным до того, как был сведен к взаимосвязи послушных и находящихся в распоряжении значений. Философия обращается с этим вопросом к нашей немой жизни, к этой смеси мира и нас, которая предшествует рефлексии, поскольку рассмотрение значений из них самих дает нам мир, уже редуцированный к нашим идеализациям и нашему синтаксису. Все же остальное, обнаруживаемое философией путем такого возвращения к истокам, ею высказывается. Она сама является человеческой конструкцией, о которой философу очень хорошо известно, что она, каковы бы ни были его собственные усилия, в самом лучшем случае займет место образца в ряду артефактов и продуктов культуры. Если этот парадокс не является невозможным и философия все же может говорить, то только потому, что язык (le langage) не является всего лишь хранилищем фиксированных и полученных значений, так как сама его накопительная способность происходит из способности предвосхищения, или предобладания; так как мы говорим не просто о том, что знаем, как будто хотим выставить уже известное нам напоказ, но и том, чего не знаем, для того чтобы узнать; и, наконец, поскольку находящийся в становлении язык выражает, по меньшей мере отчасти, онтогенез, частью которого сам и является. Но из этого следует, что особенно нагруженные философские понятия являются с необходимостью не таким, которые заключают в себе то, что они говорят, а, скорее, такими, которые особенно энергично открываются бытию, так как самым тесным образом примыкают к жизни целого и сотрясают наши привычные убеждения вплоть до их распадения. В таком случае возникает вопрос, может ли философия как вторичное завоевание сырого, или дикого, бытия осуществлять себя средствами красноречивого языка, или же ей не стоит использовать этот язык тем способом, который отнимает у нее способность непосредственного или прямого означивания, чтобы сделать эту способность равной тому, что она, несмотря ни на что, хочет сказать» [С. 148–151].

«Итак, если вопрос больше не может оставаться вопросом an sit, то он превращается в вопрос quid sit, и тогда остается только установить, что же такое мир, что такое истина и что такое бытие, сформулированные в терминах сообщничества, которое нас с ними соединяет. Вместе с отказом от сомнения мы отказываемся и от утверждения абсолютного «вне нас», от мира или бытия в виде массивного неделимого целого, и обращаемся к тому бытию, которое удваивает наши мысли во всем объеме, так как они суть мысли о чем-то и не ничто; к бытию, которое, таким образом, есть смысл и смысл смысла. И не только тот смысл, который прикрепляется к словам и относится к порядку высказываний и изреченных вещей, к описанному региону мира, к совершенно определенному роду бытия, но и смысл универсальный, который способен поддерживать как логические операции и язык, так и развертывание мира. Он является тем, без чего не было бы ни мира, ни языка, ни чего-то бы то ни было еще; он является сущностью. Когда чистый взгляд, ничего не подразумевающий и не имеющий за собой – наподобие взгляда наших глаз – тьмы тела и прошлого, переключается с мира на то, что его делает миром, с сущего – на то, что наделяет его бытием, то он может направляться только на что-то, что находится перед ним без всяких ограничений и условий: к тому, благодаря чему мир становится миром, к повелительной грамматике бытия, к нерасщепленным ядрам смысла, к сетям нераздельных свойств. Сущности и являются этим внутренним смыслом, этими принципиально необходимостями, которые сохраняются независимо от того, каковы те реальности, внутри которых эти сущности смешиваются и перепутываются (без того, впрочем, чтобы их внутренние свойства перестали иметь силу); они являются тем единственным законным, или аутентичным, бытием, которое претендует и имеет право на то, чтобы быть, и утверждает самое себя, так как является системой всего того, что возможно с точки зрения чистого наблюдателя, и чертежом или рисунком которого на всех уровнях является нечто – нечто вообще или нечто материальное, нечто духовное или нечто живое.

Посредством вопроса quit sit философии удается лучше, чем посредством сомнения, оторваться от всего сущего, так как она преобразует это сущее в его смысл. И это ход, которым уже пользуется наука, когда она для ответа на вопросы жизни, всего лишь колеблющиеся между «да» и «нет», подвергает сомнению устоявшиеся категории и изобретает новые виды бытия, новое небо сущностей. Но она не доводит эту работу до конца: она не отделяет до конца эти сущности от мира, а оставляет их под юрисдикцией фактов, которые завтра могут потребовать новой обработки. Так, Галилей дал всего лишь эскиз материальной вещи, и вся классическая физика целиком опиралась на сущность фюзиса, которая, возможно, не является ее истинной сущностью: нужно ли в таком случае держаться ее принципов и, пользуясь некоторыми вспомогательными гипотезами, кое-как согласовывать с ней волновую механику? Или же, наоборот, нам предстоит открытие новой сущности материального мира? Нужно ли придерживаться марксистского понимания сущности истории и истолковывать факты, которые, казалось бы, ставят эту сущность под вопрос, в качестве эмпирических и запутанных вариантов этой сущности; или же, наоборот, мы находимся в той поворотной точке, в которой сквозь марксистскую сущность истории начинает проглядывать более аутентичная и более полная сущность? Этот вопрос остается нерешенным в рамках научного знания, так как в нем истины факта и истины разума посягают друг на друга, и расчленение фактов, как и обработка сущностей, осуществляется в этих рамках при условии, которое само еще нуждается в прояснении, если мы хотим в полной мере постичь то, что хочет сказать нам наука. Философия же может быть такой дешифровкой смысла, но доведенной до конца; она была бы тогда точной наукой, и притом единственной точной наукой, поскольку она одна прилагает все усилия для установления, что же такое есть Природа и История, Мир и Бытие, когда мы находимся с ними не просто в частичном и абстрактном контакте, принадлежащем физическому опыту и физическим расчетам или же историческому анализу, а в тотальном контакте живущего в мире и в бытии и стремящегося видеть свою жизнь целиком, и в особенности познающую жизнь, то есть того, кто, живя в мире, пытается мыслить себя в мире и мир в нем самом, а также распутывать запутанные сущности этого мира, чтобы, в конце концов, образовать значение «бытие»*.

* На полях. Верно: то, что не есть ничто, есть НЕЧТО, но: это нечто является не твердым, как алмаз, не абсолютным, а ERFAHRUNG [опыт]» [С. 157–159].