Муштра народа

Превращение государства из инструмента в идеал никогда не произошло бы, если бы оно не усилило контроль над обществом, намного превзойдя все то, что только пытались сделать его предшественники в ранний период Нового времени. Издание книг по фольклору, произнесение патриотических речей, проведение национальных праздников даже в присутствии королей, президентов и премьер-министров & #8213; это все очень хорошо. Однако в долгосрочной перспективе значение имели не периодические празднования и не размышления горстки интеллектуалов, а ежедневная однообразная деятельность, которой занималось большинство управляемых. Каждое европейское, а впоследствии & #8213; и любое другое, государство после 1789 г. хотело быть уверенным, что повседневная деятельность населения находится под его контролем и, насколько это возможно, служит целям этого самого государства. Важнейшим средством достижения этого стали полиция и тюремный аппарат, системы образования и социального обеспечения.

Как было показано в предыдущей главе, двумя важнейшими особенностями современного государства стали специализированный полицейский аппарат, с одной стороны, и тюремная система & #8213; с другой. Первый сделала необходимым Французская революция и впервые введенная ею levee en masse[508]. Вторая сама была типичным государственным бюрократическим инструментом и предполагала наличие множества форм, правил, охранников, врачей, социальных работников, психологов и, конечно, укрепленных строений, где содержались под стражей злополучные узники. Таким образом, связь между этими двумя системами и государством была сильной и тесной, но обе эти структуры также отражали тот факт, что со времени окончания наполеоновских войн сущность проблемы внутренней безопасности, стоящей перед государством, претерпела решительные изменения.

Начиная с времен самых ранних империй обычно лица, за которыми властям нужно было надзирать больше всего, сами относились к числу сильных мира сего & #8213; и это ярко иллюстрируют примеры установления тирании в таких античных и средневековых городах-государствах, как Коринф, Сиракузы, Рим, Милан и Флоренция inter alia [509]. Как сказал один эксперт XVI в., «богатые неохотно подчиняются правлению, потому что имеют состояние»; хотя убийца- одиночка мог совершить успешное покушение на короля или должностное лицо, политические изменения обычно достигались лишь теми, кто уже «выделился своим благородным происхождением и влиятельным положением в обществе»[510]. С появлением современного государства это суждение все меньше отражало действительность. С ослаблением феодальных уз и потерей церковью власти переход к «легитимному» правлению означал, что правители могли ничего не бояться даже со стороны самых могущественных из своих подчиненных. С другой стороны, частная собственность, подобно цементу, создавала основу для всех взаимоотношений за пределами нуклеарной семьи (а часто и внутри нее). Со времен Бодена и Гоббса защита частной собственности стала одной из основных функций суверена[511]. Напротив, благосостояние государства раннего периода Нового времени отчасти объяснялось его готовностью и способностью защитить собственность тех, кто его поддерживал.

Благодаря Локку и Монтескье необходимость защищать собственность от всех посторонних (будь то лица, не владеющие собственностью, или сам правитель), была возведена до уровня основополагающего принципа политической теории. Первый провозгласил право на собственность неотъемлемым законом природы вплоть до того, что определял саму жизнь как «собственность», которой ни один человек не может быть лишен без причины. Второй посвятил ключевые разделы своей работы подробному объяснению способов, которыми это право следует обеспечивать на практике. Так случилось, что первым государством, которое открыто объявило этот принцип основополагающим, была Англия после Славной революции 1688 г. Соединенные Штаты и Франция последовали за ней, первые & #8213; как только приняли конституцию, последняя & #8213; в «Декларации прав человека и гражданина» (1789). В Пруссии понятие неприкосновенности частной собственности постепенно формируется в XVIII в., а реформы 1807& #8213; 1813 гг. официально закрепляют его. Неудивительно, что к началу XIX в. сильные мира сего (которые, после того как все остальные социальные узы были разрушены, в девяти случаях из десяти превратились в просто богатых) почти всегда оказывались на стороне государства. За исключением некоторых русских эксцентричных аристократов с анархическими склонностями, таких как Бакунин и Кропоткин, на их помощь можно было рассчитывать в случае любой попытки свергнуть существующий строй; это дало возможность Марксу в 1848 г. определить государство как просто комитет, учрежденный «всей буржуазией» для того, чтобы нести дела от ее имени[512].

Обеспечив себе таким образом молчаливое согласие, а зачастую даже восторженную поддержку имущих классов, государство начала XIX в. приступило к распространению своего закона и своего порядка на те части населения, которые до тех пор считались недостойными его внимания. Раньше в большинстве стран преступность в низших социальных кругах воспринималась как результат «испорченности» отдельных людей. Как бы ни была она прискорбна с моральной точки зрения, но она не угрожала обществу, тем более что по большей части принимала форму мелких соседских склок, когда бедные ссорились с бедными. Но поскольку с появлением современного государства члены высших классов оказались разоружены, а индустриализация привела к концентрации огромного числа неимущих в быстро растущих городах, ситуация изменилась. События 1789& #8213; 1794 гг. показали, что может сделать толпа, особенно должным образом подстрекаемая и направляемая, даже с самым могущественным и хорошо организованным государством в истории. В течение десятилетий, последовавших за 1815 г., набирающий силу «социальный вопрос» стал восприниматься как угроза самим основам сложившегося общественного строя, а также трудовой дисциплине, необходимой для функционирования современного капитализма и промышленности.

В течение двух десятилетий после 1810 г. одна страна за другой, каждая по своим причинам, стала подражать Наполеону, создавая новые полицейские силы и централизуя уже существующие. Если ограничиться лишь самыми важными изменениями, между 1815 и 1825 гг. старая прусская городская «гражданская стража» (Burgergarderi), которая до того занималась лишь мелкими преступлениями, была упразднена. На ее место пришла полиция, а в сельской местности & #8213; жандармы: обе службы содержались на государственные средства. В середине XIX в. в типичном провинциальном прусском городке один полицейский приходился на 3 тыс. жителей, к началу Первой мировой войны & #8213; уже один на тысячу[513]. В России в 1811 г. царь Александр I, предвидя возможное вторжение французов и потому стремясь искоренить нелояльность, учредил министерство полиции, выделив его из существующего министерства внутренних дел[514]. Переименованное в «третье отделение» Николаем I, оно получило карт-бланш на сбор информации, касающейся всего без исключения: к 40-м годам XIX в. оно настолько вышло из-под контроля, что стало следить за собственным сыном императора без его ведома[515]. Этому ведомству суждено было действовать до самого конца царского режима, принимая разные обличья. Со временем оно послужило образцом для своих печально известных коммунистических преемников & #8213; ЧК, ОГПУ, НКВД и КГБ.

Среди основных европейских стран самые сильные либеральные традиции имела Великобритания. Хотя отдельные члены Парламента периодически протестовали против возникающей угрозы для свободы, но и здесь рост и централизация государственных регулярных полицейских сил шли своим чередом. В 1829 г. в Лондоне появились «бобби» (названные так в честь министра внутренних дел Роберта Пиля). В 1835 г. Парламент предписал всем городским муниципалитетам последовать примеру Лондона, а спустя 21 год был принят «Акт о полиции в графствах и городах», сделавший полицейские формирования обязательными по всей стране. Тем временем развитие сети дорог, железных дорог и телеграфа положило конец изоляции местных полицейских подразделений, как в Британии, так и в других странах. В 1870-е годы такие вопросы, как оплата, дисциплина и критерии для набора полицейских, были изъяты из ведения местных органов власти и переданы министерству внутренних дел. Следующий важный шаг был сделан в 1890 г., когда законом была предоставлена официальная возможность переводить полицейских, и даже целые подразделения, из одного местного управления в другое. К 1906 г. не менее трети деятельности министерства внутренних дел сосредоточилось в его криминальном отделе, который к тому времени занимался всем, от контроля за официантами-иммигрантами до мелких преступлений. Но при всем том по сравнению с тем, что происходило в других странах, Великобритания находилась в числе отстающих. Например, стандартная для всей страны процедура ареста была введена только в 1929 г.

В то время как происходили все эти изменения, государство, изначально исключительно европейское изобретение, уже начало свой победный марш, которому суждено было сделать его господином мира. Позже мы рассмотрим подробнее этот процесс распространения; здесь лишь отметим, что британская система профессиональной полиции была экспортирована в ее главные колонии, которые, естественно, обращались за помощью в решении своих проблем к метрополии. В Соединенных Штатах, к тому времени самом важном государстве за пределами Европы, Нью-Йорк стал первым городом, в котором была создана муниципальная полиция в 1845 г. Изначально она насчитывала 800 человек & #8213; довольно крупная структура по тем временам & #8213; но и она вскоре устарела, так как численность населения Нью-Йорка за следующие два десятилетия возросла от 400 тыс. до 650 тыс. человек[516]. В 1865 г. была создана Секретная служба, первая общенациональная полицейская организация, задачей которой была охрана президента. В 1905 г. Пенсильвания стала первым американским штатом, где былаучреждена полиция штата; позже ее примеру последовали Нью-Йорк (1917), Мичиган, Колорадо и Западная Вирджиния (1919) и Массачусетс (1920). К 1920 г. уже в течение 12 лет действовало Бюро расследований, позже переименованное в Федеральное бюро расследований (ФБР). Оно было создано исполнительной властью, несмотря на возражения Конгресса, отдельные члены которого боялись, что это повлечет за собой пристальное внимание к их собственным делам. Первоначально задачей ФБР было расследование антитрестовских дел, некоторых видов мошенничества, а также определенных видов преступлений, совершаемых против государственной собственности либо государственными чиновниками. Как и все бюрократические организации, ФБР стало разрастаться до тех пор, пока не включило в свою компетенцию большой список «федеральных» преступлений.

Создав полицейские силы, эти и другие американские штаты стали наводить порядок как в сельской местности, так и в районах городской бедноты, которые раньше находились практически полностью за пределами их досягаемости. Патрулируя улицы, надзирая за рынками, пивными и борделями (но делая это осторожно, стараясь избегать мест, в которые наведывались высшие государственные чиновники), полиция заставила всех почувствовать свое присутствие, хотя это в большей степени касается Европы, а не Соединенных Штатов с их широкими открытыми пространствами и особыми общественными условиями на осваиваемых территориях. Опять же хорошим эталоном может служить Великобритания с ее относительно либеральными традициями. В период между 1805 и 1842 гг. количество уголовных судебных преследований возросло в 7 раз; с учетом роста населения эта цифра увеличилась в 4, 5 раза в подушевом выражении. Поскольку упор теперь делался на общественный порядок (например, «Акт о бродяжничестве», принятый в Соединенном Королевстве в 1824 г., позволил преследовать людей просто за то, что они находились на улицах), не удивительно, что большая часть обвиняемых принадлежала к низшему классу. Последствия были воистину драматическими. После 1848 г. редко возникала необходимость вызывать войска для подавления бунтов и т. п. В Великобритании между 1850 и 1914 гг. (когда кривая изменила направление и стала горизонтальной) количество краж со взломом в расчете на 100 тыс. человек уменьшилось на 35%, убийств & #8213; на 42% и разбойных нападений & #8213; на 71%[517]. Под предлогом необходимости дисциплинировать народ государство начало завоевывать целые городские кварталы, которые ранее были вне его доступа, и переделывать их по своему образу и подобию.

Точно так же, как полицейские силы навязывали людям допустимые стандарты поведения, государство в XIX в. почувствовало, что пришло время завоевать и их умы. На протяжении почти всей человеческой истории образованием занимались почти исключительно семья и официальная церковь. Известным исключением была Спарта, где, отражая опыт более ранних племенных сообществ, мальчиков забирали у родителей в возрасте шести лет и воспитывали в специальных общежитиях, которые они покидали только когда вступали в брак. Видные мужи других античных городов-государств так же иногда основывали школы, но они делали это для того, чтобы продемонстрировать согражданам свою щедрость и как часть возложенных на них общественных обязанностей (литургий), а не в качестве попытки всеобъемлющего контроля над умами молодежи[518]. Каролингская, инкская, оттоманская и китайская империи & #8213; все могли похвастаться наличием школ, находившихся под имперским контролем; но их ученики ми становились преимущественно родственники придворных лиц и, возможно, немногие подающие надежды представители бюрократии. Какова бы ни была система, и опять же за исключением некоторых античных городов-государств, подавляющее болыпинство людей были в этом отношении предоставлены самим себе. Это означало, что на протяжении всей истории население, в особенности сельское, едва ли вообще получало какое-либо формальное образование.

Предложения по учреждению государственной системы образования можно встретить в работах таких писателей-утопистов XVII в., как Валентин Андреа и Джерард Уинстенли, которого мы уже упоминали как сторонника создания государственного аппарата по сбору информации. Возможно, под влиянием примера Спарты, а также работ Платона, Андреа хотел, чтобы детей обоих полов забирали у родителей в возрасте шести лет и воспитывали в специальных заведениях. Уинстенли предложил, чтобы «Содружество» взяло на себя ответственность за то, чтобы ни один будущий гражданин не остался без должного морального и профессионального образования, необходимого для того, чтобы заработать на жизнь, хотя он не объяснял, как именно это следовало делать. Нa протяжении всего XVIII в. подобных проектов становилось нее больше. Все хотели изъять образование из рук церкви, но одни стремились к этому из соображений, которые сегодня мы бы назвали патриотическими или национальными, а другие просто отражали желание обеспечить зарождающуюся бюрократию постоянным притоком послушных канцеляристов. К первым относился Руссо, который в своих «Соображениях о правительстве Польши» (Considerations concernant le gouvernement de Pologne, 1 772) предположил, что цель образования состоит в том, чтобы заменить в головах учащихся выражение ubi bепе ibi patria («где хорошо, там и родина») на противоположное[519]. Ко второй группе можно отнести прусского теолога Конрада фон Зейдлица и его баварского коллегу Генриха Брауна, которые в 80-егоды XVIII в. подали на рассмотрение своих монарших повелителей несколько детально разработанных проектов.

До тех пор, пока продолжал существовать старый порядок, из этих и подобных предложений мало что получалось. Большинство монархов, ограничиваясь негативным аспектом дела, считали достаточным просто следить за тем, чтобы в церковных школах не обучали ничему такому, что могло бы подорвать их положение; все, что было сверх этого, сводилось к выделению денег, а иногда и помещений, для преподавания предметов, которые по тем или иным причинам возбуждали интерес властителей. Так, Людовик XIV под влиянием Кольбера оказывал поддержку недолго просуществовавшей Acadimie politique [520], а также небольшому числу технических колледжей, самый важный из которых в будущем развился в Ecole des ponts et chaussees [521][522]. Другой областью, привлекшей внимание властей, была подготовка офицеров. Ранее офицерами были те, кто либо за счет собственного капитала, либо на средства, предоставляемые другими, получали от правителей «комиссию» для найма солдат. С появлением (начиная примерно с 1648 г. ) регулярных вооруженных сил система изменилась: кадетские школы, предназначенные для сыновей обедневшего дворянства, стали создаваться почти повсеместно, и все основные государства учредили хотя бы одну (за исключением Великобритании, где форма, которую выдавали для заполнения полковые командиры при найме офицеров, не включала сведения об образовании). В конце XVIII в. школы, подобные европейским, стали появляться и в новом государстве, образовавшемся по ту сторону Атлантики. Две из них, одну в Вест-Пойнте, другую & #8213; в Аннаполисе, ожидало большое будущее[523].

Первым правителем, проявившим практический интерес к образованию своих подданных в целом, был Фридрих Вильгельм I Прусский. Как он заявил в 1717 г., он убедился, что дети «крайне невежественны... в тех предметах, которые наиболее необходимы для их благосостояния и вечного спасения». Поэтому он издал королевский указ, согласно которому родители должны были отправлять своих детей в школу, но поскольку ничего не было сделано для практической реализации указа, результаты если и были, то минимальные. Фридрих Великий в своем Landschulregiment [524] (1763) приказал, чтобы все дети от пяти до тринадцати лет посещали школу; девять лет спустя он выделил 200 тыс. талеров для того, чтобы заплатить жалование учителям и спасти своих ново-приобретенных померанских подданных от того, что он называл «их польским холопством»[525]. Снова из этого мало что вышло, не в последнюю очередь из-за того, что родители были слишком бедны, а местные власти не хотели брать на себя расходы. Например, еще в 1792 г. школы были только в одной из каждых шести восточно-прусских деревень. В Западной Пруссии процент был еще ниже; во всем королевстве имевшиеся школы обычно концентрировались в королевских владениях, а прусские юнкеры не стремились давать образование своим крепостным. Тем не менее, Фридрих все-таки завершил дело своего отца, поставив среднее и университетское образование под контроль государственного министерства. Были учреждены выпускные экзамены в школе, известные как Abitur [526], прохождение которых стало условием для приема как в университеты, так и на должность в прусской администрации. В XIX в. это стало необходимым условием и для тех, кто претендовал на получение офицерского чина.

Пока Пруссия медлила, Бавария действовала. Люневилльский мир (1801) положил конец старой sancta Bavaria [527], какой она была с 1648 г. Страна была вовлечена в тесный союз с наполеоновской Францией, а аннексия территорий, ранее принадлежавших Австрии, повлекла за собой массовый приток протестантов и евреев, которых прежняя система не могла нормально включить в свою орбиту. В октябре 1802 г. был ликвидирован Совет по церковным делам и основано первое в истории министерство образования. Власти Баварии не только сделали окончание высшей школы условием для поступления на гражданскую службу, как это было в Пруссии, но и учредили обязательное школьное образование для всех детей. Исполнение этого закона обеспечивалось выдачей сертификата об окончании школы, который необходимо было предъявить для получения разрешения на приобретение недвижимого имущества, занятие торговлей и заключение брака. Большинство расходов покрывались платой, взимаемой с родителей, остальные затраты осуществлялись за счет церковной собственности, которая должна была быть секуляризирована как можно скорее. Закон 1804 г. пошел еще дальше, поставив все уже существующие школы под надзор государства и сделан их неконфессиональными. Школьная программа приобрела светский, утилитаристский уклон. Этой системе суждено было оставаться в силе вплоть до ее отмены в ходе следующей волны реформ в 60-х годах XIX в. [528]

Если в Баварии приверженность делу образования ослабла после Реставрации, то в Пруссии дела пошли по-другому. Благодаря усилиям Фридриха Вильгельма III, проявившего личную заинтересованность, в 1808 г. был учрежден департамент образования. Спустя девять лет важность его была официально признана, когда департамент получил статус министерства. Уже имея под своим контролем высшее и среднее образование, с окончанием освободительных войн министерство, получившее в свое распоряжение довольно большие средства, начало сотнями открывать школы. Финансирование поступало частично от самих родителей, частично от взносов местных правительственных органов. Система охватывала как мальчиков, так и девочек; в школу принимали не только немцев, но и поляков и даже евреев, что было настоящим новшеством в то время. Задача обеспечения преподавательским составом была возложена на 28 специально созданных для этого финансируемых государством школ-интернатов. В Кенигсберге дефицит квалифицированных учителей был таков, что сирот из государственных приютов было решено в массовом порядке подготовить для будущей учительской работы, и как только их обучение заканчивалось, их уже в новом качестве направляли преподавать таким же юнцам.

Таким образом, государство, как сказал один из чиновников, ответственных за учебную программу, было «превращено в большое образовательное учреждение»[529], и результатов этого не пришлось ждать долго. К 1837 г. 80% детей в Пруссии посещали школу, и, чтобы дать им такую возможность, были приняты первые законы о детском труде. К середине века 80% взрослого населения Пруссии было грамотным по сравнению лишь с 50& #8213; 65% в Великобритании и во Франции. Только один из десяти прусских военных новобранцев не имел школьного образования[530]. Последним штрихом стала конституция 1849 г., превратившая всех учителей & #8213; включая университетских профессоров (причем некоторых из них пришлось буквально принуждать силой) & #8213; в государственных служащих. Учитывая, что в остальных землях школы давно уже были под государственным контролем, после 1871 г. эта система распространилась на всю Германию. Когда либералы перешли на сторону Бисмарка, всякие сомнения в том, что цель школьного образования & #8213; помочь сделать Рейх сильным и крепким, остались в прошлом, и развитие немецкого образования твердо встало на курс, который впоследствии если и претерпел какие-либо изменения, то лишь после 1945 г.

По причинам, которые здесь нет возможности подробно привести, другие страны двигались в этом направлении с запаздыванием. Законопроекты, которые могли бы привести к учреждению приходских школ, рассматривались в британском Парламенте в 1796, 1797, 1807 и 1820 гг., но были отклонены, и только в 1833 г. ничтожная сумма в 20 тыс. фунтов была выделена «на образование для беднейших классов»[531]. К 1858 г. эта сумма увеличилась до 700 тыс. ф. ст., что уже не было пренебрежимо малой величиной (помимо прочего сюда входили расходы на подготовку 14 тыс. школьных учителей), но несравнимой с 24 млн ф. ст., потраченных в том же году на оборонные нужды. Между тем попытки ввести всеобщее и обязательное обучение, контролируемое министерством образования, по-прежнему отвергались. Встречая сопротивление со стороны налогоплательщиков, меры по распространению школьного образования среди более широких слоев населения предпринимались очень медленно. В основном все ограничивалось парламентскими комитетами по расследованию, которые следили за тем, как расходовались выделяемые средства.

В общем и целом, такая же ситуация наблюдалась и во Франции, несмотря на существование там гораздо более централизо-нанной политической системы. Величайшим вкладом Наполеона во французскую образовательную систему было основание диух «великих школ» & #8213; Ecole polytechnique [532] и Ecole superieure d 'administration [533]. Он также основал ряд lycees [534], которые были предназначены для сыновей из семей среднего класса и образование в которых имело военный уклон. Однако его интерес к начальному образованию был ограничен, и он, отнюдь не стремясь расширять эту сферу, ограничился взятием существующих учреждений под контроль государства. Историк Франсуа Гизо, занимая должность министра образования при Луи-Филиппе, распорядился открыть начальные школы в каждой коммуне. Однако это осуществлялось бессистемно, и те немногие учреждения, которые были открыты, управлялись совместно государством и приходским священником.

Обе эти страны, так же как и другие, к активным действиям подтолкнул целый ряд военных побед Пруссии, начавшихся в 1864 г. В 1866 г. военный министр фон Роон сообщил королю Вильгельму I, что «победу при Кёнигреце одержал прусский школьный учитель»[535]. Изначальным намерением фон Роона, вероятно, было отнять часть славы у руководимого фон Мольтке генерального штаба, быстрыми темпами набиравшего вес, однако эта фраза послужила знамением для других стран. Первым шагом, предпринятым во Франции, было учреждение ecole normale primaire [536] в каждом departement [537]. За несколько лет была создана целая армия учителей, которые приступили к своей первостепенной задаче & #8213; превратить каждого француза (тогда еще никто не задумывался о том, что того же можно требовать и от женщин) в пылкого патриота, готового отдать свою жизнь за Эльзас-Лотарингию[538]. Последовали и другие меры, и в итоге процесс увенчался введением в 1882 г. всеобщего обязательного бесплатного образования[539]. Главным ответственным лицом за продвижение этой схемы в парламенте был премьер-министр Жюль Ферри. Не случайно он также играл главную роль в экспансии французской колониальной империи в Тунисе, Мадагаскаре, Тонкине и французском Конго.

Столкнувшись с «вызовом Германии»[540], другие государства почувствовали, что у них практически нет иного выбора, кроме как последовать за ней. Обязательное всеобщее образование, которому рано или поздно также предстояло стать еще и бесплатным, достигло Японии в 1872 г., где оно стало частью процесса, известного как Реставрация Мейдзи. Черед Италии настал в 1877 г., Британии & #8213; в 1890, а Испании & #8213; в 1908 г. Но если в Германии учебные программы устанавливали государства, из которых состояла империя, то политическая система большинства других стран обычно была более централизованной, в результате чего на рубеже веков, например, французский министр образования, взглянув на часы, мог сказать, какой урок шел в сотнях тысяч классов. К концу Первой мировой войны подобные меры были переняты и многими странами Латинской Америки[541], хотя по сей день они в значительной степени существуют лишь на бумаге.

Иначе обстояли дела в большинстве развитых стран, где реформа по большей части достигла своих целей. В 1895 г. в Великобритании 82% детей соответствующего возраста посещали школы, и система даже начала предоставлять определенный набор медицинских услуг, а также льготное питание. Накануне Первой мировой войны социальный реформатор Беатрис Уэбб в поэтических выражениях расписывала «утопическую» картину, находящуюся перед ее глазами: «Семь миллионов детей встают каждое утро, умываются и чистят зубы... идут по улицам, дорогам и уединенным лесным тропинкам... чтобы появиться в назначенный час в 30 тыс. школ, где каждый из этих семи миллионов находит собственное место, где ему обеспечены книги, классные доски и учителя»[542]. Реальность, разумеется, была не столь идиллической. Уже в 1880-е годы в таких «хорошо организованных» странах, как Германия, обычным делом для полицейских стало сопровождение прогульщиков в школу, а иногда и заключение в тюрьму родителей, которые сами этого не делали.

Возможно, в силу того, что высшее образование стоило дороже, ситуация в средней и высшей школах характеризовалась большим разнообразием. В 1880-е годы стали предоставляться государственные субсидии на оплату обучения талантливых сыновей бедняков (а по прошествии значительного времени & #8213; и дочерей), желающих посещать высшую школу, и здесь показательный пример дает Великобритания. С 1902 г., когда на смену ранее существовавшим школьным советам пришла централизованная организация, 56 мест из каждой тысячи в содержащихся за счет бюджета школах должны были предоставляться бесплатно. Через 27 лет эта цифра увеличилась в 2 раза. В 1932 г. была введена проверка нуждаемости, чтобы отличить родителей, которые могли платить за обучение своих детей, от тех, кто не мог. Хотя аналогичные меры предпринимались во многих других странах, среднее образование в основном оставалось доступным только среднему классу, и лишь после 1945 г. оно стало в какой-то мере всеобщим и бесплатным. В большинстве стран возраст окончания школы, первоначально установленный в 11 лет, впоследствии был повышен до 14 и, наконец, до 16 лет. Этот рубеж не решается пересечь даже современное государство со всей его самоуверенностью и непревзойденным аппаратом принуждения.

Поскольку высшее образование требовало высокого уровня квалификации преподавательского состава, правительства в меньшей степени могли его контролировать. Относительно немногие страны последовали примеру Германии, превратившей все университеты в государственные учреждения, а штатных преподавателей & #8213; в Beamter[543]. В других странах существовала тенденция к государственному субсидированию университетов; например, в Великобритании между мировыми войнами правительство предоставляло им от одной трети до половины дохода. Удивительно, что США стали одной из первых стран, в которых были основаны «государственные» университеты. Первым в 1766 г. открыл свои двери Ратджерс & #8213; университет штата Нью-Джерси. За ним последовал Университет штата Джорджия в 1785 г., Университет штата Вермонт в 1791 г., Университет штата Тенесси в 1794 г. и Университет Цинциннати в 1819 г. [544] Многие из этих публичных университетов были основаны в слишком отдаленных и недавно заселенных районах, куда не добирались частные платные учреждения. Не удивительно, что их престиж (и, предположительно, уровень обучения) со времени их основания и до наших дней, как правило, не достигал уровня последних.

Если университеты, за исключением университетов в тоталитарных странах, обычно имели право на собственную учебную программу, то средние, а тем более начальные школы не имели такой прерогативы. Следовательно, подготовка, которую они обеспечивали, часто зависела от политических требований момента. В зависимости от того, боялись или доверяли государства своим гражданам, больше внимания уделялось то практическим, то теоретическим дисциплинам. Хотя во всех странах, как правило, религия в школах вытеснялась (отечественной) историей, немецкие и особенно французские школы оказывались в эпицентре борьбы между церковью и государством. В Германии с 1872 г. Бисмарк вел Kulturkampf [545], во Франции в 1900 г. к власти пришло правительство радикалов, которое закрыло все религиозные школы вплоть до 1914 г., когда их вновь было позволено открыть. В век, когда все больше и больше людей получало избирательные права, желание государства контролировать учебный план отчасти мотивировалось необходимостью, как выразился один член британского парламента в 1867 г., «дать образование нашим господам». Однако демократизация не объясняла, почему практически в каждой стране детей все больше заставляли изучать «национальный» язык в ущерб родному. Ею также невозможно объяснить постоянные парады, салют перед флагом, пение гимна и поклонение героям, имевшие место во многих странах, не говоря уже о необходимости «воспитания верности одному кайзеру, единой армии, флоту» (Германия), о поддержке «расы» в ее «борьбе за существование» (Великобритания) и о недопущении «отставания национальной обороной мощи от других стран» (США)[546].

Наконец, установив надежный контроль над умами молодежи, государство перешло к формированию лояльности граждан, достаточно зрелых, чтобы понимать, что их реальный интерес состоит в хлебе, а не в зрелищах. В общем и целом, начало XIX в. было расцветом laissez faire. Многие из прежних институтов больше не существовали; государство, успешно проведя разграничительную линию между властью и собственностью, не желало ставить ограничений на возможное использование последней. Однако уже и 30-е годы ХIХ в. ветер стал меняться. В Великобритании, на тот момент наиболее промышленно развитой стране, только за период с 1831 по 1842 г. было создано не менее 39 королевских комиссий, задачей которых был надзор за условиями жизни бедного населения. В результате получили широкую огласку такие факты, как повальная нищета; безнадзорные дети, которым вместо образования давали опиум, чтобы они сидели тихо, пока родители на работе; 14-часовой рабочий день для молодежи и стариков; условия труда, которые во многих случаях невозможно было назвать иначе, как ужасающими; заработная плата, которой даже в лучшие времена едва хватало, чтобы не умереть с голоду; отсутствие страхования от безработицы, несчастных случаев, болезни и старости[547]. Одни реформаторы искренне заботились о благосостоянии народа, мотивами других, составлявших большинство, был страх перед революционными последствиями, которые могли возникнуть, если ничего не делать. Каковы бы ни были причины, но государства занялись социальной и экономической жизнью такими методами и в такой степени, какие были абсолютно немыслимыми для прежних политических сообществ.

Первые фабричные законы, запрещавшие найм на работу детей младше девяти лет и ограничивающие рабочий день лиц младше 18 лет двенадцатью часами в день, были приняты в Великобритании в 1834 г. Как подразумевает их название, первоначально законы касались только фабрик; в 1842 г. они были распространены на рудники, в 1876 г. & #8213; на торговое судоходство, и в 1889 г. & #8213; на железные дороги. Закон 1844 г. запретил нанимать на работу женщин более чем на 12 часов в день & #8213; это был первый из весьма длинного списка законов, принятых современным государством в пользу женщин, исходя из того, что они слабы и нуждаются в особой защите. Уже в 1847 г. Парламент принял билль о десятичасовом рабочем дне, однако только с 1874 г. он стал применяться в отношении всех промышленных предприятий, в то время как для других рабочих, особенно продавцов и домашней прислуги, ограничения на продолжительность рабочего дня были приняты только в начале XX в. Для того чтобы обеспечить выполнение этих законов, а также правил техники безопасности, которые постепенно вводились в действие, начиная с 1840-х годов, была создана система инспекций. Вначале она часто встречала сопротивление не только со стороны работодателей, которых возмущало вмешательство в их дела, но и со стороны самих рабочих, которые не хотели, чтобы возможности заработка младших членов их семей были ограничены. Другие страны последовали за Великобританией, хотя неохотно, и зачастую спустя значительный промежуток времени. Например, в Германии 12-часовой рабочий день был введен только после объединения в 1871 г.; во Франции, где условия были в некоторых отношениях хуже, чем где бы то ни было, это произошло еще позже.

По мере того, как условия труда все больше попадали под контроль государства, оно стало распространять свое влияние и на другие сферы общественного вспомоществования. В 1834 г. в Великобритании была упразднена возникшая в эпоху Елизаветы старая система Спинхэмленда, при которой неимущим, живущим мне стен попечительских учреждений, выплачивались пособия или предоставлялась работа за счет обложения прихода, в котором они проживали. Дело не только в том, что увеличившееся финансовое бремя превысило возможности отдельных приходов, по и в том, что децентрализованная природа этой системы была несовместима с демографическими изменениями, которые принесла урбанизация. Место приходов заняли государственные работные дома, которые принимали людей на основании проверки их материального положения. Пытаясь снизить затраты, эти учреждения