Интернационализм и второе пришествие

Плавание по морям по ту сторону конца истории требует новых ориентиров. Важнейшим из них является «интернационализм». Очень существенно, что­бы его не принимали как данность, хотя чаще всего именно так и бывает. Это понятие, доставшееся нам в наследство, было обратной стороной меда­ли национализма первой волны (то есть XIX и начала XX века). Но и тогда его больше использовали, чем подвергали анализу, и редко рассматривали как нечто самостоятельное. Он скорее представлял собой музыкальный фон, способствующий формированию неких настроений, нежели основную сюжет­ную линию. Сегодня нам крайне необходима смена мелодии.

Эти мысли большей частью посетили меня не так давно в Глазго — во вре­мя мероприятия, в котором я принял участие¹. Я выступал по вопросу на­ционального самоопределения в допустимо широком смысле слова — то есть национализма как отнюдь не самой плохой или попросту неизбежной реак­ции — и оппонировал новому интернациональному пессимизму, или тому, что, как я понимаю, мы подчас называем теорией Этнической Пропасти. После чего хорошо известный теоретик (старых) «новых левых» сказал мне следующее:

«Merci, топ cher Nairn, merci, tres interessant, mais.J позвольте мне заме­тить, не причинив вам незаслуженной обиды... Мне кажется, вы рассуждае­те так потому, что, будучи националистом, вы просто должны рассуждать подобным образом».

Как я полагаю, он имел в виду, что я все исказил в свете своей узкой пре­дубежденности. Он, конечно, был слишком любезен для того, чтобы исполь­зовать выражения типа «изысканно маскируете свои личные предубежде­ния» или «отстаиваете вполне определенные интересы». Но суть его замеча­ния в том, будто я считаю должным переписать с нуля завершенную или вновь начавшуюся историю, дабы в ней ощущалась неизбежность и необхо­димость того, чтобы Шотландия стала свободной и обрела свое собственное правительство.

Я тоже, в свою очередь, был слишком вежлив, чтобы дать ему очевидный ответ: мол, и он может быть носителем некоторых предрассудков и защит­ником некоторых интересов. То, что он сам представил на суд — упрощен­ная версия интернационалистического кредо, сосредоточенного на критике расизма, — равным образом можно было расценивать как систему убежде­ний конкретной группы — группы, выступающей (или негласно претенду­ющей на это) от лица науки и цивилизации как таковой.

Предрассудок национализма (даже национализма в обобщенном виде) дей­ствительно выявить очень просто. Чего, однако, не скажешь об интернацио­нализме. Националист (даже пан-националист) по определению говорит из какого-то определенного места; у интернационалиста же такого места нет.

Конечно, это нелепо, что истину в подобных вопросах приходится искать в простом столкновении таких интересов. Я не выступаю здесь в пользу ка­кого-то слабоумного релятивизма. Диалог — дело стоящее, и вопрос только в том, как вести его более плодотворно или не столь односторонне, как преж­де. Я верю, что это может стать важной частью перемен, начавшихся с 1989 года. Национализм, а значит, и интернационализм сегодня начинают про­ступать в ином свете: этот свет более доброжелателен к ним обоим, но с его помощью становится ясным, что окончательная истина не принадлежала ни тому, ни другому.

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Существует ключевое различие между интернационализмом и тем, что, бо­юсь, нам придется определить как «интернациональность». Термин весьма неуклюжий, по крайней мере в английском языке, и не общепринятый. Од­нако он существует и, что более существенно, кое-что значит³.

«Конечно, французский ипподром отличается от английского. Интерна­циональность еще не столь совершенна». Это ссылка на Оксфордский анг­лийский словарь в «Дэйли телеграф» 1864 года. В ней также отражается едва прикрытый национальный шовинизм, которому было предназначено, по прошествии лет, сыграть заметную партию в интернационалистическом ор­кестре. С развитием цивилизации ипподромы во всем мире становились все более похожими друг на друга. То же самое можно сказать о заводах, мага­зинах, центральных улицах, фермах и даже людях. Будь у них на то больше времени, может быть они и вовсе лишились бы отличительных признаков?

Подобное явилось бы полным торжеством «интернациональности». Недав­но высокую ноту в этом же хоре озвучил Александр Кокберн. Когда комму­нисты в России сдали свои позиции, он с определенной долей досады пред­сказывал, что на Красной площади скоро появится «Пицца-хат», — весьма возможно, прямо в ленинском Мавзолее, если только оттуда смогут вынес­ти «старый труп». Хотя и являясь абсолютно убежденным интернациона­листом старой закалки, Кокберн, несомненно, жалел об этом: может быть, потому, что в таком триумфе интернациональности он усматривал «руку» американской империи. Интернационализм всегда страдал от подобных про­тиворечий.

В данном случае речь, конечно, не идет о каком-то особом левом крыле интернациональности. Она обозначает те же самые вещи, о которых столь громко возвестил «Коммунистический манифест»: величественную револю­ционную волну капиталистической экспансии, размывающую все традиции и сносящую всякие границы; очертания «правого» мира, который очень ско­ро будет взят и очищен «левыми». Нет нужды подробно описывать стадии этого волнообразного процесса, которые здесь рассматриваются, — от ман­честерского фритредерства и «международных трестов» до их более могуще­ственных преемников, мультинациональных корпораций. Суть всегда одна, как бы ее ни доносили до нас — в торжественных песнях или в проклятиях.

Сто двадцать шесть лет спустя мы улавливаем, в сущности, точно такой же мотив у Жака Д. Мэзонружа, бывшего управляющего мультинациональ- ной корпорацией IBM:

«С точки зрения бизнеса, границы, которые отделяют одну нацию от дру­гой, реальны не более, чем экватор. Это всего лишь условные линии между этническими, языковыми и культурными целостностями... Если менедж­мент сообразуется с такой мировой экономикой, то его понимание своего места на рынке, а также планирование, обязательно расширяется...»^ч

Взгляды многих представителей этих условных целостностей (отнюдь не всегда с восхищением принимающих сравнение своих границ с экватором, особенно когда так считают торговцы компьютерами, революционеры или поставщики наркотиков), тоже стали заметно шире. И вот тогда фирма IBM обнаружила, что не она правит миром⁵. Малое не только прекрасно, но и опас­но (как с технической, так и с политической точки зрения).

Здесь, однако, достойно внимания то обстоятельство, что интернациона­лизм ни в коем случае не является обязательным следствием интернацио­нальности, или по крайней мере не вытекает из нее непосредственно. Маркс и Мэзонруж в равной степени ошибались. Упорные, повторяющиеся и упро­щенные аргументы в пользу того, что одно неизбежно влечет другое, звуча­ли в прошлом и продолжают звучать поныне. Как приверженцы средневе­кового партикуляризма (по излюбленному выражению Ленина), мы, наци­оналисты, время от времени обнаруживаем себя теснимыми теми, кому дороги революции в развитии связи и информации, или теми, кто напуган масштабом нынешней экономики. Технологический детерминизм неизбежен так же, как и погодные явления. «И как это вы (говорят они), мелкие стати­сты и недоучки, еще можете претендовать на какое-то звездное будущее, ког­да ваши собственные дети каждый день приходят домой, чтобы, наедаясь бигмаком, смотреть по телевизору программы вроде «Соседей» или «Поли­ции Лос-Анджелеса», передаваемые со спутника?»

На практике заметно преобладающим политическим побочным продуктом современной интернациональности до сих пор являлся национализм. Не здравый смысл, упорно приписываемый интернационализму, а непричесан­ная, алогичная, упрямая, разрушительная, эгоцентричная истина нацио­нальных государств. Не какое-нибудь высокопарное или инертное единство, а «Балканизация» — мир непримиримых исключений, для которых долж­но быть какое-то правило, но никто не знает какое. Даже еще до 1989 года было понятно, что у средневекового партикуляризма по-прежнему есть ка­кое-то будущее. Но только после него стало возможным более убедительно говорить о том, что будущее это весьма определенное.

Не представляю, как можно было бы не заподозрить здесь некую связь. Это не может быть просто цепью случайностей, как полагают интернацио­налисты. Допустим, что политический марксизм давно похоронен, но в моей книге по-прежнему жив материализм исторический. Надо полагать, что все эти бигмаки и торговые агенты с IBM, — разумеется, не преднамеренно, — но совершенно реально (материально) ускорили или произвели такой резуль­тат. «Балканизация», по-видимому, является не бессильным или бездумным протестом против достижений прогресса — она сама есть этот прогресс. Дол­жно быть, она-то и есть настоящее, то, что происходит на самом деле, — в отличие от идеологической виртуальной реальности, предлагаемой нам де­терминистами, торговыми агентами многонациональных фирм и интерна­ционалистами. О да, мы всегда считали, что бедным македонцам ничего не останется, как покориться прогрессу — изменить своему древнему, красоч­ному укладу и стать в большей степени такими, как все. А теперь мы знаем и то, что прогрессу придется уступить македонцам.

ЭТИКА И ДОКТРИНА

Аналогия здесь может быть весьма кстати. Сегодня теориям национализма свойственно то общее место, что последний оказывается не имеющим непос­редственного отношения к национальности. «Изм» не проистекает из есте­ственных фактов различия или своеобразия. Существуют национальности, лишенные национализма. Кстати, к одной из таких отношусь я. В Шотлан­дии 1950-х годов всякий знал, что он шотландец, но почти никто не верил, что позднее для этого также понадобится какой-то все усложняющий «изм».

Вообще-то мы думали, что наш этнос носил некое благословенно британс­кое, возвышенное значение, перенесенный в постполитическое государство в награду за достойное поведение. Однако ближе к 1970 году истина начала доходить до нас.

Бытует общее представление, согласно которому национализм возник из особой конъюнктуры развития, описанной Эрнестом Геллнером и его шко­лой⁶. Оказывается, все дело в индустриализации. В неровном, нестройном марше, которым народы вошли в современность — одни вели, подавляли и при этом изменяли другие (вместо того, чтобы просто на них паразитиро­вать), — национализм был извлечен из национальности и превратился в об­щий политический климат мирового развития. Национализм не есть отра­жение, зеркало этнического разнообразия. Это набор рычагов (порой вплоть до оружия), при помощи которых этнос становится новой острой проблемой человеческих отношений.

Однако в самом широком смысле то же самое можно сказать и об интер­национализме. Он — не зеркало интернациональности, а сложный комплекс реакций на национализм: отчасти защита, отчасти маскировка и отчасти организованная адаптация. Это составная часть все той же националисти­ческой вселенной. Со времени падения наполеоновской империи два эти ми­ровоззрения существуют в непрестанных, тягостных трениях друг с дру­гом — сиамские близнецы единого всемирно-исторического процесса.

Между прочим, именно поэтому интернационализм имеет лишь довольно вымученное и отдаленное отношение к универсалистским убеждениям про­шлого. В принципе несложно увидеть сходство между теми духовными уче­ниями о человеческой природе и родом проповедей, милых сердцу интерна­ционалиста. Но я сомневаюсь в том, что так мы многого достигнем. Религи­озные истины противопоставляются греху и злу в рамках в целом неизмен­ной вселенной. Интернационализм возник как средство против конвульсий мира после 1776 и 1789 годов — внутренних неурядиц, спровоцированных индустриальным и демократическим развитием. Демоны последнего даже еще могущественней: непредсказуемость, партикуляризм (средневековый или какой другой) и победившее националистическое мракобесие. Зло, о ко­тором говорили священники, со своей стороны, было поставлено на это мес­то самим божеством, которое могло расцениваться как последний арбитр. У интернационалистов подобного утешения не было.

Не существует какой-либо сильной связи и между интернационалистами и космополитами. Последние представляли собой до-индустриальную эли­ту, убежденную в своей авангардной роли продвижения цивилизованной интернациональности. Ее зерна должны были распространяться из более возвышенных центров. Эдмунд Бёрк отмечал, что в его дни существовала «система манер и воспитания, имевшая весьма близкое сходство с таковы­ми по всей данной четверти земного шара», так что к 1780-м годам «ни один гражданин Европы ни в какой из ее частей не мог оказаться в изгнании» и никто «не чувствовал, что он по сути заграницей»⁷.

Сегодня интернационалисты часто мнят себя космополитами. Порой го­род, регион или индивид могут характеризоваться как «космополитичные», что означает добровольную открытость для внешних культурных влияний, а иностранцы (большей частью интеллектуалы) при этом запросто чувству­ют себя как дома. Бывают также и подлинные космополиты, то есть инди­виды или семьи с перемешанными или перенесенными на новую почву куль­турными корнями, действительно ощущающие себя свободными выбирать место для жительства где угодно⁸. Та же характеристика, разумеется, дела­ет их открытыми и для нападок со стороны ораторов-нативистов за такие пороки, как безродность, отсутствие привязанности и тому подобное.

Однако, на мой взгляд, подобные категории применимы лишь к действи­тельно маргинальным случаям. Более важный момент — это то, что весь ска­чок развития под знаком национализма был направлен против цивилизации, распространявшейся вширь и вглубь из соответствующих центров, на сто­роне которых были хорошие манеры и образование. Формула «сделай сам» пришла на смену учителю из метрополии. Но «сделать самому» можно толь­ко своими силами — на собственном языке, с собственными знаниями и ошибками, — категорически отрицая то, что говорят граждане Европы. Так случилось в 1776-м, а затем вновь после 1790-х. «Никогда не доверяй граж­данину Европы» стало ведущим лозунгом времени. Иными словами: «При­соединяйся на наших собственных условиях, а не на их».

В мире после 1789 года космополитизм превратился в досадное недоразу­мение. Проводить границу между ним и империализмом стало труднее, так как начали свою работу волны носителей цивилизации метрополий, каждый из которых был убежден в своем прирожденном праве воодушевлять и ука­зывать путь. Великие державы присвоили себе интернационализм легким движением руки, что бывает совершенно естественным для того, кому слу­чается набрать больше хороших карт, чем другим. Париж, Лондон, Вена, Нью-Йорк, Москва со своими тузами и джокерами ушли далеко вперед; пей­занам, таким образом, осталась одна мелочевка. Не позволить, чтобы пер­вые их цивилизовали, для последних было бы необдуманным, самонадеян­ным, тупым, плебейским, безнадежно опрометчивым и убийственным ша­гом. И на самом деле весьма националистическим.

К большому счастью, как отмечает Геллнер в «Мышлении и изменении», все же нашлось достаточно национальных безумцев, которые сколько-нибудь последовательно шли наперекор империализму⁹. В противном случае та или иная форма империи непременно должна была бы перекрыть кислород че­ловечеству: такая судьба весьма реально грозила ему в период с 1939 по 1942 год.

В эту эпоху империалистических и националистических битв интернаци­онализм существовал как этика в основном благодаря единственной докт­рине — вере в альтернативное средство цивилизованного развития, ни им­перского, ни национального. Эта идея сводилась к тому, что класс может стать самостоятельным вектором развития. Пролетариат, противостоящий империи и поднявшийся над национальностью, сможет сделать шаг вперед и по собственной воле примет мантию Просвещения. Объединяясь, рабочие всех стран способны избежать жестоких противоречий капиталистического прогресса. Они могут стать гражданами мира, а не просто гражданами Ев­ропы. Даже будучи ограниченным на какой-то момент национальными эта­пами борьбы, рабочий класс должен был действовать в соответствующем, интернационалистическом духе — устремляя взоры к широким горизонтам эмансипации, к освобождению как национальных врагов, так и друзей.

Несмотря на отсутствие социальной основы, то есть образованной, не зна­ющей границ касты в понимании Бёрка, эта светская вера все же имела слож­ный и подвижный фундамент. Частью он состоял из тех, кого Джордж Стай- нер в 1987 году в телевизионной лекции о Вене назвал «еврейской интелли­генцией» (особую роль они играли здесь после краха империи Габсбургов); частью — из рабочих движений различных стран, поскольку занимавшиеся самообразованием кадры становились интернационалистами в противовес тому, что они считали подавляющей культурой их собственных школ; и ча­стью из клик, относящихся к метрополиям или «атлантическим левым», чье влияние было (или казалось) достаточно сильным, чтобы они могли на ка­кое-то время почувствовать себя центром мира.

МАЛЫЕ БАТАЛЬОНЫ

Интернационалисты еще до 1989 года прекрасно знали, что их ждет пора­жение. В 1977-м Эрик Хобсбаум сделал мрачный вывод, что «Организация Объединенных Наций... похоже, скоро будет состоять из Сакс-Кобургов и Шварцбург-Зондерхаузенов конца XX века»¹⁰. Он пытался отстаивать одно­временно две вещи — ленинский интернационализм и Великобританию: пос­леднюю — в качестве единственного уцелевшего образца благоразумных многонациональных ценностей (вот только еще извести бы в ней дух шот-

12-2035 ландского и валлийского сепаратизма). Большие батальоны со всеми их не­достатками уже уступали место более малым (чьи недостатки были еще ху­же). Он уже тогда чувствовал, что интернационализм не сможет обратить эту тенденцию вспять. Однако интернационализм все еще мог занимать осторож­ную и сдержанную позицию. Пока еще существовали несколько действую­щих многонациональных государств вроде Соединенного Королевства, Со­ветского Союза и Югославии, для него еще было не все потеряно.

С этой точки зрения, в 1989-м было потеряно все. Последние крупинки идеи упали, отбракованные, сквозь звонкое сито, когда восточный рабочий класс решительно выбрал смесь «буржуазной демократии» с национализ­мом. Ключевые составные государства распались на части. Да, Соединенное Королевство все еще цело, хотя обстановка в нем сейчас гораздо тревожнее, чем в 1970-х. Живы Китай и Индия. Но достаточно только процитировать этот короткий список, чтобы понять, насколько безнадежным может стать это положение уже очень скоро. Этика интернационализма сохранилась лишь благодаря тому, что она, как и многое другое, в эпоху холодной войны находилась в застывшем виде.

Ее лучшие дни пришлись на предыдущий период — на борьбу с патологи­ческими версиями национализма в межвоенные годы. Они, в свою очередь, также последовали за ее великим поражением, воплощенным в развязыва­нии первой мировой войны 1914 года. Тем не менее ленинизм, Третий и Чет­вертый Интернационалы, а также антифашистские сражения вернули этой вере некоторое влияние и актуальность, за что, между прочим, мы можем быть им очень благодарны сегодня, даже при всей сомнительности большин­ства отстаиваемых ею идеалов. В конце концов, этот интернационализм уп­рочил силы противостояния самому скверному типу империализма. Но мы также не должны забывать, что он сделал это (и победил) лишь из-за того, что был связан с национализмом, — то есть с теми его непатологическими формами, которые смогли противостоять фашизму и привели к его разру­шению.

В тот период интернационализм оправдывала его героическая оборони­тельная мораль. Хотя даже тогда он одновременно оставался способом адап­тации к националистическому миру. Чаще всего он выполнял эту функцию, предельно умаляя и осуждая значение национальности, позволяя себе тер­пимость по отношению к этносу только потому, что тот был уже близок к выходу из истории.

В худшем случае это допущение могло превращаться в жесткое и сектан­тское убеждение, согласно которому нынешний мир весьма отличен от пре­жнего, что «выход из истории», так сказать, по-прежнему широко открыт и массы уже готовы покинуть ее. Все, что им надо сделать, — это понять, как туда попасть. Это была поздняя милленаристская форма структуры интер­националистской веры. Она оставалась в силе до 1970-х годов, особенно в Италии и Германии. По мере утраты политической основы она временами пыталась восполнить ее смесью интеллектуального терроризма и вооружен­ной силы.

К 1989 году и от этого остались только воспоминания. Инициатива пере­ходила в руки сравнительно малых батальонов. Упомянутый нами выше дол­госрочный процесс глобализации, который, по-видимому, способствует даль­нейшему раздроблению, достиг к этому моменту своей кульминации, а имен­но — либерального конца истории. Сакс-Кобурги и Зондерхаузены начали выстраиваться в очередь у дверей ООН. Словения стала свободной; Андорра проголосовала за самоуправление; Дания на короткое время разорвала свою связь с Европейским Сообществом, затем передумала и в мае 1993-го еще более громко восстановила ее. По крайней мере интернационализма в ста­ром смысле слова больше не было: родовитый призрак оказался бездомным, безыдейным и скатился до благочестивого морализаторства, которым куда лучше владело христианство и другие религии. Поскольку многие из сто­ящих в очередь у дверей ООН когда-то стремились и поныне стремятся унич­тожить друг друга, люди испытывают некоторую ностальгию по порядку и стабильности. Однако каким интеллектуальным содержанием их можно было бы наполнить сегодня?

СЕГОДНЯ — ВСЕ НАЦИОНАЛИСТЫ

Социализм должен найти какие-то новые ориентиры — ориентиры эпохи после 1989 года, хотя некоторые могут счесть это слишком щедрой характе­ристикой его возможностей. Новые ориентиры помогут ему найти путь че­рез капитализм, а не против него, даже если социалисты по-прежнему, паче чаяния, желают все изменить. Альтернатива лежит в том, что они привыч­но считали враждебным, а не вне его или же в отчужденном глобальном про­тивостоянии ему. Если не может быть иной экономики, кроме рыночной, то это значит, что типы капитализма будут — или, стало быть, еще очевиднее будут — различными. Размороженное и отмершее после вечного противосто­яния вероятной альтернативе, это разнообразие, эти противоречия и нерав­номерность индустриализации колоссальны, и они станут интеллектуально понятными и более практически значимыми.

Однако то же самое справедливо для национализма и интернационализ­ма. В данном случае альтернатива находится в полностью национализиро­ванном мире, а не в его противоположности. Любые новые ориентиры ле­жат по ту сторону Этнической Пропасти (кроме тех случаев, когда пропас­ти, в истерично-либеральном понимании, просто нет). Действительно ли так плохи раздробленность и анархия? Отчасти, возможно, да, но здесь мы не­избежно толкуем о целом — пытаясь охватывать взглядом весь спектр и су­дить о нем соответственно. Как я всегда говорил, в этом общем смысле но­вый беспорядок гораздо лучше предшествовавшего ему строгого имперско­го порядка¹¹. Первый создал смертельную угрозу для некоторой доли при­граничного населения; но если второй просуществовал бы еще некоторое время, то мог бы обернуться уничтожением всех.

По поводу обоих — капитализма и национализма — существует другая интерпретация, которая гласит, что сейчас мы «с трезвыми чувствами», как любил говаривать Маркс, увидели истинный, долгосрочный маршрут раз­вития. Если все это к лучшему и не является всего лишь судорожной реак­цией на крах коммунизма, то социалистам предстоит решить, какого рода капиталистами, а интернационалистам — какими националистами они же­лали бы стать.

Возможно, кто-то сочтет этот выбор выбором петли для висельника, но я полагаю, что это не так. Это не так, если мы обратимся к щедрой, творчес­кой стороне старого интернационалистического кредо, нежели к ее строгим, элитарным идеалам высокомерной метрополии. Война в бывшей Югославии мгновенно повысила акции старомодных атлантических леваков, но я не уверен, что это продлится долго. Для первой же, напротив, вполне возмож­ны новые маяки, и некоторые из них уже становятся видны. Интернацио­нализм можно строить только на определенном стиле национализма, конст­рукция которого, в свою очередь, в большей степени основывается на демок­ратии, чем на этносе. Стойкий и прочный беспорядок в большей степени будет опираться на выбранную идентичность и в меньшей на классические мотивы — язык, народные обычаи и «кровь».

Некоторые ориентиры являются интеллектуальными. Они основаны на новом прочтении национализма и его доктрин. Недавно в Праге я слушал Романа Зпорлука из Гарвардского университета, который выступал с док­ладом по истории националистических идей. Он рассказывал, как, часто находясь под влиянием интернационализма, ученые грешили неадекватны­ми толкованиями истории о неравномерном развитии — в том числе даже такие ведущие его теоретики, как Гердер и Фридрих Лист. На самом деле национализм был первым поистине светским «мировоззрением», за исклю­чением естествознания: его «изм» указывал на всеобщее, на некое устрем­ление, идущее из глубины его сердца.

Под искаженным углом зрения метрополии этнос всегда выглядел эта­кой маленькой пакостью, кротовьей дорожкой в саду, который должен быть безупречным. Однако ему-то хочется иметь свой собственный сад, свое фи­гуральное место в рамках величественного ландшафта современности. Зпор- лук также показал, что Лист в качестве аналитика довольно выгодно смот­рится на фоне, например, Маркса и Энгельса и что как пророк он преуспел в несравнимо большей степени, чем они. В определенном смысле именно Ли­стом был предсказан тот мир, который вновь возник после 1989 года¹².

ПО ТУ СТОРОНУ АНТИУТОПИИ

Нам необходимо новое чувство будущего, равно как и пересмотренная исто­рия. Как сегодня очень часто говорят в Соединенном Королевстве, дитя цеп­ляется за нянькину юбку из страха перед чем-то ужасным — в данном слу­чае перед «Пропастью». Но что это за черная яма, в которую, как нам ка­жется, нас могут втянуть? Ее очертания достаточно хорошо нам знакомы; нечто подобное часто рассматривалось в теории. Самый свежий пример, ко­торый приходит мне в голову, — это статья, написанная Эрнестом Гелл- нером¹³.

Геллнер всегда отличался социологической слабостью к мудреным диаг­раммам. Его новая работа содержит две роскошные схемы аграрного (до-на­ционалистического) и индустриального (или националистического) обще­ства — то есть цивилизации в современной конфигурации. По Геллнеру, ис­тория стремится быть раздражающей субстанцией, возникающей в про­межутке между двумя социологическими моделями. Модель, которая сложилась в 1991-м, кажется всего лишь дополнением модели, сложившей­ся в 1989-м:

«Общество должно быть гомогенизировано, gleichgeschaltet (унифициро­вано); и единственной силой, способной осуществить, проконтролировать и обезопасить это действие, является центральное государство. В условиях конкуренции множества государств за пересекающиеся сферы влияния, единственным способом, которым конкретная культура может защитить себя от другой... является обретение ею собственного государства. Подобно тому, как у всякой девушки должен быть муж, желательно ее собственный, так и каждая культура должна иметь государство, желательно ее собственное. Го­сударства-культуры существуют в вечной борьбе друг с другом. Таким обра­зом, вот конечный продукт — мобильное, атомизированное общество равно­правия со стандартной культурой, где культура — это культура письменная, «высокая», и где ее распространение, поддержка и границы находятся под защитой государства... Одна культура, одно государство. Одно государство, одна культура»¹⁴.

Итак, вот она, настоящая Пропасть — универсум вооруженных лейбни- цевых монад, равно опьяненных своей собственной культурой и неприязнью к соседям, а заодно и безродным космополитам. Передвижение по Европе будущего или даже по Североамериканской зоне свободной торговли в та­ких обстоятельствах вскоре может стать чем-то вроде пересечения Боснии в наши дни. Через каждые несколько миль банды головорезов, в униформе или без, только и будут ждать того, чтобы поквитаться с врагами и навязать свою до предела обесцененную валюту незадачливым путешественникам¹⁵.

Цивилизация с таким положением вещей определенно несовместима. Од­нако Геллнер, конечно, как всегда, не проговаривает угрожающий образ до конца. Он делает вывод, что хотя его теория является «почти евклидовой по своей убедительности», не все это понимают. «К большому сожалению, пора­зительно многие оказываются не способными принять эту теорию, даже ког­да им преподносят ее на блюдечке». Я — один из них. Подобная теория может быть уместной для Боснии-Герцеговины, но, к счастью, пример Боснии-Гер­цеговины не является повсеместным. Эта общая антиутопия ложна. Нет ни­каких монад, и нет никакого намека на то, что национализированный, состо­ящий из малых батальонов мир будет в достаточной мере похож на них.

Используя один красноречивый контрпример, давайте кратко рассмотрим другую зону в границах той же общей области Европы в после холодной вой­ны — Триест. Перед нами классический образец «переплетающихся сфер влияния» с безнадежно смешанным населением: итальянцами, словенцами, фриулами, хорватами, австрийскими немцами и евреями. Этот искусствен­ный город-государство был бы обречен, если бы ему навязали изоморфные государственно-культурные нормы (примерно то, что пытались сделать ита­льянские фашисты в период с 1926 по 1945 год).

Будучи едва не удушенными «гомогенизацией», большинство жителей Триеста не желало бы повторения представления. Новая Словения в этом смысле также никак не давит на них. Последняя не выказывает никаких признаков того, что ей хотелось бы вернуть свою прежнюю «сферу влияния», несмотря на то что у многих жителей этого большого города либо словенс­кие бабки и деды, либо (в чем они часто не признаются) прах словенских предков на заднем дворе или ближайшем кладбище.

В то же время действующим политическим силам в Триесте известно, что национализм как политическое явление неизбежен. Только путем обретения независимости — или автономии города-государства — можно установить суверенитет в условиях наступающего нового беспорядка. Поскольку дан­ное место глубоко полиэтнично, это значит, что подобное самоуправление следует строить скорее на демократическом, нежели природном фундамен­те. Это должна быть свободно избранная идентичность, причем синтетичес­кая, то есть объемлющая все возможные элементы — начиная с империи Габсбургов и заканчивая Lega Nord^|в, звезда которой восходит в настоящее время.

Однако эта идентичность, в свою очередь, также станет частью новой на­ционалистической системы — каждым своим элементом, наравне с зачищен­ной Великой Сербией или обновленными Шварцбург-Зондерсхаузенами. Но­вый порядок должен быть и будет порядком беспородных помесей, полукро­вок, странных пересечений и дышащих жизнью пространств, так же как и стопроцентно изоморфных Словении или Польши. То, что кажется беспоря­дочным, здесь может быть как к лучшему, так и к худшему. На самом деле я полагаю, что любая такая система, дабы хоть сколько-нибудь сносно фун­кционировать, будет нуждаться в неких буферных механизмах, зонах слия­ния, ничейных землях и анклавах. Андорра, остров Мэн, Сараево, Синга­пур и Гибралтар могут иметь в ней не меньше значения, чем более безупреч­ные в теоретическом плане этнические кирпичики.

Старый интернационализм часто бывал неприятно близок к «изму» одно­го и того же. Я абсолютно уверен, что этого никогда нельзя будет сказать о национализме после 1989 года. Теперь интернационализм найдет для себя куда более естественную точку опоры в качестве сдерживающего механиз­ма системы, в отличие от прежней тщетной попытки препятствовать ее воп­лощению. Демократия явилась повивальной бабкой порядка после 1989 года и остается его главным интересом. Анархия здесь отчасти означает лишь то, что величие и претензии метрополий как-то исчезли из поля нашего зрения и, похоже, уже никогда не смогут вернуться. Однако анархия должна так­же иметь и более позитивную функцию, которую интернационализму ново­го стиля надлежит принять всем сердцем.

АНАРХИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ

После 1989 года в мире случилась странная вещь. В то время как торговцы унынием из числа «атлантических левых» видят только атавизм и войну, утопия наступает на других фронтах. Выше я упоминал некоторые работы, посвященные общему обзору идей, связанных с национализмом. Но, веро­ятно, имеет смысл вспомнить и ряд других положений, которые, едва по­явившись в печати, были отвергнуты как розовые мечты, как видения по­чти немыслимо далекого будущего.

К примеру, давайте рассмотрим теорию, развиваемую профессором Джейн Джейкобе в книге «Города и богатство народов»¹⁷. Очень часто высказыва­ется неверная мысль, будто никто не мог предвидеть развала СССР. Джей­кобе предвидела, и она весьма ясно описала ту «подтачивающую работу», которая в конце концов привела к разрушению Союза, равно как и иных «чрезвычайно застойных и жалких фрагментов империй, и древних и более новых». Она пришла к выводу, что для мира будет лучше, если он будет мень­ше — в экономическом и любом другом смысле. Однако здесь проблему со­ставляет существующий в данный момент не отличающийся особой гибкос­тью характер международной системы наций-государств, который мешает размножению суверенитетов.

Существующие национальные государства (особенно самые большие) стро­ились на «жутком очаровании человеческих жертвоприношений», поэтому предательство их единства означало бы превращение «самых славных стра­ниц национальной истории в пустой звук и безумие»¹⁸. Кстати, это очень на­поминает речи, с которыми выступали министры лондонского правительства в Шотландии в рамках Британской всеобщей избирательной кампании 1992 года. Они, по сути, были одним сплошным вопросом «да как же вы смее­те?..». Также и международный порядок опирался на принцип неприкосно­венности — то есть святости всех существующих, как это было заложено в протоколах ООН и Европейского Сообщества. Хотя порой это способно обес­печивать защиту слабым от сильных и голодных, одновременно таким обра­зом защищаются сильные — в свою очередь, от слабых и голодных — то есть от сепаратистов, новых суверенитетов и других моделей, создаваемых народ­ными движениями.

Поэтому интернационализм, основанный исключительно на подобных идеях, является крайне недееспособным и далеким от того, что Джейкобе относит к живым тенденциям и возможностям всякого нового порядка. Они зависят, утверждает она, в первую очередь от приумножения политических суверенитетов демократическими способами. Сюда входит радикальное ос­вобождение международных отношений от саванов холодной войны и остав­ленных ею жалких, беспорядочно перемешанных имперских осколков. Как этого можно достичь? Джейкобе несколько нерешительно предлагает следу­ющую формулу: для бывших империй или крупных национальных госу­дарств альтернативой «разрушительным действиям» должен быть просто- напросто санкционированный распад:

«...Для политической единицы лучше не пытаться держаться в связке с другими. Радикальный разрыв связей, таким образом, должен вылиться в деление единого суверенного государства на семейство малых суверенитетов, и причем не после того, как сама собой наступит фаза распада и дезинтегра­ции всего и вся, а задолго до этого — пока ситуация еще вполне благополуч­на. В национальном обществе, развивающемся таким путем, размножение суверенитетов посредством деления должно стать нормальным, безболезнен­ным дополнением собственно экономического прогресса, а также возраста­ющей сложности экономической и общес<

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: