Подходы к исследованию национализма 5 глава

Вероятно, самым влиятельным среди этих последних типологий оказы­вается различие, проводимое Хью Сетон-Уотсоном между «старыми, стабиль­ными нациями», вроде английской, французской, кастильской, голландс­кой, шотландской, датской, шведской, польской, венгерской и русской, и «новыми» нациями сербов, хорватов, румын, арабов, африканцев и индусов, чье национальное самосознание развивалось вслед за распространением на­ционализма и в основном являлось его продуктом; и затем в рамках этой пос­ледней категории он выделяет три вида национальных движений — за отде­ление, за воссоединение по этническому признаку и за «строительство на­ции». В своей книге «Нации и государства»²⁸ Сетон-Уотсон вырабатывает три разграничения (которые Тилли также применил к государственному строи­тельству), в изобилии подкрепляемые историческими примерами. Они по­могают ему систематизировать свой подход, в рамках которого интерес пе­ремещается от национализма как идеологии на те процессы, что способству­ют формированию национального самосознания и происходят в области географии, государственности, религии и языка²⁹.

НАЦИИ КАК ИСКУССТВЕННЫЕ ОБРАЗОВАНИЯ, СОЗДАННЫЕ НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИМИ ДВИЖЕНИЯМИ

Я уже говорил, что историки обычно стремятся добиться контекстуального понимания национализма, то есть понимания смыслов, придававшихся уча­стниками этих движений идее нации в соответствии с теми конкретными обстоятельствами, в которых они находились. По этой причине проблема объяснения часто трактуется как необходимость постичь, во-первых, разно­образные традиции националистической мысли и опыта и, во-вторых, тот способ, посредством которого такие традиции распространяются среди дру­гих народов. Примером попытки первого рода служит предложенный Сей- ло Бэроном блестящий анализ разнообразия националистического опыта, по крайней мере европейского, рассматриваемого в связи с разными религиоз­ными традициями, такими, как протестантизм, католицизм, ортодоксаль­ный цезаре-папизм и иудаизм. Если нации — это современные образования и главным образом плод трудов и идей рационалистов, то постичь их мож­но только в контексте определенных традиций, в рамках которых религия играла господствующую роль. Какой бы светской ни была националистичес­кая доктрина, понять ее во всем ее эмпирическом разнообразии невозмож­но вне этой религиозной матрицы, что и должны были доказать исследова­ния многочисленных случаев³⁰. Примером попытки второго типа является объяснение, данное Тревор-Роупером распространению идей «историчес­ких» видов национальных движений Германии, Италии и Венгрии среди «вторичных» национальных движений чехов, поляков и евреев. Вне зави­симости от степени обоснованности данного различия та роль подражателя, которую взяла на себя восточноевропейская интеллигенция, выступая про­тив Запада, но при этом воспринимая его националистические идеи, требу­ет дальнейшего растолкования. Почему эти конкретные идеи оказались столь привлекательными и чем объясняется выход интеллектуалов на пер­вый план?³¹

Ответ на оба вопроса, причем такой, в котором определяющая роль отво­дится религиозной традиции, дает творчество Эли Кедури. В своем первом исследовании Кедури стремился к контекстуальному пониманию европейс­кого национализма, начиная с момента его создания в Германии в начале XIX века и вплоть до его недавнего распространения в Восточной Европе и на Ближнем Востоке стараниями местных интеллектуалов. Сосредоточив внимание в основном на разнообразии разновидностей национализма, а не на развитии наций, Кедури прослеживает эволюцию понятий разнороднос­ти, автономии воли и языковой чистоты, представлявших особую тему в ев­ропейской философской традиции от Декарта до Канта и Фихте, и понятия отчуждения у немецкоязычных интеллектуалов. Стало быть, тот контекст, в котором пример Французской революции и идеалы немецких романтиков завладели воображением разочарованной молодежи, носил сугубо современ­ный и европейский характер и был связан с радикальным распадом таких традиционных общностей, как семья и церковь, а также сопряженных с ними политических норм. Здесь социально-политическая основа представ­ляется вполне очевидной: националистические движения, утверждает он, «воспринимаются как удовлетворение потребности, как исполнение жела­ний. Сильно упрощая, можно сказать, что эта потребность представляет со­бой потребность в совместной с другими людьми принадлежности к органич­ному и устойчивому сообществу». Так что национализм здесь трактуется как результат духа той эпохи, в которую прежние сообщества и традиции пали под натиском доктрин Просвещения и в которую дезориентированная моло­дежь изо всех сил стремилась к удовлетворению своей мечты об обретении идентичности³².

В своей более поздней работе, «Национализм в Азии и Африке». Кедури развил этот строго «модернистский» анализ в двух направлениях. Первое было пространственным и социологическим. Для того чтобы объяснить, по­чему местные элиты в Азии и Африке приняли за основу западные идеалы национализма, Кедури разработал такую модель распространения, соглас­но которой западные институты и идеи проникали на другие континенты благодаря организующему влиянию колониализма, выполнявшего функцию модернизации, и западному образованию тамошних интеллектуалов, кото­рым впоследствии пришлось испытать на родной земле дискриминацию со стороны колониальных властей; в качестве примера подобного рода интел­лектуалов Кедури, в частности, называет Сурендранатха Банерджи, Эдвар­да Атайя и Джорджа Антония. Подражание у них сочетается с эмоциональ­ным негодованием по поводу общественного непризнания на Западе. С дру­гой стороны, его первоначальный анализ расширяется и в обратном времен­ном направлении. Возвращаясь к «культу темных богов», африканские и азиатские интеллигенты тем не менее имитировали не только исторические интересы европейских интеллектуалов, но и их революционный хилиазм — веру в то, что мир поддается совершенствованию, корни которой восходят к мировоззрению христианского «тысячелетнего царства» бога и праведников. Прослеживая европейские националистические идеалы до их истоков в ере­тических учениях Иоахима Флорского, францисканских епископов и мюн- стерских анабаптистов, деятельность которых так живо осветил Норман Кон, Кедури получает все основания для того, чтобы утверждать следующее:

«Короче говоря, мы можем сказать, что главная линия развития нацио­нализма в Азии и Африке — это тот же светский вариант тысячелетнего цар­ства, возникший и развившийся в Европе и постулирующий зависимость общества от воли горстки провидцев, которые, дабы сбылись их видения, должны сломать все барьеры между частным и общим»'¹³.

Рассматривая данную определенную линию национализма, Кедури не счи­тает, что из этого следует, будто нации и национализм не являются сугубо современными явлениями или что они имеют какие-то исторические корни помимо измышлений и деятельности националистически настроенных ин­теллектуалов. Несмотря на все то уважение, которое Кедури питает к раз­личным историческим традициям, он делает главный акцент на способнос­ти национализма как доктрины каким-то чудесным образом приводить на­цию на смену разложившимся традиционным сообществам, а также на деятельности новых, рационалистически настроенных интеллектуалов, вы­ступающих в роли создателей и революционных провозвестников современ­ных наций и национализма³⁴.

Это ощущение современности и природы наций как «искусственных об­разований» разделяется широким кругом современных историков всех на­правлений, равно как и ученых других дисциплин. Не все они, однако, склонны приписывать ведущую роль в процессе строительства нации идео­логии национализма. Джон Бройи, например, сводит суть национализма к политическим аргументам, призванным, с его точки зрения, мобилизовать, скоординировать и узаконить поддержку националистов для овладения го­сударственной властью. Эти аргументы предполагают существование нации с собственным особым характером, ищущей независимости и имеющей при­оритет над всеми иными интересами или ценностями. Подобная доктрина возникает в качестве оппозиции государственной власти и обеспечивает ос­нову для мобилизации и координации гражданского общества в раннее Но­вое время в Европе, когда раскол между государством и обществом стано­вится очевидным. На этом основании Бройи выделяет три вида национали­стической оппозиции: это движения за отделение, за объединение и рефор­маторские движения, каждое из которых может возникнуть в нациях-государствах и государствах, не определяющих себя как нацию, на­пример в империях или колониях. Эта классификация из шести типов мо­жет быть в последующем использована для такого сравнения националис­тической политики в Европе и в третьем мире, которое даст понять, насколь­ко националистические аргументы выгодны для элит и других групп в борьбе за государственную власть. По Бройи, культура и интеллектуалы играют вспомогательную роль; национализм — это прежде всего не вопрос об иден­тичности или языке общения, а чисто культурный образец оппозиционной (или реже правительственной) политики, в которой историческое понятие об уникальной нации приравнивается к политическому концепту всеобщей ♦ нации-государства». Благодаря этому националисты способны выжать из общества все неполитические ресурсы с тем, чтобы поставить под ружье по­литическую оппозицию. Националистическое решение проблемы отчужде­ния, которое было неизбежным продуктом растущего раскола между госу­дарством и обществом, состояло в том, что каждое уникальное общество или «нация» определялись как естественная (и единственная) основа территори­ального государства, дабы чуждые общества «не допускали насилия но от­ношению к уникальному национальному духу». Бройи считает это слияние культурного понятия общества с политическим незаконным, но признает его широкую популярность на всех континентах''⁵.

Такой анализ типичен для господствующей «модернистской» и «инстру- менталистской» школы исторической и социологической мысли о нациях и национализме. Не только нации являются современными творениями узко­партийных идеологий. Национализм также представляет собой инструмент узаконивания и мобилизации, посредством которого лидеры и элиты доби­ваются поддержки масс в конкурентной борьбе за власть. Не только нацио­налисты, но и не-националисты вроде Бисмарка способны вызывать атавис­тические эмоции и манипулировать страхами и обидами масс, апеллируя к их шовинизму и раздувая в них чувство культурной самобытности. Если интеллектуалам и их идеям Бройи со своим политическим реализмом отво­дит весьма незаметную роль в среде высших и средних классов, то в способ­ности разжигать массовые чувства, которые могут быть направлены на осу­ществление политических целей элиты, он им пока еще не отказывает³⁶.

Подобный же «инструментализм» преобладает в очерках сборника под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рэйнджера, озаглавленного «Изоб­ретение традиции»³⁷. Надо сказать, что не все очерки поддерживают лейт­мотив книги — идею о новизне и даже выдумывании тех традиций, которые маскируются под древние. Это видно, например, у Приса Моргана: он осто­рожно объясняет феномен eisteddfodau, оживших в середине XVIII века, тем, что новые практики перепутались с более старыми обычаями и традиция­ми; с другой стороны, вхождение Горсэдды неодруидов в eisteddfod 1819 года было чисто изобретательским приемом со стороны Иоло Морганвга (lolo Мог- gangw)³⁸. Хобсбаум, однако, полагает, «что сравнительно свежее историчес­кое новшество «нация», со всеми сопутствующими ей явлениями — нацио­нализмом, нацией-государством, национальными символами, историей и всем прочим, — тесно связано с «выдуманными традициями» и покоится на «упражнениях в социальной инженерии, зачастую целенаправленных и все­гда новаторских». Нации не являются ни древними, ни естественными об­разованиями: напротив, многое из того, «что составляет современную нацию в субъективном плане, сводится к таким искусственным образованиям и свя­зано с уместными и в общем совсем недавно возникшими символами или предназначенными для определенных целей рассуждениями (например, о «национальной истории»)». В своем заключительном очерке Хобсбаум ана­лизирует наплыв изобретенных традиций во Франции, Германии и Соеди­ненных Штатах конца XIX столетия — это руководства по воспитанию, пуб­личные церемонии, общественные памятники и здания, использование кол­лективных образов, олицетворяющих нацию, таких, как Мэри Энн или «не­мецкий Михель», памятные годовщины, использование флагов и гимнов — и находит причинную связь между ними и нарастающим темпом обществен­ных перемен, в особенности подъемом массовой политической демократии. Именно тогда правители и государственные власти открыли, насколько по­лезной бывает массовая «неразумность», хотя это не означает, что надуман­ные национальные традиции сами по себе являются иррациональными ре­акциями на распад социальной структуры и политических иерархий, по­скольку они определенно удовлетворяют широкие социальные и психологи­ческие потребности новой эры³⁹.

Он делает заключения того же порядка, что и Хью Тревор-Роупер относи­тельно изобретения, начиная с конца XVIII века, северошотландской тра­диции после поражения якобитов при Каллодене. С тех пор как Роулинсон в 1730-х годах «изобрел» малую шотландскую юбку, Макферсон «заново от­крыл» Оссиана в начале 1760-х годов, а Вальтер Скотт создал шотландский литературный экскурс в историю «клановых» горцев, опубликованный пол­ковником Дэвидом Стюартом в 1822 году, а также с появлением «Vestiarium

Scotium» (1842) и «Одежды кланов» (1844) братьев «Стюартов Собесских», которые пытались оживить почти исчезнувшую средневековую цивилиза­цию Шотландских гор, — нити сфабрикованных традиций были вплетены в новую строящуюся нацию Шотландии, опорой которой служила привязан­ность Виктории к замку Балморал (Balmoral)⁴⁰ и английской буржуазией, заинтересованной в здоровых наслаждениях от жизни в горах". Суть дела, конечно же, заключается в том, что любая связь с жизнью в средневековых Шотландских горах, которая до XVII века при лордах-правителях островов Макдональдах составляла гебридский вариант изобильной ирландской куль­туры, чисто фиктивна: традиции наций столь же современны, как сами нации.

Аналогичный вопрос волнует Бенедикта Андерсона, судя по его последним размышлениям об истоках и распространении национализма в «Воображае­мых сообществах». Нация — это абстракция, плод воображения; это общ­ность, которая представляется одновременно суверенной и ограниченной. Она возникает по мере убывания власти церкви и династии, когда они уже больше не служат ответом на страстную потребность человечества в бессмер­тии. Суля идентичность, равнозначную процветанию, нация может помочь нам преодолеть окончательность смерти и забвения; но это становится воз­можным только тогда, когда на смену средневековым понятиям параллель­ных времен приходит новая концепция однородного, бессодержательного времени-хронологии. Нации создаются в историческом и социологическом воображении, когда люди отождествляют себя с абстрактными героями со­общества, помещенными в равно абстрактные, но при этом расцвеченные деталями пространство и время; и хотя мы никогда не сможем встретиться с ними, мы «знаем» этих наших соотечественников, членов нашей культур­ной нации, благодаря подобным отождествлениям и рассказам в газетах, журналах, романах, пьесах и операх. Они обретают реальность в силу того, что Андерсон называет «технологией книгопечатного капитализма», кото­рая породила первый реальный многотиражный товар — печатные книги массового производства. С возможностью путешествовать и «административ­ным странничеством» колониальных элит, а затем с возникновением печат­ной литературы и прессы у людей появился шанс «повествовать» о нации и «строить» ее в воображении. В разных частях света и в сменяющие друг друга эпохи этот процесс строительства принимал различные формы — от литера­туры «на местном наречии» и филологического национализма Европы до «официального» национализма авторитарных империй и марксистского на­ционализма коммунистических государств вроде Вьетнама и Китая. Но ле­жащие в основе всех этих событий культурные и экономические процессы в большинстве своем были сходными, и их результатом повсеместно явилась одна и та же базовая модель воображаемой общности, которую мы называ­ем «нацией»⁴².

ИДЕНТИЧНОСТЬ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ

Наше краткое обсуждение работ некоторых историков и кое-кого из тех, кто связал свои интересы с природой и историей наций и национализма, не мог­ло не быть избирательным и фрагментарным. Моя задача состояла в том, что­бы прежде всего выделить основные черты их трактовок, а не историогра­фические подробности. Это позволило нам постичь те этапы исторических толкований, которые, как я и предполагал в самом начале своей статьи, при­близительно соответствуют тем ситуациям, в которых довелось находиться историкам, и тем эпохам, в которые им пришлось жить. Первый такой пе­риод, или этап, длился, грубо говоря, с середины XIX века по 20-е годы XX века; в это время кроме исчерпывающей трактовки, предложенной Бауэром, который в строгом смысле историком не является, все трактовки представ­ляли собой очерки или отдельные главы книг и относились к конкретным ситуациям в Европе, связанным с теми или иными видами национализма и национальных движений. Только во втором периоде мы встречаемся с серь­езными попытками историков сосредоточить свое внимание на националис­тических проявлениях в целом и особенно пристально рассмотреть все раз­нообразие идеологий и периодизаций национализма и национальных дви­жений. Историков типа Хейеса, Снайдера, Кона и Шейфера в общем и целом интересует скорее национализм, то есть национализм как идеология, а не как чувство, в ущерб нациям; и акцент они делают не столько на последова­тельном объяснении подъема и привлекательности национализма, сколько на описании и классификации его подтипов. Только в третьем периоде, на­чиная с 50-х годов XX века, историки на деле начали уделять больше вни­мания точным исследованиям ситуативных или общих факторов, которые помогают объяснить происхождение и судьбы конкретных национальных движений как таковых. В этот период также стал возрастать интерес к на­циональному чувству и собственно нации как объяснительным принципам. Хотя некоторые историки продолжали уделять внимание идеологии, ряд других уже сочетал этот подход с рассмотрением роли идеологии в создании нации либо в подъеме и воспитании национального самосознания. Кроме того, стал увеличиваться интерес и к таким возможным причинам возник­новения и популярности национализма, которые можно было бы зачислить в разряд социологических факторов, а также к перекрестному оплодотворе­нию исторического исследования национализма подходами и методами дру­гих дисциплин⁴³.

В свете столь различных интересов и такого многообразия подходов мо­жем ли мы говорить об историческом взгляде на национализм tout court⁴*? Нет, это было бы сказано слишком сильно. Все, что мы вправе сделать, — это перечислить основные черты, присущие большинству образов наций и национализма, нарисованных историками, и задаться вопросом о том, на­сколько итоговый образ соответствует, или дает объяснение, такой много­гранности этого сложного феномена.

Три из этих черт заметнее остальных — особенно в последних трактовках историков. Первая — это скептицизм, и даже враждебность, по отношению к национализму, о чем мы упоминали в начале этой статьи. Эти скептицизм и враждебность принимают форму подчеркивания по сути нелепых и разру­шительных тенденций национализма. Этот мотив четко проходит через все три периода исторических изысканий в данной сфере. Конечно же, подоб­ного рода отношение к национализму свойственно не только историкам: уче­ные в области политических наук и международных отношений также об­ращают внимание на дестабилизирующие последствия национализма для государств и межгосударственного порядка. Тем не менее так уж сложилось, что историки в общем и целом выказывают куда больше скептицизма и враж­дебности, чем другие ученые, — вероятно, потому, что они особенно остро сознают тревожные психологические аспекты национального чувства и на­ционализма. Временами из-за этого сознания их обвиняют в психологизме или сведении такого многогранного феномена, каким является национализм, к всего лишь единственному, социально-психологическому уровню. Но, воз­можно, более серьезное обвинение заключается в том, что, беря идеологию за первостепенный объяснительный принцип, они игнорируют или упуска­ют из виду важность тех процессов формирования нации, которые в опреде­ленной степени независимы от функционирования националистических иде­ологий. Если некоторых социологов порой обвиняли в невнимании к этим процессам, то историки, по-видимому, зачастую приписывали им чрезмер­ные значение и объяснительную силу.

Одним из следствий подобной тенденции среди историков становится со­крытие некоторых функциональных, даже «конструктивных» сторон наци­оналистической деятельности. Стоит только рассмотреть эту деятельность в контексте такого процесса «формирования нации» (не путать с «нацио­нальным строительством»), который по разным причинам уже может идти полным ходом, как окажется, что у нее куда больше достоинства и практи­ческой значимости, чем обычно за ней признают. Отнюдь не редкость, ког­да этот процесс приводит к стремительному культурному возрождению и ряду новых проектов для сообщества в целом; если какие-то из них грани­чат с абсурдом или в чем-то губительны, то другие, несомненно, имеют жи­вотворное, преображающее значение, особенно в сфере музыки, искусства, литературы и в различных областях научных исследований⁴⁵.

С общими положениями историков о нищете национализма связано и их убеждение в том, что нации являются искусственными сообществами, скреп­ленными по большей части надуманными узами. Отсюда их общая цель — «деструкция нации», разделяемая и многими антропологами, и потребность в разоблачении идеологических задач манипуляторов от национализма, ко­торые разжигают атавистические эмоции масс для того, чтобы использовать их в своих партийных интересах. Таков предмет оживленного спора между Полом Брассом и Фрэнсисом Робинсоном об образовании Пакистана и роли националистических элит в возбуждении мусульманских чувств масс в Се­верной Индии и реакции на эти процессы⁴⁶.

Но, как признается Хобсбаум, только некоторые традиции находят отклик у масс, и только немногие из них выдерживают проверку на прочность. На­ция, указывает он, — это самая значимая из долговременных «изобретен­ных традиций»⁴⁷. Если так, то в каком смысле следует считать ее «вымыш­ленной» или «построенной»? Почему это «изобретение» так часто и в столь различных культурных и общественных условиях умеет затронуть такие потаенные струны, вызывая при этом столь долгий отзвук? Ни один арте­факт, как бы хорошо он ни был состряпан, не выдержал бы столь много зло­ключений разного рода или не подошел бы к столь многим различным усло­виям. Определенно к формированию нации имеет отношение нечто большее, чем националистические подделки, и «изобретение» здесь должно понимать­ся в другом своем смысле — как новаторская рекомбинация существующих элементов⁴⁸.

Пресловутая «искусственность» наций и национализма тесно сопряжена с третьей чертой общего образа, созданного историками, — современностью наций и национализма. Так вот, историки, несомненно, правы, полагая, что национализм как идеология и движение, нацеленные на обретение и под­держание автономии, единства и идентичности социальной группы, призван­ной, по мнению некоторых ее членов, актуально или потенциально соста­вить «нацию», является продуктом конца XVIII столетия. Именно тогда воз­никла определенно националистическая доктрина, утверждавшая, что мир отчетливо делится на нации, у каждой из которых свой особый характер, что нации — это источник политической власти, что человеческие существа свободны лишь в том случае, если они принадлежат к самостоятельной на­ции, и что мир и безопасность во всем мире зависят от того, насколько само­стоятельны все нации, прежде всего в рамках своих собственных государств. Только в XVIII веке подобные идеи получили хождение в особом контексте европейской системы межгосударственных отношений⁴⁹.

Однако не все историки согласны с сопутствующим этому взгляду поло­жением о современности нации. Старое их поколение, особенно на континен­те, искало и находило нации даже в античности — у греков, евреев, персов и египтян⁵⁰. Иные были в той же мере убеждены в их наличии у средневеко­вых французов и англичан, шотландцев и швейцарцев⁵¹. Приверженцы этих взглядов встречаются и по сей день, хотя число их невелико⁵².

Большинство же историков сегодня принимают тезис о современности «нации», и различия между ними сводятся лишь к более или менее точным указаниям на дату возникновения отдельных наций, а также на факторы, способствовавшие этому возникновению. Нация понимается ими как сугу­бо современное понятие и тип социальной организации, для рождения ко­торого необходимы специфически «современные» условия государственной бюрократии, капитализма, светскости и демократии.

По поводу этой концепции можно сделать три замечания. Во-первых, она тоже не лишена «мифического» элемента, то есть элемента драматической интерпретации, в которую все очень верят и которая, применяясь к событи­ям прошлого, одновременно служит сегодняшним целям или планам на бу­дущее. «Миф современной нации» восходит к до-современной эре, которая была еще «безнациональной», и придает драматизм рассказам о модерниза­ции, давшей жизнь нациям; а нации на этой картине отражают более или менее печальную ступень человеческой истории, один из моментов радикаль­ного отрыва современных, индустриальных обществ от традиционных, аг­рарных, который будет преодолен, как только современность воцарится по­всюду. Подобный «контрмиф» должен указывать на относительность наци­онализма, отклоняя и объясняя те претензии и допущения, на которых строится собственно националистический миф^м.

Второе замечание связано с тем, что, даже приняв допущения, лежащие в основе «модернистской» концепции национализма, мы должны признать, что между группами наций существуют значительные различия, как в типе, так и в периодизации их развития. Разумеется, очень многое зависит от того, на какое определение «нации» опираться. Но предположим, что под терми­ном «нация» мы понимаем большую, связанную одной территорией группу, имеющую общие для всех культуру и разделение труда, а также общий ко­декс юридических прав и обязанностей, то есть черты такого рода, которые редко встречались бы в античности и в эпоху раннего средневековья⁵⁴. Даже

9—2035 при таком «модернистском» определении нельзя обходить вниманием раз­личия того типа, которые проводят Хью Сетон-Уотсон и, в ином контексте, Чарльз Тилли между медленно возникавшими и существующими уже в те­чение достаточно долгого периода нациями (и государствами) Западной и Северной Европы и более поздними «нациями, созданными по расчету» в эру национализма. Очевидно, что на Западе процесс «формирования нации» был непредвиденным и непреднамеренным, государства сколачивались вокруг доминировавших этнических сообществ и, в свою очередь, постепенно ста­новились национальными. В других частях мира подобные процессы были невозможны без внешних стимулов и целенаправленных усилий⁵⁵.

Конечно, из этого не следует делать вывод, будто нечто вроде «нации» воз­никло уже в XV веке в Англии, Франции и Испании; это решительно не то, что хотел сказать Сетон-Уотсон. Он скорее пытался указать на два весьма различных пути формирования наций, а также на необходимость проследить одну из таких траекторий до ее начала в средневековье, — траекторию, ко­торая на самом деле оставалась незавершенной (если она вообще может быть завершенной) до XIX века, как об этом столь справедливо напомнил нам Юджин Вебер на примере Франции и ее регионов⁵⁶.

Отсюда вытекает мое последнее замечание. Если признать, что некоторые процессы, участвующие в формировании нации, восходят к средневековой эпохе, а может быть, даже к более раннему времени, то, вероятно, будет за­конным и необходимым исследовать и соотношение до-современных сооб­ществ с сообществами, которые мы называем «современными нациями», для того, чтобы лучше понять, почему подобные нации имеют столь широкую популярность в современном мире. Действительный недостаток модернист­ской картины национализма, принимаемой столь многими историками и иными учеными, — это ее определенная историческая поверхностность. Увя­зав нацию и национализм исключительно с переходом к современной эпохе и трактуя их как плоды «современности», они усложнили задачу объясне­ния того, почему эти нации возвращаются к прошлому и ощущают свою пре­емственность с этническим прошлым. Равновесие между преемственностью и прерывностью было нарушено, поэтому и современная потребность в кол­лективной идентичности носит столь безысходный характер, — до тех пор, конечно, пока кто-нибудь не разбудит в людях всесокрушающую «жажду принадлежать». Но, как мы уже говорили, эта жажда бывает разной, и в любом случае надо еще объяснить, почему ее объектом чаще, чем иные со­общества, оказывается «нация».

Вот почему так важно и необходимо изучать культурные модели до-совре­менного сообщества, которые могут помочь объяснить, отчего столь много людей тяготеет к нации как к первостепенному объекту своей привязаннос­ти и солидарности в современном мире. Мы можем указать не только на пре­емственности того конкретного типа, которые отметил Джон Армстронг в своем исследовании средневековых христианской и исламской этнической идентичности, особенно в области мифа, символа и исторической памяти, которую подчеркивал Ренан⁵⁷. Тот факт, что многие части света в античнос­ти и средневековье были социально и культурно структурированы в поня­тиях разных видов этнической общности (или ethnie), каковыми продолжа­ют оставаться и по сей день, а также то, что ethnies имеют некоторые общие черты с современными нациями (мифы о предках, воспоминания, некото­рые культурные элементы, иногда территорию и название), обеспечивает, возможно, лучший начальный пункт для исследования трансформаций и пробуждений, связанных с формированием современных наций, и той роли, которую в этих процессах играет национализм. Даже если элементы зтнич- ности «выстраиваются» и «перестраиваются» и порой откровенно «выдумы­ваются», тот факт, что подобного рода деятельность осуществлялась века­ми, даже тысячелетиями, и при этом несколько ethnies, меняя свой куль­турный склад, тем не менее в течение долгих периодов оставались иденти­фицируемыми сообществами, говорит о том, что если мы упускаем из виду существование и влияние подобного рода сообществ на формирование совре­менных наций, то тем хуже для нас⁵⁸.