Подходы к исследованию национализма 4 глава

Но, кроме этого, существует еще один специфический аспект, исходя из которого мы можем говорить о национализме как о характерно «историчес­ком» движении. Историки играют выдающуюся роль среди его создателей и приверженцев; но они также явились первыми из тех, кто пытался понять и оценить феномен национализма. То, что историки внесли такой весомый вклад в столь «историческое» движение, совершенно неудивительно, если принять во внимание общие элементы раннего европейского национализма и историографии романтического периода. Мишле, Бёрк, Мюллер, Карам­зин, Палацкий и многие другие заложили моральный и интеллектуальный фундамент для зарождающегося национализма в своих странах. Историки, наряду с филологами, самыми разными способами подготавливали рацио­нальные основания и хартии наций своей мечты².

Историки также принадлежали к числу самых непримиримых критиков и оппонентов национализма, особенно начиная со времен второй мировой войны. По правде сказать, большинство из них скептически, если не откро­венно враждебно, относились к его идеологическим притязаниям. Они при­писывали национализму множество пагубных последствий — от абсурдных социальных и культурных мер и вплоть до массового террора и всемирной дестабилизации. Такая позиция была обусловлена рядом расхожих предпо­ложений о сущности данного явления. В целом историки видели в национа­лизме доктрину, принцип либо систему аргументации; за редкими исклю­чениями, их воображение волновала скорее теория национализма, нежели нация. Доктрина или принцип часто рассматривались как idee fixe³, как дви­жущая сила, под любой из своих личин сохраняющая известное постоянство. В иных случаях национализм отождествляется с «национальным чувством», то есть с ощущением принадлежности к нации и идентификации с ней. В этом свете нация предстает как такое сообщество, которое удовлетворяет потребности индивида или коллектива в душевном тепле, стабильности и силе, значение которых возрастает по мере того, как утрачивают свое былое значение семейные и соседские узы. В данном смысле национализм может оказаться полезным для общества и в современную эпоху⁴.

Но за это приходится платить высокую цену. В принципе, как рассужда­ет критически мыслящий историк, почему бы какой-либо группе людей не предпочесть жить, трудиться и управляться сообща, скажем, на основе ка­кой-то культурной связи или совместного исторического опыта; и, быть мо­жет, ими будут лучше управлять представители их собственной общности, чем какой-то другой. Но эту либеральную доктрину не следует путать с ев­ропейскими континентальными и романтическими разновидностями наци­онализма, трактующими индивидов как членов таких незыблемых общнос­тей, которые могут быть свободными только при наличии самоуправления⁵. Подобные доктрины влекут за собой стихийное бедствие повсюду, где они только могут усилить существующие различия и исторические антагониз­мы, особенно в областях с этнически смешанным населением.

Итак, в общем и целом, историческое понимание сложного феномена на­ционализма основывается на довольно узком определении предмета и столь же специфическом способе объяснения. Последний является по сути своей контекстуальным, психологическим и расплывчатым. Он требует, и притом, на мой взгляд, вполне справедливо, помещения национализма и понятий, характеризующих это движение, в контекст европейской мысли и истории, по крайней мере в том случае, когда речь идет об истоках национализма; эти понятия и идеи можно постичь только на этом историческом фоне. Посколь­ку современная Европа наблюдала распад типичных для нее типов общнос­тей экономического и политического порядка, то в национализме сегодня на первый план выходят его психологические преимущества и аспекты; при этом особое внимание уделяется его функциям, полезным для дезориенти­рованных индивидов и неприкаянных общностей. В конце концов, тот по­пулярный механизм, с помощью которого объясняют распространение на­ционализма в Азию, Африку и Латинскую Америку, представляет собою смесь подражания и реакции: элиты, и в особенности интеллектуалы, при­нимают и приспосабливают для своих нужд западные идеи нации и нацио­нального возрождения. Национализм расцветает в специфической атмосфе­ре европейского империализма и колониализма; однако как только крошеч­ная прослойка интеллектуалов обеспечит его появление в какой-нибудь стране-реципиенте, дальнейшее распространение его идей обретает способ­ность к саморазвитию и самовоспроизводству⁸.

В последнее время более заметными стали два других аспекта понимания национализма историками, и эти аспекты видения с ними разделяют уче­ные из смежных областей науки. В первом случае речь идет об измышлен­ной сущности нации. Причем не только национализм трактуется как сугубо произвольное и логически неоправданное явление: сама нация, объект всех стремлений национализма, искусственна; это понятие и модель социальной и культурной организации есть плод трудов самозваных националистов, на­целенных на обретение власти и пожинающих достижения политической борьбы. Нация — это искусственная категория; она не имеет корней ни в природе, ни в истории. Отсюда вытекает вторая недавно выявленная черта — современность наций и национализма. Прошлое, на которое уповают наци­оналисты, — только миф: оно существует лишь в сознании националистов и их последователей, даже если оно не было цинично сфабриковано для совре­менных политических целей. Нация ведет отсчет с момента прихода нацио­налистов к власти: это сугубо современное понятие и результат достаточно современных процессов, таких, как бюрократизация, секуляризация, рево­люция и капитализм. В этом пункте трактовки историков сходятся с трак­товками политологов, социологов и антропологов; правда, историк первое появление идеологии и движения национализма вполне уверенно связыва­ет с последней четвертью XVIII столетия и первым десятилетием XIX века, то есть периодом, начинающимся с разделов Польши и американской Вой­ны за независимость и кончающимся прусской и германской реакцией на Французскую революцию и наполеоновские завоевания⁷.

ТРИ ИСТОРИЧЕСКИХ ОТВЕТА НАЦИОНАЛИЗМУ

Было бы удивительно, если бы историки, учитывая историческую природу своего предмета исследования и собственной профессиональной позиции, не следовали общему академическому образцу, раскрывающему тесную связь между теми приемами, с помощью которых ученые характеризуют и объяс­няют национализм, с одной стороны, и Sitz irn Leben ⁸ их самих и того сооб­щества, к которому они сами принадлежат, с другой. Этим обусловлены раз­личия в тех основополагающих смыслах, которые придают понятиям нации и национализма каждое поколение и ка^ждая группа историков. Это четко просматривается в первых характерных реакциях как историков, так и дру­гих ученых на националистические движения XIX века.

Первые историки национальной идеи были склонны расценивать нацию как оплот индивидуальной свободы. Примеры этого видения, безусловно, есть у Мишле в его «Историческом взгляде на французскую революцию»; хотя Мишле писал в середине XIX столетия, он вновь выразил идею Руссо о возврате к природе и склонности человека вести социальный образ жизни. «Спонтанный порядок Франции», рожденный в 1789 году, возвестил о на­ступлении «эры братства», эры «Человека, братающегося с себе подобными перед лицом Бога», как сказал об этом Мишле. В братстве «больше нет ни богатых, ни бедных, ни аристократов, ни плебеев; есть лишь один общий стол и одна на всех еда; кончились общественные распри и ссоры; недруги при­мирились, и враждующие вероисповедания и интеллектуальные течения, верующие и философы, протестанты и католики — все стали братьями...»⁹.

Эта религия патриотизма является одновременно прославлением челове­ка и движущей силой современной французской и европейской истории. Так как «дитя на алтаре (в праздник конфедерации) — это Франция, а весь мир ее окружает. В ней, как в своем общем детище, нации чувствуют себя еди­ными...». Мишле выделяет Италию, Польшу и Ирландию — страны с наци­оналистическими движениями, входящими в движение «Молодая Европа» Мадзини, — которые по-братски сочувствовали Франции, даже в период Ре­волюции, демонстрируя тем самым силу идеи в современной истории.

К 80-м годам XIX века, после утраты в 1871 году Эльзаса и Лотарингии, националистические принципы прочно укоренились во французской поли­тике. Ренан, противопоставляя искусственный принцип исторической соли­дарности органичному принципу этноязыкового единства как фундамента нации, остался верен либеральному духу. «В нациях, — писал он, — нет ни­чего вечного. У них есть начало, будет и конец. Возможно, их заменит Евро­пейская конфедерация. Но это не относится к тому столетию, в котором жи­вем мы с вами. На сегодняшний день существование наций является благом и даже необходимостью. Их существование — это залог свободы, которую мы утратили бы, если бы мир управлялся только одним законом и одним гос­подином...» Для Ренана наилучшим воплощением духа свободы являлось социально-психологическое определение нации, которое невозможно свес­ти ни к биологическим, ни к лингвистическим, ни к экономическим, ни к географическим характеристикам. «Давайте не будем отвергать тот осново­полагающий принцип, в соответствии с которым человек, еще до того, как он будет заключен в рамки того или иного языка, станет принадлежать к той или иной расе, обретет привязанность к той или иной культуре, есть ра­зумное и нравственное существо». Поэтому для Ренана «нация — это душа, духовный принцип... Нация — это великая солидарность, которая держит­ся на сознании как уже принесенных жертв, так и жертв, которые предназ­начено сделать в будущем. У нее непременно есть прошлое; но она продол­жается в настоящем благодаря осязаемому факту согласия людей, их отчет­ливо выраженному желанию продолжать свою жизнь сообща. Существова­ние нации представляет собой ежедневный плебисцит точно так же, как существование индивида служит вечным утверждением жизни»¹⁰.

В своих попытках сохранить верность либеральным принципам в пику милитаризму и расовому национализму фон Трейчке, Ренан, возможно, пре­увеличивал добровольные аспекты принадлежности к нации. На самом деле таким образом он хотел сделать акцент на первостепенной роли политики и общей истории в генезисе и характере наций. В отличие от Востока, Запад­ная Европа после исчезнования империи Каролингов видела возникновение различных наций, представлявших собой слияние народов. «Уже к X ве­ку, — заявляет он, — все обитатели Франции были французами. Идея раз­личия рас в населении Франции абсолютно исчезла вместе с французскими писателями и поэтами эпохи Гуго Капета. Отныне больший упор делался на грани между аристократами и прислугой, но это отличие отнюдь не носит этнического характера...» Для Ренана наиболее важны социальные и психо­логические моменты — сближающие переживания и общие воспоминания (как и общее забвение). Он не объясняет, почему на Западе развилась нация того типа, который он считает новым в истории, — а именно нация, осно­ванная на совместном опыте и избирательной памяти, — тогда как Востоку не удалось достичь ничего подобного этому и там сохранилась модель этни­ческой исключительности.

Более консервативную реакцию на распространение националистических настроений можно найти в очерке лорда Актона, где он критикует идеал на­ционального государства Мадзини, квалифицируя его как выражение поли­тического идеализма. Между тем как английское свободолюбивое понятие о национальности восходит к 1688 году и ему ближе «различие, чем одинако­вость, гармония, а не единство», французский идеал расовой коллективной национальности отдает ситуацией 1789 года и «аннулирует права и жела­ния жителей, перекрывая их расхожие интересы вымышленным единством; он заставляет их жертвовать своими разнообразными наклонностями и обя­занностями в пользу высшего притязания на национальность и подавляет все естественные права и все установленные свободы ради того, чтобы утвер­дить себя самого». По Актону, теория национального единства «превраща­ет нацию в источник тирании и революции», тогда как теория свободы «трак­тует ее как оплот самоуправления и первейшую гарантию от избыточной вла­сти Государства»¹¹.

Из этого следует, что для Актона многонациональные империи предпоч­тительнее государств-наций, а Австрийская империя предпочтительнее Франции. «Государство, которое не в состоянии удовлетворить различные расы, подписывает себе приговор; Государство, которое старается нейтрали­зовать, поглотить или вытеснить их, разрушает почву собственной жизне­способности; Государство, которое не допускает их вхождения в свою сфе­ру, лишается главной базы самоуправления. Поэтому теория национально­сти является ретроградным шагом в истории». Он приходит к выводу о том, что «национальность отнюдь не руководствуется идеей свободы и процвета­ния: напротив, и то и другое она приносит в жертву императивной необхо­димости превращения нации в образец и критерий государственности. Ее естественное развитие будет отмечено как материальными, так и нравствен­ными разрушениями, ибо только с их помощью это новое изобретение мо­жет стать над замыслом Бога и интересами человечества».

На самом деле Актон здесь слегка поменял мишень для своих нападок: вместо французской теории нации ею стала собственно нация. Но для нас самым важным является свойственное ему понимание нации как искусствен­ного образования. Дело не только в том, что ее притязания менее существен­ны, чем притязания традиционного авторитета или индивидуальной свобо­ды; по сути дела, нация является следствием, продуктом отрицания корпора­тивных прав государственным абсолютизмом. Актон выступает против движения за объединение Италии; стало быть, его больше занимают пробле­мы национализма и теории единства, а не отделения. Но и его аргументы, и его исторический анализ привязаны к событиям, происходившим в конти­нентальной Европе середины XIX века; за исключением его убежденности в искусственном и современном характере нации, как его аргументы, так и его исторический анализ не имеют особого отношения к африканским и азиатс­ким государствам современной эпохи. И все же его основополагающие сооб­ражения до сих пор продолжают вдохновлять академические исследования.

Не все консервативные выступления носят столь враждебный национализ­му характер. Макс Вебер, классик исторической социологии и немецкий на­ционалист, считал нации конфликтующими группами и носителями уни­кальных культурных ценностей. Вторя Ренану, Вебер провозглашает, что «нация представляет собой сообщество мироощущения, которое может най­ти свое адекватное выражение в государстве; поэтому нация есть такое со­общество, которое обычно стремится к созданию собственного государства»¹². Нация также является средоточием культурных ценностей, придающих ей индивидуальность. «Значение «нации» обычно усматривают в превосходстве или по крайней мере в незаменимости культурных ценностей, которые мо­гут сохраняться и развиваться только благодаря культивированию индиви­дуальности ( Eigenart) сообщества»¹³.

Как и другие историки, к которым мы уже обращались, Вебер не дает нам исторического объяснения националистического подъема, хотя это, как ка­жется, и входило в его планы. Все, что у нас есть, — это разделы об этничес­кой принадлежности, нации и национализме в «Экономике и обществе», из которых отчетливо виден его преимущественно «политический» подход к предмету. Дело в том, что Вебер не просто считал, что в современном мире государство и нация нуждаются друг в друге, как нуждаются друг в друге бюрократы и интеллектуалы — носители соответствующих понятий. При­мер Эльзаса с его французским политическим наследием и традициями очень ясно показал Веберу, что именно политическое действие более чем что бы то ни было способствует превращению этнических сообществ в нации. Вебер писал:

«Это становится понятным любому посетителю, осматривающему музей Кольмара, богатый такими реликвиями, как трехцветные флаги, пожарная лестница и военные шлемы, указы Луи Филиппа и в особенности экспона­ты, напоминающие о Французской революции; постороннему человеку они могут показаться весьма тривиальными, но для эльзасцев они имеют боль­шую эмоциональную ценность. Это их чувство общности сложилось благо­даря такому совместному политическому и косвенному социальному опы­ту, который высоко ценится массами как символ крушения феодализма, и история подобных событий заступает на место героических легенд первобыт­ных народов»¹⁴.

Трудно сказать, в какой степени Вебер задавался вопросом о том, совре­менны ли нации и как они развиваются — сами по себе или искусственно. Возможно, в его работах мы впервые встречаемся с проблемой отношения между принципом этнической принадлежности и национализмом, над ко­торой задумывались некоторые ученые более позднего времени. Этот инте­рес, однако, был совершенно несвойственным для третьей типичной реак­ции на национализм XIX века, то есть для социалистической и марксистс­кой исторической школы. У Маркса или Энгельса отсутствуют сколько-ни­будь систематические исследования феномена национализма; поэтому их позицию по этой проблеме следует тщательно вычленять из замечаний, встречающихся в статьях, посвященных внешней политике, или же в рево­люционных памфлетах и очерках¹⁵. Однако оставленное ими марксистским историкам наследие в основных чертах обладает достаточно очевидным смыс­лом: как указывал Энгельс, нации — это сообщества, объединенные общно­стью языка и общими симпатиями. Великие или «ведущие» нации, дальше всех продвинувшиеся по пути капиталистического развития, следует под­держивать в их борьбе против реакционных абсолютистских государств, та­ких, как царская Россия, или маленьких отсталых наций вроде сербов или чехов; пролетариат «не имеет отечества», хотя бороться ему в первую оче­редь следует с национальной буржуазией; социалистам следует поддержи­вать национальные движения только там, где они ускоряют свержение фео­дализма или, как в Ирландии, буржуазного господства. К этому Энгельс до­бавил a propos Польши, что национальная независимость есть условие об­щественного развития, и что (как об этом заявлял Гегель) лишь те нации, которые уже имели свою государственность в прошлом, будут способны со­здать ее и в будущем. Поэтому их борьба заслуживает поддержки со сторо­ны социалистов¹⁶.

Позднейшим марксистским историкам оставалось, приняв эти чисто «ин­струментальные» положения, попытаться понять явления нации и нацио­нализма в исторической перспективе. Каутский, Ленин и Люксембург, не­смотря на имеющиеся между ними разногласия, развивали по сути «инст­рументальный» анализ восточноевропейских национальных движений, рассматривая их в качестве орудия феодалов или буржуазии и способов от­влечения от целей пролетарской революции, хотя Ленин и был готов к тому, чтобы признать подлинно массовую популярность восточного национализ­ма, с которым ему приходилось бороться¹⁷. Однако задача дать более взве­шенную марксистскую оценку национализма досталась на долю Карла Рен- нера и Отто Бауэра.

Разумеется, их произведения тоже имели характер программных заявле­ний. Они были призваны удовлетворить конкретные нужды австрийских социал-демократов, столкнувшихся с проблемами многонациональности внутри империи и партии. Для обоснования их экстра-территориальных принципов решения национального вопроса, а также понятия националь­ности как следствия личного и происходящего в определенных культурных условиях индивидуального выбора Реннер и Бауэр приняли такие опреде­ления нации, которые привели их к отходу от основанных на политических и территориальных принципах концепций Маркса и Энгельса. В частности, для Бауэра нация являлась «общностью судьбы» и имела собственный ха­рактер и культуру. Она сформировалась под действием материальных сил, но тесное родство и общение в рамках совместной истории и культуры при­вело к тому, что национальные связи сделались даже более прочными, чем классовые узы. Тем не менее Бауэр настаивал на праве индивида выбирать себе культурную национальность по мере постепенной эволюции этой пос­ледней. Что касается немцев, то Бауэр проследил историю их национально­го сообщества вплоть до общинно-племенной жизни, протекавшей обособ­ленно от других племен и основанной на общей собственности на все пред­меты. По мере перехода к оседлому ведению сельского хозяйства части племени откалывались либо смешивались с другими группами; но главный род разделился по классовому признаку только в средние века. Подлинную нацию тогда стали составлять бароны и духовенство. Позднее, с подъемом городов и развитием товарно-денежного хозяйства, нация постепенно рас­ширилась за счет включения в нее буржуазии и образованного среднего клас­са; а теперь социализм ведет еще к большему расширению нации, способ­ствуя вовлечению в нее рабочего класса. Именно в таком духе Брюннский конгресс социал-демократической австрийской рабочей партии 1899 года призвал к созданию «демократического федеративного государства нацио­нальностей», понимаемого как совокупность культурно-исторических сооб­ществ без территориальных прав¹⁸.

ТИПОЛОГИИ И ОЦЕНКИ

У Бауэра мы, возможно, имеем дело с первым полномасштабным исследова­нием национализма с исторической точки зрения, хотя эта точка зрения и носила политический характер, будучи продиктована весьма специфически­ми политическими обстоятельствами. Оно отражает растущее значение на­ционализма как политической идеологии и движения, а также как самосто­ятельного и полноправного предмета академического исследования. Еще в 1920-е годы XX века Карлтон Хейес и Ганс Кон приступили к пристальному анализу националистических идеологий и попытались втиснуть их разно­образие в рамки строгих и постоянных типов. Работы Хейеса были, по всей видимости, первой попыткой занять нейтральную позицию по отношению к национализму. В них он стремился выделить различные линии развития националистической идеологии. Хотя проводимые им различия между гу­манитарным, традиционным, якобинским, либеральным и более поздним экономическим и интегральным национализмом характеризуют их скорее как чистые типы, нежели как конкретные направления или случаи, в кото­рых на практике смешиваются разные линии развития, они действительно помогают нам осознать всю сложность националистической идеологии. Эти классификации также раскрывают таящуюся под покровом аналитическо­го рассуждения моралистическую периодизацию первых полномасштабных историй национализма¹⁹.

Более влиятельная типология Ганса Кона, основанная на дихотомии «за­падного» волюнтаристского и «восточного» органического национализма, тоже делает явной лежащую в ее основе моральную цель. Согласно Кону, национализм в Англии, Франции и Америке характеризуется рационалис­тическими, оптимистическими и плюралистическими чертами. Облеченный в понятия общественного договора, этот национализм соответствовал ожи­даниям политического сообщества нарождающегося среднего класса с его идеалами общественного прогресса. Однако за Рейном и далее на восток к России и Азии социальная отсталость и слабость среднего класса привела к куда более эмоционально окрашенному и авторитарному национализму, опи­рающемуся на низшую аристократию и интеллигенцию и взывающему к «патриотическим» инстинктам масс. Позднее Кон разделил свой западный тип национализма на «индивидуалистический» и «коллективистский» под­типы, которые встречаются, соответственно, в англоязычных странах и во Франции.

Как предполагает эта последняя классификация, Кона интересует скорее сама идеология национализма, чем национальное движение или нация как сообщество. Это согласуется с нашей характеристикой большинства нари­сованных историками картин национализма и тех морализаторских инте­ресов, которые часто вдохновляли подобного рода исследования, — интере­сов, которые по понятным причинам усиливались во время второй мировой войны, когда он писал свое основополагающее исследование. Однако» то же самое время Кон пытается связать свои идеологические типы с социальны­ми обстоятельствами, хотя порою и весьма неуклюже; он также стремится показать, какие чувства, объединяющие до-современные группы среди гре­ков, евреев и других, легли в основу формулировок современного национа­лизма. Иными словами, «модернизм» Кона, то есть его убежденность в аб­солютно современном характере наций и национализма, смягчается тем, что он учитывает и до-современные этнические мотивы; отсюда же, в свою оче­редь, вытекает особая роль «национального чувства» — роль, которую нельзя приписать исключительно националистическим идеологиям. Действитель­но, даже поверхностный ззгляд позволяет понять, что многие книги Кона включают в себя не только детальный анализ конкретных национальных идеологий, как, например, панславизма, но и исследования социального и политического фона широкого «национального сознания» в якобинской Франции, Германии XIX века или современной Швейцарии²⁰.

Это более широкое сознание, по-видимому, также составляет объект крат­кого исследования Эдварда Хьюллета Карра «Национализм и последующая эпоха»²¹. Отношение Карра к национализму не является всецело негатив­ным: он говорит о «развитии такой общности национальной мысли и чув­ства, политической и культурной традиции, которая образует конструктив­ную сторону национализма». Однако в целом Карр, подобно Актону, кото­рого он цитирует в начале своего исследования, трактует национализм как отрицание индивидуализма и демократии, свободы и равенства; хотя у на­ции как исторической группы есть «свои место и функция в общественном целом», не следует позволять ей сопротивляться своему замещению в усло­виях взаимозависимого регионального или мирового порядка²².

В рамках своего исторического подхода Карр выделяет три периода наци­онализма: эпоху раннего Нового времени, в которую новое национальное об­разование ассоциировалось с персоной монарха, а международные отноше­ния были не более чем правилами, регулирующими взаимодействия динас­тических государств, экономическая же политика характеризовалась «мер­кантилизмом»; период с Французской революции до 1914 года, в который народный и демократический политический национализм — детище Руссо — распространился по всей Европе под эгидой международного экономическо­го порядка, основанного на свободе торговли, экспансии и финансовом гос­подстве Лондона; и, наконец, промежуток с конца XIX века до второй миро­вой войны, на который приходится включение масс в полностью обобществ­ленную нацию, подъем ее экономического национализма и быстрое отчет­ливое разрастание европейских наций, ведущее к появлению тоталитарных режимов и тотальной войне. Карр находит перспективы снижения привле­кательности национализма достаточно ободряющими: то, что он не смог до­пустить мысль о возможности подъема волны антиколониальных нацио­нальных движений или национализма вновь расколотых государств Евро­пы и третьего мира, опять-таки позволяет заподозрить, что в основе его про­никновенного анализа лежат моральные и теологические принципы, равно как и европоцентризм. И это вовсе не удивительно, если только принять во внимание чудовищно преступную сущность споров, лежащих в основе вой­ны 1939—1945 годов, и его собственное социальное положение²³.

До тех пор пока фашизм продолжали рассматривать как закономерный итог развития национализма, упор на Европу и периодизация националис­тических идеологий и движений в понятиях нравственного прогресса выг­лядели вполне осмысленными. Но с того момента, как начала утверждаться носящая более глобальный и не столь моралистический характер точка зре­ния, которая проводила различие между фашизмом и множеством иных раз­ новидностей национализма, неадекватность хронологических типологий ста­ла очевидной. Так, в одной из своих первых работ Луис Снайдер попытался предложить следующую, общую четырехэтапную периодизацию:

1815—1871 — «объединительный» национализм

1871 —1900— «подрывной» национализм

1900—1945 — «агрессивный» национализм

1945—? — «современный» всемирный национализм.

В своей последней работе Снайдер предлагает географическую типологию, включающую европейский национализм «раскола», расовый черный наци­онализм в Африке, ближневосточный политико-религиозный национализм, мессианский национализм в России, национализм «плавильного котла» в Соединенных Штатах, антиколониальные националистические движения в Азии и популистские в Латинской Америке²⁴. Не совсем ясно, играют ли эти столь общие и неизбежно переплетающиеся региональные типы какую-либо роль, выходящую за рамки указания на глобальное распространение нацио­нализма, но они как минимум помогают преодолеть чрезмерный европоцен­тризм предшествующих типологий.

Это смещение в геополитическом фокусе ясно просматривается в несколь­ких типологиях, предложенных историками и другими исследователями, которые противопоставляют европейский опыт опыту третьего мира или его отдельных регионов. Здесь можно упомянуть типологию Кеннетта Миноу- га: это европейский «этнический» национализм, пан-национализм и диас­пора, а также «неразвитые» формы национализма третьего мира^2Г); класси­фикация видов национализма у Джона Пламенатца на те, у которых встре­чается высокий уровень культурных ресурсов и образования, как у немцев и итальянцев в XIX веке, и те, у которых культурные ресурсы бедны, как у славян и африканцев, чей национализм поэтому является подражательным и конкурентным²⁸; проведенное Е. К. Фрэнсисом противопоставление, заим­ствованное у Майнеке, «этнических» наций и национальных движений, ос­нованных на вере в общие происхождение и принадлежность, «народным» нациям, объединенным административными и военными институтами, а также общей территорией и мобильностью²⁷.

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: