Магнетическое лечение опасно для нравов

 

Во втором «Секретном докладе» Байи также оспаривает пользу животного магнетизма, но упор делает на его безнравственность. Он обращает внимание короля на опасность, которую животный магнетизм представляет для морали, и в особенности указывает на опасность прикосновений магнетизера к различным частям женского тела.

Академик Байи сообщает об интересном феномене: «Магнетизируют неизменно мужчины женщин; разумеется, завязывающиеся при этом отношения — всего лишь отношения между врачом и пациенткой, но этот врач — мужчина; как бы тяжела ни была болезнь, она не лишает нас нашего пола и не освобождает нас полностью из-под власти другого пола; болезнь может ослабить воздействие такого рода, но она не способна совершенно его уничтожить… Женщины достаточно привлекательны, чтобы воздействовать на врача, и в то же время достаточно здоровы, чтобы врач мог воздействовать на них, следовательно, это опасно и для тех, и для других. Длительное пребывание наедине, неизбежность прикосновений, токи взаимных симпатий, робкие взгляды — все это естественные и общеизвестные пути и средства, которые испокон веку способствовали передаче чувств и сердечных склонностей. Во время сеанса магнетизер обыкновенно сжимает коленями колени пациентки: следовательно, колени и другие участки нижней половины тела входят в соприкосновение. Его рука лежит на ее подреберье, а иногда опускается ниже, в область придатков…

Нет ничего удивительного, что чувства воспламеняются… Между тем криз продолжает развиваться, взгляд больной мутнеет, недвусмысленно свидетельствуя о полном смятении чувств. Веки больной прикрываются, дыхание становится коротким и прерывистым, грудь вздымается и опускается, начинаются конвульсии и резкие стремительные движения конечностей или всего тела. У чувственных женщин последняя стадия, исход самого сладостного из ощущений, часто заканчивается конвульсиями. Это состояние сменяется вялостью, подавленностью, когда чувства как бы погружены в сон… Поскольку подобные чувства — благодатная почва для увлечений и душевного тяготения, понятно, почему магнетизер внушает столь сильную привязанность; эта привязанность заметнее и ярче проявляется у пациенток, чем у пациентов, ведь практикой магнетизма занимаются исключительно мужчины. Разумеется, многим пациентам не довелось пережить описанные аффекты, а некоторые, испытав их, не поняли их природы; чем добродетельнее женщина, тем меньше вероятности, что подобная догадка в ней зародится. Немало женщин, заподозрив истину, прекратили магнетическое лечение; тех же, кто о них не догадывается, следует от этого оградить» [Rapport secret… С. (de Bailly), 1784, p. 512–513].

Вывод содержал сенсационное утверждение: «Магнетическое лечение, безусловно, опасно для нравов» (ibid, р. 514). Кроме уже известных нам ученых этот доклад подписали Пуасонье, Кай, Модюи и Андри.

Итак, в докладе недвусмысленно подчеркивается эротическая опасность и то, что пациенты осознают возможность эротических реакций и чаще всего сами их провоцируют. Если иметь в виду, что в те времена врач был обязан обращаться к пациентам на латыни и ему не разрешалось не только обнажать для осмотра части тела пациента, но и прикасаться к ним голыми руками[52], то нетрудно представить всю мощь обрушившихся на Месмера обвинений в аморальности, собственно, в Вене было то же самое. Отсюда понятна причина месмеровского сопротивления: дескать, не чувства, а флюид влияет на человека. Исследователи месмеровской практики расценили эту позицию Месмера как защиту от нападок Байи. Месмер говорил: «Какой-то иной принцип заставлял действовать магнит, не способный сам по себе действовать на нервы, следовательно, мне оставалось сделать всего несколько шагов, чтобы прийти к имитационной теории, которая была предметом моих поисков» (Mesmer, 1779). Являются ли эти слова признанием психологической или относительной стороны «магнетических» феноменов и считал ли Месмер, что в их возникновении большую роль играют воображение пациента и его доверие к магнетизму, понять трудно.

Пуританские нравы бытовали во всех странах, исповедовавших христианство. Не только прикосновения и совместные купания мужчин и женщин, но и значительно меньшие прегрешения преследовались. Так, в США, в штате Миннесота, до сих пор существует закон, в силу которого за развешивание дамского и мужского белья на одной веревке полагается штраф.

 

Магнетическая любовь

 

Природные магниты не везде назывались магнитами; в разных странах их называли по-разному: китайцы называли его чуши; греки — адамас и каламита, геркулесов камень; французы — айман; индусы — тхумбака; египтяне — кость Ора; испанцы — пьедрамант; немцы — магнесс и зигельштейн; англичане — лоудстоун. Добрая половина этих названий переводится как «любящий», «любовник». Так поэтическим языком древних описано свойство магнита притягивать, «любить» железо. Его способность притягивать к себе железо делала его отцом всех привлечений.

У чародеев он привораживал любовь, с его помощью женщин влюбляли в мужчин.

Женщины находили в нем защиту от злых духов, волшебства. И в магии он играл первую роль. Юноши и истощенные старики с его помощью имели успехи в любовных делах. Он вновь оживлял супружескую верность, нежность, примирял враждующих супругов. Больше всего его использовали для открытия проступков нецеломудренных девиц: прелюбодейки при прикладывании к ним магнита делались бледными в лице.

Сила магнита достойна удивления. Говорят, что носившие его на себе приобретали уважение других; от него получали бодрость и красноречие. По уверению немецкого философа doctor universalis[53]Альберта Великого (ок. 1193–1280), учителя философа и теолога Фомы Аквинского (Thomas Aquinas, 1226–1274), он увеличивает силу воображения и приводит мечтательных людей в восхищение. Верили, что в сражении магнит сделает воина храбрым.

Один из индийских царей, чтобы возбудить в себе мужество, приказал варить себе еду в посуде, сделанной из магнита.

Уникальная способность магнита притягивать железные предметы ассоциировалась в воображении древних с плотской любовью. Поэтому первые объяснения притягивающего действия этих камней были связаны с приписыванием магниту женского начала, а железу — мужского. Иногда считали и наоборот. Это, конечно, нисколько не меняло сути дела. Слово «магнетизм» имеет подспудный сексуальный смысл: слово magnes (магнит) происходит от финикийского mag (сильный, крепкий человек) и naz (то, что течет и передается другому), — исследователи усмотрели здесь сексуальную символику.

Английский психоаналитик Эрнест Джонс отмечал, что английское слово coition (коитус) первоначально обозначало соединение намагниченных предметов. Слово «магнетизм» сначала употреблялось применительно к людям, затем — к неодушевленным предметам и лишь потом, в сочетании «животный магнетизм», стало обозначать гипнотический феномен (Jones, 1925, р. 467–468).

Известно, как распространена у широкой публики вера — а у многих магнетизеров убеждение, — что целительное действие животного магнетизма объясняется передачей жизненного флюида, «конкретной силы», исходящей от всемогущего магнетизера. «В каждом излечении, — говорил мюнхенский философ Дюпрель, — достигнутом с помощью магнетизма, магнетизер передает пациенту свою жизненную силу, иными словами — свою собственную сущность» (DuPrel, 1899).

С. Цвейг писал: «…столь пряная эпоха, как восемнадцатое столетие, спешит повернуть всякое новшество в сторону эротики: придворные кавалеры ждут от магнетизма, в качестве основного его эффекта, становления своей угасшей мужской силы, а про дам сплетничают, что они ищут в кабинетах для кризисов натуральнейшей формы охлаждения нервов» (цит. по: Шерток, Соссюр, 1991, с. 43).

Нравственное осуждение магнитофлюидической практики сильно напугало магнетизеров. В течение целого столетия этот тип межличностного взаимодействия маячил неким пугалом перед теми, кто отваживался им заниматься. И в последующие десятилетия гипноз долго находился под тенью этого скандала. С его эхом встретятся Фрейд и многие другие исследователи. Магнетизеры той эпохи подтвердили справедливость наблюдений Байи. Ближайший ученик Месмера, Арман Пюисегюр, одним из первых обратил внимание, что во время магнетического сеанса у пациенток появляется эротическая привязанность. В этой связи он предостерегал: «Что касается последствий взаимной привязанности, которая неизменно рождается между лицами разного пола в результате заботы, с одной стороны, и благодарности — с другой, то достаточно предупредить, что эта привязанность всегда усиливается магнетическим воздействием. И тот, кто боится опасности, связанной с магнетической практикой, не стал ни заниматься ею, ни подвергать себя магнетическому лечению» (Puysegur, 1807, р. 172).

Шарль де Виллер во «Влюбленном магнетизере» также говорил, что «…магнетизм оборачивается любовью…» (Villers, 1787); Жозеф-Жюльен Вире: «…магнетизм есть не что иное, как естественный результат эмоций, вызываемых либо воображением, либо привязанностью между людьми, в особенности такой, которая характеризует сексуальные отношения» (Virey, 1818, р. 23–24). Самый известный ученик Пюисегюра, магнетизер Жозеф Филипп Франсуа Делез, выражался более определенно: «Нет сомнения, что в процессе „магнетических“ сеансов между лицами разного пола в силу природы магнетизма устанавливаются отношения, чреватые весьма ощутимыми неудобствами… (Deleuze, 1819, р.216); я должен предупредить, что магнетизм порождает иногда нежную привязанность, далекую от каких бы то ни было недостойных чувств» (ibid., р. 217). Знаменитый психолог А. Бине напишет: «Магнетизируемый подобен восторженному любовнику, для которого не существует ничего на свете, кроме любимой. Скажем иначе, пациенты в состоянии провоцированного сомнамбулизма испытывают нечто вроде влечения к усыпляющему их гипнотизеру» (Binet, 1888, р. 249).

Известный психолог и психопатолог, ученик Шарко, Пьер Жане назовет гипноз «особой формой любовных отношений». Но это любовь, уточняет он, совсем особого рода. Жане определяет ее как «постоянную потребность в нравственном руководстве» (Жане, 1903, с. 465–466).

Поклонник Месмера, один из первых русских магнетизеров князь Алексей Владимирович Долгорукий говорил: «Некоторые относят любовь к числу явлений животного месмеризма, оно и правда, и нет! Глаза есть первый признак любви, они есть животный месмеризм низшего состояния. Любовь рождается от двух родов месмерования: от утомления мыслей и влияния зрения одного существа на другое, а потому, неоспоримо, оно есть явление физикохимическое животного месмеризма» (Долгорукий, 1844, с. 53). Примечательно, что рассуждения князя относительно связи между любовью и гипнозом полностью совпадают с тем, что позже скажут о родстве гипноза и любви Фрейд и Шильдер.

Теория, согласно которой гипноз — это порождение любви, родилась во время пребывания Фрейда на стажировке в Сальпетриере у Шарко (с октября 1885 г. по февраль 1886 г.), где он присутствовал по вторникам на знаменитых демонстрациях больных истерией. Посредством гипнотического внушения Шарко вызывал у больных искусственные параличи, затем по мановению волшебной палочки в гипнозе снимал; у некоторых пациенток возбуждение «истерогенных зон» вызывало сексуальные реакции, доходившие порой до оргазма. Это зрелище, по словам воспитанного в строгой христианской морали Фрейда, несло в себе большой эротический заряд, и он был так им потрясен, что подумывал о возвращении на родину. Это или то, что в его домашней библиотеке хранилась копия секретного доклада Байи, сказалось на его мнении о гипнозе, которое он изложил в 1921 году в «Психологии масс и анализе „Я“»: «Гипнотические взаимоотношения имеют эротическую основу и гипнотическое внушение увеличивает эротический фактор. Гипнотические отношения заключаются в полном любовном самозабвении, лишенном какого бы то ни было сексуального удовлетворения… Гипноз обладает такими чертами, как состояние влюбленности без прямых сексуальных проявлений, чертами, пока недоступными для рационального объяснения… Правильнее было бы объяснить состояние дюбви гипнозом, чем наоборот» (Фрейд, 1925, с. 128). Если в вышеприведенном тексте Фрейд говорит о гипнозе как о несексуальном факторе, то в автобиографии 1925 года он высказывает догадку о сексуальном характере гипноза.

«…В другой раз, — пишет Фрейд, — я оказался в ситуации, когда больная, которой я неоднократно помогал гипнозом избавиться от нервных состояний, неожиданно во время лечения особенно трудного случая обвила руками мою шею. Это заставило бы любого, хочет он того или нет, заняться вопросом о природе и происхождении своего авторитета при внушении» (Фрейд, 1989, с. 288). Австрийский психоаналитик Г. Л. Шильдер, подчеркивая сексуальный характер отношений между гипнотизером и гипнотизируемым, говорит:

«Гипноз пробуждает эротические фантазмы, часто эротическое возбуждение сосредоточивается на гипнотизере, который в этом случае становится непосредственным объектом любовных устремлений; иногда эти эротические фантазии доходят до того, что у пациентки возникает ложное воспоминание о том, будто бы гипнотизер злоупотреблял ее гипнотическим состоянием» (Шильдер, 1926, с. 21).

Распутывая хитросплетения биографии Месмера, можно обнаружить одну волнующую легенду под названием «любовь Месмера». Никто точно не знает, почему Месмер стал целителем. По мнению его биографов, он не вкусил настоящей женской любви, им завладела отчаянная, страстная решимость установить близкие отношения с другим человеческим существом. Несмотря на противодействие властей, скандалы, собственные колебания и усталость, у него всегда сохранялся душевный пыл, неудержимо толкающий его к душевному единению. Не деньги и власть, как говорили, влекли Месмера, а какая-то смутная тоска по любви, в которой, как в теплой гавани, могла бы согреться и отдохнуть его горемычная душа. Он постоянно испытывал необоримое желание в чувственном общении. Будучи сексуально неудовлетворенным, Месмер бессознательно тянулся к физическим контактам, что и определило его технику магнетизации: он делал пассы руками, касаясь тела пациентки, клал руку на низ живота, при этом удерживал ее ноги своими коленями. Нет ничего удивительного, что у женщин, воспитанных в религиозной морали XVIII века, такая форма общения воспламеняла чувства. Если еще принять во внимание, что Месмер был высокого роста, широкоплечий, с крупными и правильными чертами лица, у него были ясные светло-серые глаза, чувственные полные губы, волевой подбородок, то женщин понять легко.

Что касается другой стороны, участвующей в магнетическом сеансе, то магнетизеров, безусловно, возбуждают нагота чувств, открытость, доступность и незащищенность пациенток. Это не может оставить их безучастными. На заявление Делеза о том, что, «делая добро, мы получаем удовольствие, не сравнимое ни с каким иным» (Deleuze, 1819, р. 316), стоит обратить внимание, так как оно свидетельствует о наличии своеобразных личностных качеств у магнетизеров: потребности в эмоциональных контактах и выражениях признательности.

С тех пор как на арену вышел эротизм, произошли технические изменения: прямой контакт с телом больного был заменен пассами на некотором расстоянии. Так что «дистанционный массаж» называющих себя экстрасенсами — это не их изобретение, на чем они настаивают, а дань необходимости, остроумная выдумка, если хотите, двухсотлетней давности. Как жаль, за что ни возьмись, все вторично!

 

Вызвав бурю, пожнешь гром

 

Истина утверждается очевидностью и спокойствием, ложь — поспешностью и смутой.

Гацшп, Анналы, II, 39

 

Возглавив комиссию, исследовавшую животный магнетизм, Байи сменил астрономию на психологию. Вскоре он убедился, что ориентироваться в ней труднее, чем в далеком мире звезд. Последний мир он понимал лучше.

Жан-Сильвен Байи родился 15 сентября 1736 года в семье хранителя королевской картинной галереи. В юности он писал хорошие стихи, но, познакомившись с аббатом Лакайлем, заразился его страстью к астрономии. Благодаря сделанным наблюдениям Байи в 1763 году был избран в Королевскую академию наук. В 1766 году он издал «Теорию о спутниках Юпитера», затем «Мемуары о Луне, о кольце Сатурна, о комете 1759 г.».

В 1775 году Байи выпустил в свет 5-томник «Histoire de l'as-tronomie». По поводу этого сочинения у него возникла полемика с Вольтером. В своем ответе философу он написал «Lettres sur l'origme des sciences» (1777) и «Lettres sur Atlantide de Platon» (1779), где высказывалась гипотеза о том, что европейская культура обязана своим началом северному народу, жившему в незапамятные времена в Средней Азии и исчезнувшему вследствие какой-то стихийной катастрофы. Необыкновенность и порой фантастичность некоторых выводов и утверждений Байи о древнейшей астрономии, о погибших доисторических цивилизациях составляет недостаток перечисленных трудов, что привело к тому, что вообще все работы Байи относились, иногда совершенно незаслуженно, к разряду ненаучных бредней. Байи был терпелив, он ждал, когда фортуна повернется к нему лицом. И вот представился случай заявить о себе. Напечатав доклад о месмеризме в то время, когда им живо интересовались в салонах, он приобрел большую популярность в парижском обществе. Разделавшись с Месмером, Байи занялся политикой: стал первым мэром Парижа (1789–1791 гг.) — решал в ратуше муниципальные проблемы, — одним из вождей партии конституционалистов и первым председателем Национального собрания (1789 г.), сторонником соглашения с королем, противником революции. Вместе с Мирабо и Лафайетом он станет лидером нового народного движения 1789 года, не подозревая, как далеко уведет его раскованная им сила — народ.

 

Жан-Сильвен Байи

 

Спустя пять лет после подачи рапорта, решившего судьбу Месмера во время революционного террора 1789–1794 годов, Байи сам предстал перед трибуналом — судом более суровым, чем тот, которого он требовал для Месмера. Революционный трибунал приговорил его к смерти за приказ расстрелять восставших на Марсовом поле 17 июля 1791 года. Приговор должен был быть исполнен на том самом Марсовом поле, где произошла кровавая сцена. Но толпа перетащила гильотину в соседний ров, чтобы не осквернять места республиканских празднеств кровью преступника.

В ненастный, холодный день 12 ноября 1793 года его волокли по улицам на гильотину, идею строительства которой подал его соратник по комиссии. Разъяренная толпа бросала в него грязью и оскорбляла. Лишь один человек, рискуя собою, с уважением снял шляпу — это был Месмер. Незадолго до казни Байи толпа растерзала в ратуше его предшественника Флесселя. Опьяненный кровью, народ сам принимал участие в устройстве эшафота для Байи. Когда ученый всходил на него, толпа, еще недавно видевшая в нем своего кумира, осыпала его проклятиями. Байи оставался тверд до последней минуты. «Ты дрожишь, Байи?» — спросил его палач. «Это от холода, друг мой», — отвечал старик, олицетворявший уже бесконечно далекую либерально-буржуазную революцию.

Вот пал Байи, фигура легендарная, академик-астроном, автор биографий Мольера, Корнеля, Лейбница и Карла V, друг Франклина и оппонент Бюффона, певец Платоновой Атлантиды, докладчик по животному магнетизму, борец с болезнями, льющимися по парижским улицам вместе с кровью от боен городского рынка[54]. Неужели мэр Парижа казнен невиновным, мучил себя вопросом Месмер, разве такие люди расхищают общественные фонды? Но когда та же печальная участь постигла Лавуазье, Месмер растерялся, не зная, что и думать.

Другой участник похорон месмеровского флюида, Антуан Лоран Лавуазье, сын прокурора парламента, ставший в 29 лет академиком, взобрался так высоко, что даже самая раскованная фантазия не смогла бы предсказать столь позорного конца. Антуана Лавуазье хватало на все. Он занимался вопросами улучшения содержания заключенных в тюрьмах (1780), улучшения качества аэростатов (1784) и многим другим. Параллельно с реформой химии Лавуазье занимался бизнесом. Производство опытов часто весьма дорого обходилось ученому, и потому Лавуазье задался целью: для увеличения средств на разорительные изыскания добиться места генерального откупщика. В 1768–1791 годы Лавуазье — генеральный откупщик (лицо, приобретшее у государства за определенную плату право на какой-либо откуп), незадолго до революции стал управляющим дисконтной кассой. Все свое состояние он тратил на научные исследования и материальную поддержку нуждавшихся ученых. В 1769 году он женился на Марии Анне Польз, дочери президента общества «Генерального откупа».

Творец химической революции не пережил революции социальной. Лавуазье оканчивал собрание своих сочинений, когда ему сообщили, что Фукье-Тенвиль внес против него обвинительный акт в Революционный трибунал. Великий химик понял, что жизнь его в опасности; он оставил свой дом и с помощью своего друга Люкаса спрятался в Лувре, в самой отдаленной от Академии наук комнате. В этом убежище ученый пробыл двое суток, но, когда ему сообщили, что его товарищи в тюрьме, а его тесть арестован, он перестал колебаться. Сознавая, что на нем лежит обязанность разделить участь своих друзей, он оставил свое убежище и отдался в руки своих врагов. Лавуазье обезглавили 6 мая 1794 года вместе с другими 28 генеральными откупщиками, как сказано в постановлении трибунала, за «мошенничество и незаконное обогащение продажей влажного табака (табак они смачивали водой ради увеличения его веса), заключение Парижа в тюрьму[55], плохое снабжение страны порохом». «Дайте хоть пару дней, чтоб привести в порядок бумаги, которые важны для науки», — просил из тюрьмы приговоренный на казнь. Но нет, не отсрочили ни на час, ибо, как сказал на радость всем будущим хулителям любой революции печально знаменитый обвинитель Революционного трибунала, фанатичный якобинец Антуан Фукье-Тенвиль: «Республика не нуждается в ученых».

 

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: