Символический обмен и смерть

Принцип реальности исторически совпал со стадией, детермини­рованной законом ценности. Сегодня вся система склоняется к недетерминированности, любая реальность поглощается гиперреальностью кода и симуляции. Именно принцип симуляции правит нами сегодня вместо прежнего принципа реальности. Целевые установки исчезли, теперь нас порождают модели. Больше нет идеологии, остались одни симулякры.

Вся стратегия системы заключается в этой гиперреальности зыб­ких, «плавающих» ценностей. С бессознательным происходит то же, что с валютами и теориями. Ценность осуществляет свое господство через неуловимо топкий порядок порождающих моделей, через бесконечный рад симуляций.

Бинарная операциональность, генетический код, принцип неопределенности и т.д. — все это приходит на смену детерминистской, объективистской пауке, диалектическим взглядам на историю. Даже сама теоретическая критика и революция образуют часть симулякров второго порядка. С появлением симулякров третьего по­рядка все это ликвидируется, и в борьбе с ними бесполезно пытаться воскрешать диалектику, «объективные» противоречия и т.п. Все это ветхое ору­жие (а тем более то, что берется из разряда симулякров первого поряд­ка, из этики и метафизики человека и природы, — скажем, потребитель­ная стоимость и прочие референции освобождения) неукоснительно нейтрализуется общей системой, которая превосходит его по порядку. Все то, что внедряется в лишенное целенаправленности пространство-время кода или пытается в нем действовать, оказывается отъединено от собственных целевых установок, дезинтегрировано и поглощено; такой хорошо известный эффект рекуперации, манипуляции и реутилизации, происходящий на всех уровнях.

…Подделка — а заодно и мода — рождается вместе с Возрожде­нием, когда феодальный строй структурируется строем буржуаз­ным и возникает открытое состязание в знаках отличия. В кастовом или чиновном обществе не бывает моды, так как человек всецело зак­реплен за своим местом и межклассовые переходы отсутствуют. Зна­ки защищены запретом, обеспечивающим им полную ясность: каждый знак недвусмысленно отсылает к определенному социальному стату­су. Произвольность знака появляется тогда, когда, вместо того чтобы связывать двух лиц узами неразрывной взаимности, он начинает в качестве означающего отсылать к расколдованному миру означаемого, общему знаменателю реального мира, которому никто ничем не обязан.

…В эпоху промышленной революции возникает повое поколение знаков и вещей. Это знаки без кастовой традиции, никогда не знав­шие статусных ограничений, их не приходится больше подделывать, так как они изначально производятся в огром­ных масштабах. Проблема единичности и уникального происхожде­ния для них уже не стоит: происходят они из техники и смыслом об­ладают только как промышленные симулякры.

Это и есть серийность, то есть самая возможность двух или N идентичных объектов. Отношение между ними — это уже не отноше­ние оригинала и подделки, не аналогия или отражение, а эквивалент­ность, неотличимость. При серийном производстве вещи становятся симулякрами друг друга, а вместе с ними и люди, которые их производят. Уже сам факт, что какую-либо вещь вообще можно воспроизвести точь-в-точь в двух экземплярах, представляет собой революцию: вспомнить хотя бы ошеломление негров, впервые увидевших две одинаковых книги. То, что эти два изделия техники эквивалентны с точки зрения общественно необходимого труда, в долгосрочной перспективе не столь существенно, как само серийное повторение одного и того же предмета (а равно и индивидов как ра­бочей силы).

…не имеет большого значения, чтобы реально имею­щиеся партии что-то выражали собой исторически или социально; ско­рее далее им не следует ничего представлять; тем сильнее заворажива­ющая сила игры; ее формально-статистическое навязчивое влечение. «Классическое» всеобщее избирательное право уже предпола­гало известную нейтрализацию политического поля в силу обще­ственного согласия о правилах игры. Но там еще различались пред­ставители и представляемые, на фоне реального противоборства мне­ний в обществе. Сегодня, когда эта противоречивая референция политики нейтрализована, когда общественное мнение стало равным себе, когда оно заранее медиатизируется и выравнивается через опросы, стало возможным чередование «людей наверху», симу­ляция противоположности двух партий, взаимопоглощение их целей, взаимообратимость их дискурсов.

Может показаться, что историческое развитие капитала ведет его от открытой конкуренции к олигополии, а затем к монополии, что развитие демократии ведет от многопартийности к двухпартийной, а затем к однопартийной системе. Ничего подобного: олигополия, или нынешняя дуополия, возникает в результате тактического раздвое­ния монополии. Во всех областях дуополия является высшей стадией монополии. Рыночную монополию разрушает не политическая воля (государственное вмешательство, антитрестовские законы и т.д.) — просто всякая унитарная система, если она хочет выжить, должна об­рести бинарную регуляцию. Это ничего не меняет в монополии: на­против, власть абсолютна лишь постольку, поскольку умеет прелом­ляться и эквивалентных вариантах, если для своего удвоения она умеет раздваиваться. Так происходит во всем — от стиральных по­рошков до мирного сосуществования. Чтобы держать мир под конт­ролем, нужны две сверхдержавы — единственная империя рухнула бы сама собой. И равновесие страха просто позволяет создать регу­лярную оппозицию — стратегия является вовсе не ядерной, а структурной. Конечно, эта регулярная оппозиция может разветвляться по более сложному сценарию, но порождающая матрица остается бинар­ной. Будет иметь место уже не поединок и не открытая конкурентная борьба, а пары одновременно действующих оппозиций.

Почему здание World Trade Center в Нью-Йорке — из двух башен? Все небоскребы на Манхэттене довольствовались тем, что противостояли друг другу в вертикальной конкуренции, образуя ар­хитектурную панораму по образу и подобию капиталистической сис­темы — картину пирамидальных джунглей, где сражаются между со­бой небоскребы. В знаменитом виде Нью-Йорка с моря проступал образ всей системы. За несколько лет этот образ полностью изменил­ся. Сегодняшняя его архи­тектурная графика — графика монополии; две башни WTC представляют собой безупречно уравновешенные и слепые сообщаю­щиеся сосуды; сам факт наличия этих двух идентичных башен озна­чает конец всякой конкуренции и всякой оригинальной референ­ции. Парадоксально, но если бы башня была только одна, монополия не воплощалась бы в ней, так как мы видели, что она стабилизируется в двоичной форме. Две башни WTC являют зримый знак того, что система замкнулась в головокружительном самоудвоении, тогда как каждый из остальных небоскребов представляет собой ори­гинальный момент развития системы, непрерывно преодолевающей себя через этапы кризиса и вызова.

…Само определение реальности гласит: это то, что можно экви­валентно воспроизвести. Такое определение возникло одновременно с наукой, постулирующей, что любой процесс можно точно воспроизвести в заданных условиях, и с промышленной рациональностью, постулирую­щей универсальную систему эквивалентностей (классическая репрезен­тация — это не эквивалентность, а транскрипция, интерпретация, коммен­тарий). В итоге этого воспроизводительного процесса оказывается, что реальность — не просто то, что можно воспроизвести, а то, что всегда уже воспроизведено. Гиперреальность.

Итак, значит, конец реальности и конец искусства в силу их пол­ного взаимопоглощения? Нет: гиперреализм есть высшая форма ис­кусства и реальности в силу обмена, происходящего между ними на уровне симулякра, — обмена привилегиями и предрассудками, па ко­торых зиждется каждое из них. Гиперреальность лишь постольку ос­тавляет позади репрезентацию, поскольку она всецело заключается в симуляции. Коловращение репрезентации приобретает в ней безумную скорость, но это имплозивное безумие, которое вовсе не эксцентрично, а склоняется к центру, к самоповторению и самоотраженню. Это аналогично эффекту дистанцирования от собственно­го сновидения, когда мы говорим себе, что видим сон, по это всего лишь игра цензурирования и продления сна; так и гиперреализм яв­ляется составной частью кодированной реальности, которую он про­длевает и в которой ничего не меняет.

На самом деле гиперреализм следует толковать в противопо­ложном смысле: сегодня сама реальность гиперреалистична. Сегодня вся бытовая, политическая, социальная, историческая, экономичес­кая и т.п. реальность изначально включает в себя симулятивный ас­пект гиперреализма: мы повсюду уже живем в «эстетической» галлю­цинации реальности. Старый лозунг «Реальность превосходит вымы­сел», соответствовавший еще сюрреалистической стадии эстетизации жизни, ныне сам превзойден: нет больше вымысла, с которым могла бы сравняться жизнь, хотя бы даже побеждая его, — вся реальность сделалась игрой в реальность: радикальное разочарование, кибернети­ческая стадия cool сменяет фантазматическую стадию hot.