 |
Загадка грамматического рода
|
|
|
|
Помните у Пушкина:
"Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркальце наводит,
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна..."
Что случилось? Бедная Татьяна ошиблась и направила свое волшебное
стекло вместо одного светила "а другое? Ничего подобного: месяц это и есть
луна...
"Позвольте, -- вправе сказать каждый, кто считает, что человеческий язык
подчиняется правилам человеческой же логики, -- как же так? Разве это не
абсурд? Один и тот же предмет, небесное тело, именуется в русском языке
двумя различными именами. Это куда ни шло: может быть, они отражают разные,
но одинаково присущие ему черты, как их отражают слова "животное" и
"позвоночное", "членистоногое" и "насекомое". Но что странно: слова-то эти
разного рода: одно -- мужского, другое -- женского. Это, по меньшей мере, так
же нелепо, как если бы у вас появился приятель, претендующий на то, чтобы
его звали то Петей, то Аннушкой!
Впрочем, столь ли уж это удивительно? Может быть, и в других языках та
же картина? Нет: по-французски луна -- "la lune" -- женского рода, и конец;*
по-немецки месяц -- мужчина, и только: "der Mnd".
-----
*Во французском языке есть выражение crissant ("круас-сан") мужского рода,
но оно означает "полумесяц", "лунный серп", то есть уже нечто иное.
------
Мы же привыкли к этой странности нашей речи и просто не замечаем ее,
самым спокойным образом изображая в слове луну то в виде мужчины, то в виде
женщины:
"И сказало солнце брату: Месяц, брат мой золотой!.." -- читаем мы в
стихотворении Полонского. А Фет о том же месяце пишет, так сказать, совсем
наоборот:
|
|
|
"Долго еще прогорит Веспера скромная лампа, Но уже светит с небес девы
изменчивый лик..."
Или:
"...медлительной царицей Луна двурогая обходит небеса..."
Здесь "дева", "царица" -- опять-таки луна, то есть тот же брат месяц.
Это не мешает тому же Фету в других стихотворениях восклицать:
"О, этот месяц-волшебник!"
и вообще явно не считаться с родом существительных, обозначающих
как-никак один и тот же предмет.
А обращали ли вы когда-нибудь внимание на такую совершенную
бессмыслицу: если всерьез принимать наши грамматические "роды", то
получается, что "стул" чем-то мужественней "табуретки" и гибкий, нежный
хмель больше похож на мужчину, чем та могучая береза, вокруг которой он
обвился. Помните, в главе, посвященной словарям, я обращал ваше внимание на
то, что у А. С. Пушкина в разные времена его творчества "тополь" ("топол")
играет роль то влюбленного юноши, то нежной девушки. В одном случае "с
тополом" сплетается младая ива, в другом -- хмель литовских берегов пленяется
"немецкой тополью". Да и удивляться тут нечему: "слива" в наших глазах
почему-то "она", "персик" -- он, а "яблоко" так и вообще -- "оно", среднего,
не существующего в жизни рода.
Даже самое поверхностное размышление об этом приводит к мысли, что
основания такого распределения не могут лежать ни в прямой природе вещей, ни
в логике нашего внутреннего отношения к ним. Они, очевидно, таятся где-то во
внутренних законах языка, в самой их глубине, и вскрыть их не так-то просто.
В самом деле: если бы распределение различных предметов по
грамматическим родам основывалось на качествах, присущих им самим, на их
собственных и существенных свойствах, тогда в языках всех народов "мужской"
и "женский", "женский" и "средний" роды имели бы одинаковое распределение. А
|
|
|
на деле -- возьмите хотя бы то же "яблоко".
Оно называется
по-русски яблоко (среднего рода)
по- английски: эппл (apple) (рода нет)
по-немецки: дер апфеяь(der Apfel) (мужского рода)
по-французски: ля помм (1а ротте) (женского рода)
Не кажется ли вам, что величайшей бессмыслицей было бы спрашивать: а
какого же рода настоящее яблоко, то, которое качается на ветке дерева, а не
звучит в языке? Никакого рода у него нет и быть не может, и ничем оно в этом
отношении не отличается от груши или граната. Ничему реальному в природе
вещей наши грамматические роды явно не соответствуют. Но значит ли это, что
они как бы "высосаны из пальца", сочинены народами без всяких оснований и
причин? Само собой разумеется, нет.
УДИВИТЕЛЬНЫЙ СПОР
Как-то совершенно случайно мне пришлось присутствовать при весьма
забавном и вместе с тем поучительном споре.
За обеденным столом небольшого кавказского ресторана сидели три уже
немолодые женщины -- русская, немка и армянка. Они спокойно ели борщ.
Внезапно на пол со звоном упала большая суповая ложка.
-- Ага! -- проговорила русская женщина, вспомнив смешную старинную
примету. -- Какая-то дама собралась к нам в гости. Ложка упала!
-- Почему "дама"? -- удивилась немка. -- Ложка -- это "дер леффель"! Ложка
-- мужского рода. Должен какой-нибудь мужчина прийти...
Русская возмутилась:
-- Ну вот еще! Это если бы ножик упал, тогда это значило бы мужчину.
Ножик -- мужского рода...
-- Ха-ха-ха!-- засмеялась немка. -- Ножик мужского рода? Да ведь если
ножик упадет, это ничего не значит. Он -- "дас мессэр" -- рода среднего.
Армянка сидела молча и с недоумением смотрела то на ту, то на другую из
спорящих. Наконец она наклонилась ко мне.
-- Простите, -- шепнула она, -- но я ничего не понимаю... Я вижу, тут
какое-то забавное суеверие. Но на чем оно основано? Почему "ножик" может
чем-то напоминать мужчину или ложка женщину? Мне это непонятно.
И на самом деле, разъяснить ей, на чем основано это нелепое суеверие,
было невозможно: в армянском языке (как и в английском) вообще не существует
никаких родов: ни мужского, ни женского, ни среднего. Ни в Англии, ни в
Армении, ни в Турции такая примета не могла даже и образоваться.
|
|
|
Это отсутствие "родовых различий" во многих языках мира еще раз
подтверждает, что между ними и свойствами самих вещей нет ничего общего.
Однако я не удивлюсь, если вы с трудом поймете, как же армяне или
англичане обходятся без понятия рода. Слово "дом" у нас мужского рода, у
французов -- женского, а у англичан "huse" (дом) -- никакого (не "среднего", а
именно -- "никакого").
Слово "птица" у нас рода женского, а у них -- опять-таки "никакого".
Нам с этим трудно освоиться. Им же (так же как китайцам, узбекам, татарам и
очень многим другим народам), наоборот, непонятны наши родовые различия. И,
пожалуй, придется признать, что у них немало оснований для недоумения: вам
никак не удастся объяснить ни англичанину, ни турку, ни китайцу, почему для
нас, русских, "челн" мужчина, а "лодка" женщина, или почему у французов одно
и то же понятие, одна вещь -- день -- может быть названа и словом мужского
рода -- "le jur" (ле жур) и женского--"la jurnee" (ля журнэ)...
ТЕРЗАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКОВ
Для нас с вами странная нелепость, разделение слов на "грамматические
роды", не представляется ни в каком отношении огорчительной. В самом деле:
мы, русские, превосходно понимаем друг друга, когда говорим "солнце взошло",
невзирая на то, что слово "солнце" у нас относится почему-то к среднему
роду. Понимают свою речь и немцы, а ведь у них "солнце" -- рода женского: "ди
зоннэ". Не хуже наг объясняются французы, хотя для них "солнце" -- мужчина,
"ле солей". Да и англичане, у которых "солнце" ни к каким родам не
принадлежит, потому что они просто говорят о нем "сан", или китайцы,
именующие его точно таким же, совершенно безродовым словом "тайан" (или
"житоу", или "жи"), и они не испытывают от этой "безродовости" ни малейших
неудобств.
Другое дело -- чужой язык. Люди, говорящие на разных языках, подчас
готовы считать престранным и прекурьезным все то, что им кажется непривычным
и что они с удивлением замечают в языках соседей.
|
|
|
Вот, например, в английском языке, как я уже сказал, имена
существительные не различаются по родам, если говорить о внешних формальных
отличиях. Возьмите любое английское слово: "бук" -- книга, "дог" -- собака,
"грэпнэл" -- крюк, "уиндоу" -- окно; вы никак не можете распределить их по
нашим родам. В то же время в английской грамматике вы найдете местоимения
всех трех родов: "хи", "ши" и "ит" -- "он",- "она", "оно". Разве это не
противоречие?
Пожалуй, да. И чтобы разрешить возникающие из него затруднения,
английский язык прибегает сплошь и рядом к самым, на наш взгляд, неожиданным
и не всегда понятным хитростям и уловкам, которые, впрочем, носят скромное
название "правил".
Так, например, хотя слово "sun" (солнце) формально ничем не отличается
от множества других слов и, скажем, от слова "ship" (корабль), его
полагается в случае надобности заменять местоимением "он" ("he"), а слово
"корабль" местоимением "она" (she"). Выходит, что первое из них рода
мужского, второе -- женского. Почему?
Английские языковеды разъясняют, что "солнце" некогда в представлении
древних англов было богом, и этот бог был мужчиной; именно поэтому повелось
о солнце говорить в мужском роде. Английским же морякам казались живыми
существами важные и близкие для них предметы. Естественно, что их
приходилось относить к тому или другому роду; в частности, корабли -- к
женскому. Про любой корабль англичанин скажет "она", "ши"; корабли
однотипные он назовет "систер-шипами" (sister-ships)--"кораблями-сестрами", а
не "кораблями-братьями" (brther-ships).
Но в самом слове, в его звуковой форме, никаких оснований для этого не
содержится. Да и в грамматических отношениях это ничего не меняет: любое
прилагательное, например "рэд" ("red", "красный"), останется неизменным, к
которому из слов вы бы его ни отнесли: "красное солнце" -- "рэд сан" (red
sun), "красный корабль" -- "рэд шип" (red ship).
Не так-то просто поэтому положение англичанина, желающего как-то
передать на своем языке, с самцом или с самкой данного животного мы имеем
дело.
В известной сказочке о "Трех поросятах" упоминается "биг бэд вулф".
Переводя эти слова на русский язык, вы, собственно, имеете право передать их
и как "большой злой волк" и как "большая злая волчица". У нас, русских,
слова "волк" и "волчица" явно и внятно с первого взгляда отличаются друг от
друга именно по своей принадлежности к двум различным родам, и это
|
|
|
впечатление дополняют согласованные с ними слова: "волк -- большой, злой", а
"волчица -- большая, злая". Тут ничего этого нет, поскольку в английском
языке и "cat" (кот) и "sparrw" (воробей) и "wlf" (волк) -- никакого рода.
Иногда для говорящего это совершенно безразлично (ну, скажем, в предложении
"домашний кот отличается от дикого кота своими размерами" или: "что волки
жадны, всякий знает"), иной же раз может причинить известное затруднение.
По-русски очень просто выразить мысль: "кошка обычно бывает ласковее, чем
кот", а вот как вы передадите ее на английском языке, если там и кот -- "кэт"
и кошка -- тоже "кэт"?
Чтобы справиться с этим, в английском языке возник целый ряд забавных,
на наш взгляд, приемов косвенного указания пола животных.
Так, например, желая дать понять, что сидящий на пороге домашний зверек
является именно котом, а не кошкой, англичанин хитроумно выражается: "на
пороге восседал он -- кот", "хи -- кэт". Если речь пойдет о кошке, будет
сказано "ши -- кэт", "она -- кошка". Так сказать, "котодяденька" и
"кототетенька".
Иногда, впрочем, применяется и другой прием. Кота по-английски можно
наименовать "том-кэт", а кошку "пусси-кэт". В применении к нашим
обыкновениям это могло бы звучать как "котоваська" и "котомашка". Следует
заметить, что не одни англичане додумались до этого: у турок кот важно
зовется "эркек-кэди", "кот-мужчина", а кошка -- "диши-кэди", "кот-женщина". И
наши туркмены зовут кота "эркек-пишик", так сказать, "господин кот" (точнее:
кот-самец)*.
-----
*Аналогичное положение и в китайском языке, где "кот" именуется "мао", но
только безотносительно к полу. Кот же в смысле "кот-самец" будет "гунмао",
"кошка" -- "пиньмао".
-----
Английское слово "спэрроу" тоже означает "воробей вообще", без указания
на его пол. Если же нужно назвать воробья-самца, его почтительно именуют
"кокспэрроу", "петух-воробей", самочку -- "воробей-курица". Воробья-петуха
означают местоимением "он" (хи). Получается, что мы с нашими удобными
суффиксами мужского и женского рода имеем в этом смысле некоторое
преимущество по сравнению с английским языком.
Однако и у нас возможны свои странные неожиданности. Так, целый ряд
русских слов, имеющих явную форму существительных женского рода, означает,
непонятно почему, несомненных "мужчин" и сочетается с прилагательными и
глаголами в мужском роде. Вспомните насмешливые стишки, которые у Гоголя в
"Майской ночи" распевают озорные парубки:
"...у кривого головы
В голове расселись клепки,
Голова наш сед и крив..." *
"Голова наш сед"?! Странное сочетание слов! Как же не сопоставить его с
такими, например, пушкинскими строчками:
"А она мне возразила: Голова твоя седа!"
"Судья", "воевода", "староста",** старшина -- все это слова такого же
"противоречивого" рода: женские по форме, мужские по смыслу и значению.
-----
* Сравните у А. П. Чехова (Собр. соч., т. V, стр. 18): "--Ба, жив
Курилка!--засмеялся губернатор. -- Господа, поглядите, наша городская голова
идет. Сюда идет. Ну, беда, заговорит он нас теперь".
** Теперь студенты говорят "наш староста" и в тех случаях, когда этот
староста -- девушка.
------
Бывают случаи, когда, буквально на наших глазах, слово вдруг меняет
свой род; при этом оно сохраняет старую форму, но приобретает новое
значение.
Вас не удивит, например, такое предложение:
"Мы с Пятницей вернулись в мою крепость, и я принялся обшивать его.
Прежде всего я надел на него штаны. Он, Пятница, сначала чувствовал себя
очень стесненным в новой одежде..."
А между тем попадись оно на глаза какому-нибудь русскому человеку лет
двести назад, тот подумал бы, что автор не в своем уме.
Да и вообще трудно себе представить, чтобы русскому человеку пришло в
голову назвать мужчину "Пятницей". Для нас "Пятница" скорее должна была бы
означать женщину. Этому немало способствовало и то, что в религиозных
преданиях день "пятница", канун древнееврейского праздника "субботы", или
"шабаша", именовался греческим словом "парасхевэ", "приготовление". А в
христианской религии слово "Парасковия" (русское "Прасковья"), то есть
"Пятница", стало женским именем. По городам и селам Руси существовало много
храмов в честь "святой Параскевы-Пятницы". Назвать "Пятницей" мужчину стало
немыслимо и по этим причинам. "Вторником" или "Четвергом"-- это пожалуйста:
ведь эти слова -- мужского рода.
Англичанину же все равно: по-английски "Пятница-- "Friday" (фрайди).
Слово "фрайди" -- никакого рода... Так почему бы ему не стать, если нужно, и
именем мужчины? Как видите, все это еще больше подкрепляет наши рассуждения.
Но перед тем, кто знакомится не с одним только русским, а и с другими
языками, открываются в вопросе о роде слов и еще более неожиданные вещи.
Если бы вам как скульптору предложили изобразить статую Рима, вы
наверняка изваяли бы какого-нибудь сурового центуриона или важного сенатора:
мужчину-римлянина. А сами итальянцы неизменно- изображают Рим в виде
прекрасной женщины, современной итальянки или древней матроны. Почему? По
той простой причине, что по-итальянски "Рим" -- "Рома"; это существительное
женского рода.
Наоборот, столицу Австрийской республики Вену мы представляем себе в
женском облике: "Вена" -- она! А сами ее жители говорят про свой город: "Наше
прекрасное Вин". На их языке "Вена", как и все названия городов в немецком
языке, -- среднего рода.
Все это не представляет значительных неудобств в общежитии. Но вот
писателям, которые переводят с одного языка на другой художественные
произведения, нередко из-за подобных расхождений приходится решать
презапутанные головоломки.
Всем известно, что великий каш баснописец И. А. Крылов заинтересовался
басней французского поэта Лафонтена "Цикада и муравей". Надо сказать, что
сам "Ванюша Лафонтен", в свою очередь, позаимствовал сюжет этой басни у
великого грека Эзопа; от Эзопа к Лафонтену в стихи пробралось вместо
обычного европейского кузнечика (по-французски "грийон") другое, особенно
характерное для Средиземноморья, певучее и громкоголосое насекомое -- цикада
(la ci-gale, "ля сигаль" по-французски). Задумав перевести, или, точнее,
переложить на русский язык эту басню, Крылов столкнулся с некоторыми
затруднениями.
Лафонтен был француз. Он говорил и думал по-французски. Для него
"муравей" был "ля фурми"; слово это во Франции женского рода. К женскому
роду относится и слово "ля сигаль", означающее южную неумолчную певунью
цикаду. Муравья (или "муравею") французы, как и мы, испокон веков считают
образцом трудолюбия и домовитости. Поэтому у Лафонтена очень легко и изящно
сложился образ двух болтающих у порога муравьиного жилища женщин-кумушек:
хозяйственная "муравея" отчитывает легкомысленную певунью цикаду.
Чтобы точнее передать все это на русском языке. Крылову было бы
необходимо прежде всего сделать "муравья" "муравьицей", а такого слова у нас
нет. Пришлось оставить его муравьем, и в новой басне изменилось основное:
одним из беседующих оказался "крепкий мужичок", а никак не "кумушка". Но это
было еще не все.
Слово "цикада" теперь существует в нашем литературном языке, но оно
проникло в него только в XIX веке, когда Россия крепко встала на берегах
Черного моря, в Крыму и на Кавказе. До того наш народ с этим своеобразным
насекомым почти не сталкивался и названия для него не подобрал. Народной
речи слово "цикада" неизвестно, а ведь И. А. Крылов был великим мастером
именно чисто народных, понятных и доступных каждому тогдашнему простолюдину,
стихотворных произведений. Сделать второй собеседницей какую-то никому не
понятную иностранку "цикаду" он, разумеется, не мог.
Тогда вместо перевода Крылов написал совсем другую, уже собственную,
свою басню. В ней все не похоже на Лафонтена. Разговор происходит не между
двумя кумушками, а между соседом и соседкой, между "скопидомом" муравьем и
беззаботной "попрьггуньей" стрекозой.
"Не оставь меня, кум милый!" -- пищит она. "Кумушка, мне странно это!" --
отвечает он.
Понятно, почему Крылов заставил беседовать с муравьем именно стрекозу:
он вовсе не желал, чтобы разговаривали двое "мужчин" -- "муравей" и
"кузнечик". В результате же в басне появился странный гибрид из двух
различных насекомых. Зовется это существо "стрекозой", а "прыгает" и "поет"
"в мягких муравах", то есть в траве, явно как кузнечик. Стрекозы --
насекомые, которые в траву попадают только благодаря какой-нибудь несчастной
случайности; это летучие и воздушные, да к тому же совершенно безголосые,
немые красавицы. Ясно, что, написав "стрекоза", Крылов думал о дальнем
родиче южной цикады, о нашем стрекотуне-кузнечике. Это и естественно: через
несколько десятилетий после него другой, менее известный, русский поэт К.
Случевский недаром говорил в одном своем стихотворении:
"Вышла Груня на леваду, Под вербою парень ждал. Ионийскую цикаду Им кузнечик
заменял..."
Видимо, ближе кузнечика к цикаде ничего и не подберешь.
Таких примеров можно найти множество.
Вот в известном стихотворении Генриха Гейне "Сосна и пальма"*
изображается мужественный и грустный поклонник прекрасной пальмы,
разлученный с нею навеки. По-немецки это получается очень хорошо, потому что
у немцев рядом со словом женского рода "ди фихте" (die Fichte -- сосна) есть
слово мужского рода "дер фихтенбаум" (der Fichtenbaum), означающее то же
самое "сосновое дерево", то есть сосну.
------
*В стихотворении Г. Гейне говорится о дереве, которое по-немецки называется
"фихтенбаум", или "фихте". В различных немецко-русских словарях это название
переводится по-разному: то "сосна", то "ель", то "пихта". Ознакомление с
толковыми словарями немецкого языка показывает, что вопрос этот не так-то
прост. "Фихте" и действительно в некоторых наречиях немецкого языка означает
пихту, в других -- сосну, в третьих -- ель. В свою очередь, "сосна" в
различных местах Германии носит наименования "фихте", "ферэ" и "кифер".
По-видимому, народный язык вообще не слишком резко разграничивал там
когда-то эти три древесные породы, и их названия смешиваются и до сих пор.
Лермонтов вслед за большинством переводчиков принял для "фихтенбаум"
значение "сосна", и у нас нет никаких оснований отказываться от его точки
зрения.
------
"Дер фихтенбаум", стоя на скалистой вершине на далеком севере, вздыхает
по прекрасной возлюбленной, имя которой "ди пальме".
М. Ю. Лермонтов, переводя это чудесное стихотворение, оказался лицом к
лицу с хитроумной загадкой. По-русски и "сосна" и "пальма" -- женского рода.
Нельзя было, пользуясь образами этих двух великанш растительного мира,
нарисовать картину печальной разлуки юноши и девушки.
Поэтому пришлось совершенно переменить смысл стихотворения. Правда, и у
него в знойной пустыне
"Одна и грустна, на утесе горючем Прекрасная пальма растет..."
Но если в подлиннике речь идет о страстной любви к ней "существа
другого пола", далекого "фихтенбау-ма", то в переводе вместо этого появилась
дружба двух женщин. Там говорилось о разлуке любящих сердец, а тут вместо
этого выплыла совсем другая тема -- тема горького одиночества. И эти перемены
обусловлены, собственно, тем, что по-русски слово "сосна" иного рода, чем в
немецком языке.
Другим русским поэтам эта необходимость переменить самое содержание
показалась нежелательной. Но, чтобы избавиться от нее, им ничего не
оставалось, как заменить сосну каким-либо другим, более "мужественным"
деревом.
Так они и поступили. У Ф. И. Тютчева вместо нее появился близкий ее
родич -- кедр:
"На севере мрачном, на дикой скале
Кедр одинокий под снегом белеет..."*
------
*К слову сказать, с точки зрения ботаников-систематиков поэт допустил тут
существенную неточность: кедр (Cedrus) -- дерево южное, растущее только на
Средиземноморье. На севере (в особенности у нас в сибирской тайге) растет
совсем не кедр, а так называемая кедровая сосна (Pinus cembra), от которой
мы получаем наши кедровые орешки.
------
А в переводе А. А. Фета его место заняло совсем уже далекое растение --
дуб:
"На севере дуб одинокий
Стоит на пригорке крутом..."
Легко заметить, что Фету пришлось в связи с этим заменить и "дикий утес
далекого севера" более южным и мирным "крутым пригорком": дубы-то на
полярных утесах не растут!
Вот к каким сложностям и хитросплетениям приводит поэтов то, казалось
бы, невинное обстоятельство, что род имен существительных не совпадает в
различных языках.
Все это еще раз показывает нам, что вопрос о грамматическом роде
труднее и сложнее, чем мы обычно думаем. Понять, почему один и тот же
предмет может одним людям казаться "мужчиной", другим -- "женщиной", а
третьим представляться "ни тем, ни тем", было немыслимо, пока языкознание не
стало на прочный научный фундамент.
Зададим себе вопрос: что означает термин "средний род"?
Роды мужской и женский все-таки как будто имеют какое-то право на
существование и какой-то смысл. Довольно понятно, что у нас слово "петух"
мужского рода, а "курица" женского. Чаще всего слова мужского рода, когда
речь идет о живых существах, относятся к мужскому полу, а женского -- к
женскому.
Правда, исключений немало: такие русские названия животных, как
"ласка", "курица", "росомаха", "чайка", "кукушка", будучи словами женского
рода, относятся одинаково и к самцам и к самкам. От слова "лисица" еще можно
с грехом пополам образовать "мужское" название: "лис". А уж от "ласки"
придется производить его, так же как и в английском языке, от "кота" или от
"воробья": "он -- ласка" или "ласка -- кобель".*
-----
*В одном из рассказов А. К. Толстого яицкий казак, держа за хвост суслика,
на вопрос о том, самка это или самец, отвечает важно: "Жеребец, вашс
благородие!"
------
Бывает и наоборот: у нас есть слова "ворон" и "во-рона", но означают
они двух птиц совершенно различных пород: самка ворона вовсе не называется
вороной.
Но, как бы то ни было, эти два рода более или менее естественны,
средний же род непонятен совершенно.
В древнем латинском языке средний род назывался "генус неутрум" (или
"нейтрум"). По-русски это слово означает: "ни тот ни другой" (сравните слово
"нейтралитет").
А вот в немецком языке он и сейчас носит название "вещного рода"
(зэх-лихес гешлехт). Что это может значить?
По-видимому, говорят ученые, в древнее время словами "вещного рода"
древние германцы означали не живые существа, а предметы, и именно такие
предметы, которые составляли чью-либо собственность, кому-либо принадлежали,
были чьими-то "вещами".
Все то, что существовало "само по себе", независимо, не было ничьей
"собственностью", в "вещный род" входить не могло.
Но люди в разные времена своей истории, так же как и разные народы,
живущие в одну эпоху, совершенно по-разному расценивают окружающие предметы.
В одни эпохи деревья, горы, источники, реки представлялись людям живыми
существами, богами и богинями; ничьей собственностью они не были и быть не
могли. В эти эпохи они очень легко могли попасть в разряд "живых и
независимых существ", получить названия мужского или женского рода.
Наоборот, в другие времена тот или иной народ начинал на некоторых
людей, например на рабов в рабовладельческом обществе, смотреть не как на
настоящие живые свободные и независимые существа, а как на вещи, как на
собственность других людей, "полноправных господ".
"Полноправные" получали имена "живых", "полноправных" родов, а рабы
--имена рода "вещного", то есть, по нашим понятиям, среднего.
Они ведь "принадлежали", как вещи, своим господам!
Совершенно так же в жестокие времена древности смотрели многие племена
и народы на женщин и детей. К ним относились как к бессловесной
собственности, как к "имуществу" отца или мужа. Они были "почти вещами". Не
поэтому ли и доныне в немецком языке слова "женщина (das Weib) и "ребенок"
(das Kind), а в русском языке "дитя" сохраняют свой средний, то есть
"вещный", род?
Что это -- только кабинетные, теоретические рассуждения о далеком
прошлом, которое удобно тем, что его никто своими глазами не видел и не
может опровергнуть нас, или можно привести этому какие-нибудь примеры и
доказательства и сейчас?
Такие примеры наблюдаются.
И поныне в грамматиках некоторых народов ветречаются сложные, и для нас
непонятные, "грамматические классы". Один из ученых обнаружил в языке негров
Африки роды "одушевленный" и "неодушевленный", или "род существ" и "род
предметов". Бывает и так, что все предметы разделяются на "род сидячих",
"род стоячих" и "род лежачих" предметов или на "водяной", "каменный",
"глиняный", "пенистый", "мясной" и другие роды.
Вероятнее всего, что и в языке наших очень далеких предков существовало
немало таких своеобразных "классов", на которые они делили, по уже неясным
для нас основаниям, известные им предметы и называющие их слова.
Затем, по мере развития и человеческого языка и той способности людей,
которая, как мы знаем, с ним тесно связана, -- способности логически думать,
мыслить,-- многие из этих классов стали "ненужными. Они исчезли, как гораздо
позднее в русском языке исчезло двойственное число.
Но исчезли они не везде, не всюду в одно время и не всегда с одинаковой
полнотой. Есть языки, где от них ничего не осталось. Есть такие языки, в
которых сохранились те или иные следы грамматических классов.
-----
*Чтобы хоть немного намекнуть на удивительное разнообразие принципов, по
которым разные языки делят названия вещей, то есть имена существительные, на
разряды, упомяну вот о чем. Китайскому языку чуждо наше деление
существительных на три рода. Зато они делятся им на две группы: слова,
означающие единицы измерения, и слова, не могущие означать их. Оставляя в
стороне первую группу, укажу только на деление, существующее внутри второй.
Эти существительные распадаются на разряд "вещество" и разряд "не вещество".
В первый попадают такие слова, как "щуй" (вода), "жоу" (мясо); во второй --
"жень" (человек), "шань" (гора) и т. п. Существительные, относящиеся к "не
веществам", опять-таки делятся на множество подклассов, совершенно
неожиданных для европейца. Так, к одному классу принадлежат слова "стол",
"билет", "лицо": это группа предметов, обладающих плоской открытой
поверхностью. Другой класс охватывает существительные, означающие предметы,
которые схватываются за ручку или которые можно представить себе, как
схватываемые за нее: скажем "веер", "чашка", "нож". Такие слова, как
"виноградная лоза", "пулемет" и "радиоприемник", попадают в один разряд,
потому что они означают предметы, связанные с подпоркой или опирающиеся на
нее. Слова "тигр", "крыса", "чулок" и "петух" входят, как это нам ни странно
слышать, в класс существительных, означающих "предметы средней величины". Вы
скажете, что у вас ум за разум заходит от такой классификации: тигр и крыса
-- средней величины! Виноград и радиоприемник -- в одной группе! Но китаец
резонно ответит вам: это ничуть не более нелепо, чем относить "козла",
"пароход" и "микроба" к одному мужскому роду, а "козу", "шхуну" и "бактерию"
-- к другому роду, женскому, объединяя их по этой совершенно непонятной
линии. Но раз это так, раз принципы распределения могут быть столь
различными, не приходится сомневаться, что на протяжении веков они могут
изменяться и внутри одного языка, у одного народа. То, что когда-то имело
смысл и значение, может постепенно его полностью потерять или сменить на
совершенно новый. Так, безусловно, было и с нашим разделением на роды.
-----
Они -- одно из тех удивительных ископаемых, в которых наш язык доносит
до нас свидетельство о том, как жили, мыслили и пользовались языком наши
далекие-далекие пращуры.
Удивительно не то, что такие отпечатки давно прошедшего сохранились;
удивительно, что мы и сейчас, спустя много веков, пользуемся в нашей речи
приемами и грамматическими правилами, которые были выработаны в совершенно
другом, давно исчезнувшем мире.
Но это так: основные принципы грамматического строя любого языка живут,
не видоизменяясь заметно, целыми веками, и общество иногда в течение ряда
долгих эпох спокойно подчиняется им, несмотря на их бросающуюся в глаза
нелогичность и нелепость.
ЧИСТОТА НАШЕГО ЯЗЫКА
"Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, этот клад, это
достояние, переданное нашими предшественниками!"-- призывал в одной из своих
статей замечательный знаток и мастер языка Иван Сергеевич Тургенев.
Что значит: "беречь" язык? От кого или от чего "беречь?" Разве у языка
есть враги или ему грозят какие-то опасности?
Да, На своем историческом пути каждый язык такие опасности встречает.
Приходится бороться с ними и нашему языку. И я сейчас хочу поговорить с вами
о трех из них, важнейших.
Под аркой ворот моего дома одно время висел такой плакат-объявление:
ГРАЖДАНЕ! ПРОСЬБА СДАВАТЬ ВЕСЬ УТИЛЬ ДВОРНИКУ, КОТОРЫЙ НАКОПИЛСЯ!
Не знаю, видели ли вы когда-нибудь, как "накопляется дворник". Мне
этого наблюдать не приходилось. Конечно, каждый грамотный человек, прочтя
эти строк ки, улыбался, мысленно исправив синтаксическую ошибку, он все-таки
понимал, что хотел сказать автор. Но для этого требовалось некоторое усилие.
Хорошо, что перед нами была одна безграмотная фраза. А если бы так была
написана целая страница? Каких бы трудов стоило ее прочесть и понять?!
Первая опасность, грозящая языку, -- это искажение в результате
невежества, невладения языком.
Искажения бывают не только в синтаксисе речи. Еще чаще они возникают
из-за неверного употребления слов. При этом иногда не так-то легко
разобраться в допущенной ошибке.
На улицах Ленинграда встречается красиво напечатанный в типографии
плакатик пожарной охраны:
НЕ СТАВЬТЕ ЭЛЕКТРОПЛИТКИ НА СГОРАЕМЫЕ ПРЕДМЕТЫ!
Смысл и справедливость плаката не вызывают сомнения. Но что вы скажете
о самом слове "сгораемый"?
От глагола "летать" можно легко образовать причастие действительно
"летающий". Это тот, кто летает. Но можно ли произвести от него
страдательное причастие "летаемый"? Ни в коем случае. Летаемый -- это тот,
кого "летали бы другие". А ведь никого "летать" нельзя...
Точно так же можно тот или иной предмет "сжигать", но "сгорать" может
только он сам. Поэтому легко указать на "сгорающие" вещи; "сгораемых" же --
нет и быть не может. "Сгорать" -- глагол непереходный; законам русского языка
противоречит образование от него страдательных причастий...
"Да... А как же "несгораемые" шкафы?" -- спросите вы. Это дело особое.
Русский язык знает р
|
|
|
