Приватизация государства в условиях

"ДЕМОКРАТИИ БЕСПОРЯДКА" 1990-Х ГГ.

Очевидно, что смысл модернизационного проекта 1990-х гг. в области элитообразования заключался в реализации предпосылок отказа от мобилизационной модели развития и перехода к инновационной модели, лежащей в основе развития западных демократий. С нашей точки зрения, трансформация модели развития неизбежно должна была повлечь изменения модели элитообразования.

И действительно, одним из важных аспектов социально-экономических реформ 1990-х гг. стала трансформация традиционной для России модели рекрутирования элит: постепенная замена доминиро вавшего на протяжении значительного периода предшествовавшей российской истории «служебно-номенклатурного» принципа элитооб разования (конституирующего административно-политическую бюрократию в качестве политической элиты) принципом элитного плюрализма, согласно которому политическую элиту составляет высший эшелон репрезентирующих институты государства и гражданского общества структур. Отличительной чертой новой модели элитной организации стал ее дисперсный характер, предопределяющий множественность центров власти. Существенно возросла роль бизнес-элиты, обретшей право делегировать своих представителей во власть и оказывать влияние на принятие стратегических политических решений. Если элита в условиях мобилизационной модели развития представляет собой высший эшелон административно-политической бюрократии (по отношению к которой экономические группы имеют подчиненный характер), то с переходом к инновационному типу развития ей на смену должно было прийти правительство, сформированное усилиями ведущих политико-финансовых корпораций и кланов. Что касается процессов элитообразования, то этот прогноз во многом оправдался: термин «семибанкирщина» в России вошел в научный оборот, а государство устами Б. Немцова в его бытность первым вице-премьером правительства России определило характер сложившейся в 1990-х гг. социально-политической системы как «олигархический капитализм» [169].

1990-е гг. ХХ в. стали беспрецедентным периодом в российской истории с точки зрения влияния крупного капитала на политический процесс. Как отмечалось выше, в исторической России власть была отделена от собственности. Доминирование государственной собственности на протяжении значительных периодов российской истории (в данном случае имеется в виду не только огосударствление советской эпохи, но также такие формы земельных отношений, как мобилизация государством земель для поместного верстания, что фактически означало государственную собственность на землю) было не владением, но распоряжением вследствие специфики института государства как коллективного собственника.(см. сноску 1)

Таким образом, реформы 1990-х гг. знаменовали трансформацию модели элитообразования значительно более существенную, чем та, что произошла в 1917 г., когда традиционная для России «служилая матрица» лишь изменила внешнюю форму, оставив в неприкосновенности системообразующие принципы. По итогам трансформации 1990-х гг. можно говорить о полноценной «революции элит»: служилый класс обрел статус подлинной элиты. В известной мере повторилась коллизия конца XVIII. Тогда благодаря «Манифесту о вольности дворянской» Петра III и «Жалованной грамоте дворянству» Екатерины II дворянство освободилось от несения службы, сохранив привилегии (что впоследствии способствовало его уходу с политической сцены в качестве политической элиты и конституированию в этом качестве имперской бюрократии). На исходе ХХ в. существовавший в течение нескольких десятилетий в рамках советского «служилого» государства социальный контракт между властным классом (номенклатурой) и обществом был разорван. Номенклатура освободилась от обязательств перед обществом, конвертировав власть в собственность при сохранении и многократном умножении полученных ранее за службу привилегий. Бывшие советские «поместья» превратились в полноценные «вотчины».

Осуществление столь глубинной трансформации в исторически короткий срок (5–7 лет) свидетельствует о том, что в этот период произошло скорее оформление происходивших ранее тектонических изменений, имевших латентный характер. Действительно, к концу советского периода номенклатура (которая, несмотря на антикорпоративистские усилия верховной власти, никогда не была абсолютно гомогенным образованием) представляла собой «выеденное яйцо», под оболочкой которого сложились экономические и политические группировки (в большинстве случаев слабо оформленные), ждавшие своего часа для конверсии накопленных разнообразных ресурсов в экономический капитал.

Смена моделей элитообразования не была одномоментной, а носила характер постепенной эволюции: осуществление реформсопровождалось острой борьбой «номенклатуры» и «олигархии»(см. сноску 2). По существу борьба между бюрократией и олигархией стала центральной коллизией постсоветской политики. Особенностью процесса была сущностная трансформация модели элитообразования при высокой степени преемственности ее персонального состава (см сноску 3). В 1991–1996 гг. перевес сил был преимущественно на стороне номенклатуры, о чем свидетельствует не только высокий удельный вес представителей бывшей совпартноменклатуры в структурах федеральной и особенно региональной власти, но и признание в тот период отраслевыми и региональными элитами приоритета государства в лице Президента РФ по отношению к ним (см. сноску 4), а также значимое влияние «служилой» когорты на принятие важнейших решений той поры. К «служилой» когорте может быть отнесена, в частности, сложившаяся вокруг фигуры начальника службы безопасности Президента РФ в середине 1990-х гг. группа А. Коржакова (см. сноску 5). Апогеем борьбы «служилых» с олигархами той поры можно считать пресловутую охоту Коржакова «на гусей» и инцидент 2 декабря 1994 г. у здания мэрии Москвы, когда сотрудники службы охраны Президента РФ положили в снег охрану группы «Мост» (знаменитая операция «Лицом в снег»). Таким довольно топорным способом банкирам было указано их место во взаимоотношениях с государством. Финальным эпизодом борьбы сил, персонифицировавших в тот период различные модели формирования власти, стали события 20 июня 1996 г. – пресловутый «ГКЧП-3» – устранение группы Коржакова из властных структур и победа «олигархов». Сопряженность поражения «служебной» модели рек рутирования элит с президентскими выборами 1996 г. не случайна. Президентские выборы 1996 г. знаменательны тем, что определяли не только персональное лицо 1996 г. верховной власти России, но и тем, что в ходе этих выборов решался главный вопрос дальнейшего политического и экономического развития страны: кто обладает политическим приоритетом – государство или кланово-корпоративные структуры (крупнейшие политико-финансовые кланы) [152]. Известно, что предвыборная кампания Б. Ельцина в 1996 г. прошла два этапа: на первом ему предстояло стать единственным кандидатом от партии власти. Уместно напомнить, что в начале 1996 г. фигура Б. Ельцина в этом качестве представлялась правой части политического истеблишмента отнюдь не бесспорной (см сноску 6) - достаточно упомянуть, что тогдашний глава президентской администрации С. Филатов в газете «Известия» предлагал выдвинуть нескольких кандидатов от партии власти на президентских выборах, а демократическая часть политического спектра была далека от единодушной поддержки кандидатуры Б. Ельцина, рассматривая в качестве альтернативных кандидатов и В. Черномырдина, и Ю. Лужкова, и Г. Явлинского, и Б. Немцова. На этом этапе Б. Ельцину предстояло обеспечить безальтернативность своего выдвижения от партии власти. Эту задачу была при звана решить группа А. Коржакова, связывавшая свое политическое выживание исключительно с политической победой Б. Ельцина и лично предельно лояльная президенту. Выдвижение Н. Егорова, протеже генерала А. Коржакова, на пост главы президентской администрации и назначение О. Сосковца главой предвыборного штаба Ельцина стали этапами решения этой задачи. Однако группа Коржакова вряд ли могла обеспечить победу Ельцина на выборах как по внутриполитическим, так и по внешнеполити ческим причинам [152] (см.сноску 7). Обеспеченная силами исключительно группы А. Коржакова победа Ельцина могла означать ре шение спора о политическом приоритете между олигархами и государством в пользу последнего, что никак не могло устроить банкиров, консолидированные ресурсы которых были способны обеспечить победу поддержанного ими кандидата. Кроме того, победа Б. Ельцина благодаря поддержке группы А. Коржакова, не очень устраивала Запад, который воспринимал последнюю как политиков авторитарной ориентации. Кульминацией схватки стало опубликованное в СМИ 27 апреля 1996 г. письмо – а фактически ультиматум – руководителей крупнейших корпоративных структур – пресловутое «Письмо тринадцати» – участникам президентской гонки. Среди подписантов значились президент группы ЛогоВАЗ Б. Березовский, председатель совета директоров группы «Мост» В. Гусинский, президент АКБ «ОНЭКСИМбанк» В. Потанин, председатель Совета директоров консорциума «Альфа-групп» М. Фридман, председатель совета директоров банка «Менатеп» М. Ходорковский, президент компании «Роспром» Л. Невзлин, президент МАК «Вымпел» Н. Михайлов и др. Крупный российский бизнес таким образом впервые открыто заявил о своих претензиях на власть и о том, что именно бизнес имеет право решающего голоса в определении того, кому быть президентом страны (см. сноску 8).

Неуверенность Ельцина в способности группы Коржакова обеспечить его победу на выборах побудила Президента РФ условия ультиматума принять, что означало переориентацию последнего в предвыборной тактике на ведущие политико-финансовые кланы в качестве базы поддержки и обеспечило его победу на выборах. «Побочным продуктом» этой пе реориентации стал «ГКЧП-3» – устранение «служебного» сегмента элиты из высшего эшелона власти, что знаменовало победу «олигархи ческой» модели элитообразования над «служилой». Таким образом, президентские выборы–1996 стали первыми в истории России, результат которых во многом был предрешен позицией крупнейших политико-финансовых групп. «Ценой вопроса» стала передача огромных государственных активов кампаниям-спонсорам избирательной кампании Б. Ельцина (залоговые аукционы 1995–1996 гг.) (см носку 9).

Однако, как обоснованно отмечал А. Мигранян, одержанная таким образом победа на выборах для президента означала «поражение во власти», ибо степень участия и масштабы финансирования избирательной кампании Ельцина ведущими политико-финансовыми структурами определяли высокую степень зависимости президента от олигархов-спонсоров [152].

Свидетельством окончательной победы «олигархической» модели элитообразования стал состав сформированного летом 1996 г. правительства, представшего в качестве сообщества отраслевых лоббистов. Не случайно целый ряд «подписантов» «Письма тринадцати» занял весьма влиятельные государственные посты. В. Потанин с августа 1996 по март 1997 г. в качестве первого вице-премьера правительства курировал экономический блок; Б. Березовский стал заместителем секретаря Совета безопасности РФ, а впоследствии – секретарем Исполкома СНГ; М. Ходорковский был назначен членом коллегии Минтопэнерго; Н. Михайлов стал статс-секретарем – первым заместителем министра обороны; Л. Невзлин занял пост первого заместителя гендиректора ИТАР-ТАСС (см. сноску 10).

Несмотря на интенсивную ротацию российского кабинета в последующие годы, влияние отрас левых лобби на выработку политического курса по-прежнему оставалось высоким. Заслуживает быть отмеченной российская специфика отношений отраслевых лобби и государства. Проведенные уже в середине 1990-х гг. (т.е. спустя считанные годы после конверсии государственной собственности в корпоративную) исследования показали, что новорожденный младенец – крупный бизнес – быстро оторвался от материнской пуповины государства. Проведенный экспертами Института народнохозяйственного прогнозирования РАН в середине 1990-х гг. исследования не оставляли сомнений в том, что отраслевые лобби, поднявшиеся на государственных ресурсах, не чувствовали никаких обязательств перед государством и рассматривли его институты исключительно в качестве инструментов реализации корпоративных интересов. Например, для руководства отраслей ТЭКа постановка вопроса о том, какой ТЭК нужен России, – не более чем интеллектуальная инерция (см сноску 11). Уже в середине 1990-х гг. элита российского ТЭКа ста вила вопрос иначе: «Какая Россия нужна ТЭКу?» [196]. В этом смысле более, чем симптоматична позиция тогдашнего руководителя «Газпрома» Р. Вяхирева, сформулировавшего в выступлении в Государственной думе в 1995 г. кредо российских корпораций. Перефразируя известное изречение одного из столпов американского бизнеса, он заявил: «Что хорошо для Газпрома, то хорошо для России». При этом следует иметь в виду, что единого ТЭКа не существует: по мнению экспертов, есть газовая элита, есть нефтяная, есть угольная, и их интересы далеко не во всем совпадают. Скажем, отношение к стратегической, с точки зрения государственных интересов, проблеме поддержки отече ственной обрабатывающей промышленности, без которой невозможна стабилизация экономики в целом, зависит от интересов сугубо клановых. Так, газовая элита, будучи стратегическим игроком на мировом рынке, заинтересована в максимальной независимости от импорта газодобывающего оборудования. В этой связи она готова поддержать отечественное машиностроение и инвестировать в производство часть прибыли. Нефтяная элита, напротив, ориентирована на импорт оборудования и в этой связи не проявляет интереса к проблеме восстановления и конкурентоспособности отечественного машиностроения. Далее, и «газовые генералы», и «нефтяные бароны» заинтересованы в поддержании добрососедских отно шений со странами ближнего зарубежья, прежде всего с Украиной, Белоруссией, Молдавией, Казахстаном, Азербайджаном. Но зададим ся вопросом: а если бы нефтяная и газовая элиты были заинтересова ны в обратном?

Примером того, к каким результатам ведет расхождение интересов нефтяного лобби и населения, может служить конфликт в Чечне. «Нефтяная» подоплека чеченской войны хорошо известна (см. сноску 12). Значительно менее известна «газовая» подоплека кризиса 1995 г. в Буденновске, а между тем принятые в ходе встречи в Лиссабоне (сентябрь 1994 г.) обязательства российской стороны по бесперебойным поставкам газа в Европу сыграли не последнюю роль в выборе стратегии поведения правительственной стороны в переговорах с террористами – стратегии, практически не имеющей аналогов в мировой практике и вызвавшей глубокое изумление у международных специалистов по борьбе с терроризмом. Как известно, боевики под руководством Ш. Басаева захватили родильный дом в Буденновске, предъявив ультиматум властям Российской Федерации с требованием вывода федеральных войск из Чечни. Премьер-министр РФ В. Черномырдин вступил в переговоры с террористами и пошел на беспрецедентные уступки боевикам в ходе этих переговоров. Одну из версий, объясняющих необычно мягкую для общепринятой мировой практики линию российского правительства в переговорах с террористами, ряд экспертов склонен связывать с небезразличием В. Черномырдина по отношению к интересам «Газпрома». Дело в том, что Буденновск расположен непосредственно на линии газопровода, и затяжной конфликт в городе мог стать причиной нарушения графика транспортировки российского газа в европейские страны и потенциально – нарушить обязательства российской стороны по бесперебойным поставкам газа в связи с ограниченным объемом газохранилищ. Таким образом, в этой критической ситуации интересы газового лобби оказались премьер-министру дороже государственных. Последствия столь неконструктивной тактики разрешения буденновского кризиса хорошо известны. Нетрудно предположить, что в случае более решительной позиции российского руководства в ходе разрешения буденновского кризиса, террактов в Кизляре (1996); Норд-Осте (2002), Ингушетии (2004), Беслане (2004), а также многих других подобного рода преступлений могло не случиться.

Сколь резко тактика российского правительства в урегулировании кризиса в Буденновске контрастирует с жесткой по зицией руководства Перу, не пошедшего на уступки террористам в декабре 1997 г., когда экстремисты захватили в заложники практически весь состав дипломатического корпуса страны, собравшийся в посольстве Японии в Лиме по случаю дня рождения императора страны восходящего солнца. Кризис длился несколько недель, но завершился освобождением заложников и уничтожением террористов.

Таким образом, в результате сложившегося к середине 1990-х гг. соотношения интересы российского государства предстали в качестве производных от кланово-корпоративных. На первый взгляд подобный вариант трансформации политико-центричной модели элитообразования в пользу экономико-центричной модели отношений власти и бизнеса соответствует матрице инновационного развития. Трансформация существовавшей ранее модели элитообразования в ходе реформ 1990-х гг. происходила в русле западной традиции политического развития: плюралистический характер организации элиты является матрицей инновационного развития. Одним из основополагающих тезисов теорий современной демократии, концепций плюрализма элит и демократического элитизма [см.: 310; 136; 62; 62а; 335а; 342а; 326а; 332a; 329c; 343a и др.] является тезис о том, что плюралистический, дисперсный характер организации элиты является одним из важнейших условий обеспечения демократического характера управления. Именно в этом направлении трансформировалась российская элита, разрывая «выеденное яйцо» номенклатурной оболочки и превращаясь в сообщество политико-финансовых империй. Сходство моделей элитообразования в современной России с той, что сложилась в условиях западных демократий, проявляется также в формировании свойственной последней проницаемости каналов рекрутирования. Масштабные изменения в пользу большей проницаемости каналов рекрутированияпо американской модели (когда «дверь-вертушка» вращается в обоих направлениях) произошли и в постсоветской политике. Массовой практикой стала миграция предпринимателей из бизнеса во власть и возращение обратно.

Однако сходство результатов российской трансформации с референтной моделью носит поверхностный характер, свидетельством чему является неэффективность корпоративных структур в качестве субъектов инновационного развития. Несмотря на аккумулированный значительный экономический потенциал, созданные в 1990-е гг. новые политико-экономические субъекты не обеспечили экономический рост. Напротив, данные официальной статистики и независимых исследований свидетельствуют о системном кризисе экономики России (ВВП страны уменьшился наполовину по сравнению с 1990 г.; значителен масштаб утечки капитала из страны и т.п.), что дало основание отечественным и зарубежным аналитикам констатировать «глубокую демодернизацию страны» [48; 49; 49а; 119а. С. 56, 172]. Анализ социально-экономической динамики России в 1990-е гг. дает мало оснований для ее характеристики в качестве процесса инновационного развития. В этой связи примечательна констатация одного из убежденных сторонников рыночных реформ Г. Попова: «Приватизация не стала стартовой площадкой для экономиче ского роста» [209].

В чем причины, затрудняющие становление постсоветской элиты России в качестве субъекта развития? На наш взгляд, причин несколько, и они имеют как объективный, так и субъективный характер.

Прежде всего ограниченность возможностей отечественных корпоративных структур в качестве субъекта развития в масштабах государства обусловлена спецификой современного экономического развития. Известно, что современный экономический рост отличает приоритетная роль интеллектуализации основных факторов произ водства; в развитых странах мира сформировалась экономика знаний – knowledge economy. Согласно прогнозам экспертов, в XXI в. интеллектуализация труда станет главным фактором глобальной конкуренции. На долю новых знаний, воплощаемых в технологиях, оборудовании, образовании кадров, организации производства, в развитых странах приходится 70–85% прироста ВВП [50;48. С. 108]. В этой связи не случаен постоянный рост доли расходов на науку иобразование в ВВП развитых стран, которая сегодня составляет 3% ВВП; при этом доля государства в этих расходах составляет 35–40% [330]. Высока степень участия государства в стимулировании интеллектуализации экономики обусловлена спецификой инновационных процессов (значительная капиталоемкость на учных иссле дований и высокая степень риска, зависимость от степени развития общей научной среды и информационной инфраструктуры, специфика требований к квалификации кадров, необходимость правовой защиты интеллектуальной собственности и т.д.). В этой связивоз растание роли государства в политических системах западных стран не в последнюю очередь обусловлено его ролью в обеспечении интеллектуализации экономики. В случае России возрастание роли интеллектуализации экономикиприобретает особое значение, так как этот фактор является решающим в преодолении системного экономического кризиса: в современной экономической теории утвердилось представление о том, чтоэффективным инструментом преодоления экономического кризиса является внедрение новыхтехнологий, освоение которых обеспечивает экономический рост. В этой связи очевидна ограниченность возможностей даже самых мощных корпоративных структур без взаимодействия с государством обеспечить интеллектуализацию экономики. Очевидно, что создание knowledge economy не может и не должно быть делом только государства. Широко известен опыт активного участия в создании knowledge economy среднего и крупного бизнеса [94b]. Но разработка стратегии развития инновационной сферы, обеспечение рамочных условий этого процесса требуют государственной поддержки.

Объективность требует отметить, что симбиоз власти и бизнеса, по модели которого сформировались российские элитные субъекты 1990х гг., не является автоматическим препятствием на пути становления сформировавшейся на основе подобного союза элитыв качестве субъекта развития. Исследования показывают, что характер корпоративной модели неоднозначен: она может быть нацеленной как на быстрый экономический рост, так и на дальнейшее обогащение элиты [198. С. 144]. Этот вывод подтверждает, в частности, анализ взаимоотношений государства и крупного бизнеса, сложившихся в странах Юго-Восточной Азии. Так, например, в Индонезии основой отношений крупного бизнеса и правительства стали патрон-клиентные отношения. Вовлеченность во взаимоотношения с крупным бизнесом ключевых элементов государственной бюрократии, включая президента и его ближайшее окружение, а также факт экономической и политической зависимости региональных элит от центрального правительства, дали основание исследователям определить сложившуюся в Индонезии структуру как олигархический корпоративизм. Отличительной особенностью аналогичных структур в Сингапуре и Малайзии является преимущественно партийный характер связей крупного бизнеса и государственной бюрократии. На Филиппинах ключевая роль субъектов политики принадлежит политическим кланам, представляющим собой симбиоз политической и экономической власти. При этом,как отмечают исследователи, клановый характер олигархии бизнеса определяет ее стремление к обогащению за счет государства посредством присвоения политической ренты. Несмотря на некоторые структурные различия, основа перечисленных образований одна. Это государственный корпоративизм, основанный на принципе межличностных неформальных связей, в рамках которых реализация принятых решений опирается на принцип не государственной, а клановой дисциплины. При этом, несмотря на функциональную схожесть подобных образований, одни из них способны обеспечить экономический рост (как это происходит в Сингапуре и Малайзии), другие ориентированы главным образом на реализацию кланово-корпоративных интересов [198. С. 343].

Становление в России клановокорпоративных структур в качестве субъектов развития затруднено в связи с другим объективным обстоятельством. Речь идет о специфике природно климатических и геополитических условий России: две трети площади России составляют северные территории; большая часть пригодных для сельскохозяйственной обработки земель находится в зоне рискованного земледелия и т.д. Таким образом, геополитические и природно-климатические условия также определяют ограниченную эффектиновсть корпоративных структур как субъекта инновационного развития.

Подтверждающим этот тезис примером может служить история и современное состояние Норильского горнообогатительного комбината, владельцем контрольно го пакета акций которого в ходе залоговых аукционов 1995–1996 гг. стала финансовопромышленная группа ОНЭКСИМ. Как упоминалось выше (глава V), строительство Норильского комбината в 1930е гг. было сопряжено со столь значительными трудностями, что Наркомат тяжелой промышленности (представлявший в те годы суперминистерство, включавшее в свой состав почти все промышленные наркоматы и аккумулировавшее значительные средства) оказался не в состоянии осуществить этот проект в связи с тяжелейшими природно-климатическими условиями Заполярья. Нарком тяжелой промышленности С. Орджоникидзе вошел в Политбюро с предложением передать строительство комбината хозяйственным организациям НКВД, создав для этого специальный лагерь. Предложение С. Орждоникидзе было поддержано, и комбинат был построен силами заключенных. Комбинат стал градообразующим предприятием, поэтому социальная сфера Норильска в советский период дотировалась комбинатом. Передача комбината в середине 1990х гг. на баланс корпоративной структуры предопределила стремление нового руководства снизить издержки, что побудило не только сократить число занятых на предприятии, но также предпринять усилия по передаче социальной сферы Норильска с баланса комбината на баланс Красноярского края. О значении, придававшемся руководством ОНЭКСИМа этому вопросу, говорит тот факт, что отказ тогдашнего губернатора Красноярского края В. Зубова принять на баланс края социальную сферу Норильска лишил его поддержки группы ОНЭКСИМ на губернаторских выборах весной 1998 г. Согласие в этом вопросе другого кандидата на губернаторский пост – А. Лебедя – помогло ему получить финансовую поддержку группы ОНЭКСИМ в избирательной кампании (см. сноску 13).

Пример Норильска – частный, однако и Норильск, и Норильский комбинат не являются исключением. Например, подобная норильской история имела место на Новолипецком металлургическом комбинате, новое руководство которого (В. Лисин) минимизировало издержки, в том числе за счет «сброса» социальной инфраструктуры комбината. Если учесть, что удельный вес требующих дотаций земель (прежде всего северных) составляет в России более половины, то очевидна ограниченная эффективность государственного управления в масштабах страны в соответствии с логикой корпоративного мышления. Как отмечают эксперты, «стабилизация на северных территориях невозможна без государственной поддержки» [81].

Субъективной причиной затруднявшей становление политико-финансовых групп в качестве субъекта модернизации страны, явилось то обстоятельство, что результат происшедшей в 1990е гг. в России трансформации модели элитообразования по лекалу полиархии существенно отличен от референтной модели. Это отличие затрагивает прежде всего роль и функции государства. Несмотря на внешнюю схожесть системы организации элит в России и на Западе, между ними существует принципиальная разница: сколь бы ни были глубоки расхождения между различными элитными сегментами в западном обществе и сколь ощутимым ни было бы влияние крупного бизнеса на формирование политического истеблишмента и выработку политического курса, интересы, полномочия и функции государства не тождественны корпоративным. Уходящему корнями в эпоху тотального огосударствления и широко распространенному в России 1990х гг. предрассудку о том, что ослабление государства является предпосылкой демократизации («чем меньше государства, тем больше свободы граждан»), противоречат представления современной политической науки, согласно которым демократия возможна только там, где существует эффективное государство. Так, исследования известных американских политологов X. Линца и А. Степана показали, что современное государство есть предварительное условие демократии; отсутствие организации со свойствами современного государства исключает возможность демократического управления территорией страны: «...Без государства никакая современная демократия невозможна... Демократия требует государственного статуса. Без современного государства не может быть прочной демократии» [133. С. 10–13; подробнее см.:335]. О том же свидетельствует и практика: изучение опыта успешных демократичес ких преобразований убеждает, что во всех государствах, совершивших относительно успешный транзит – будь то Латинская Америка, Юж ная Европа или Центральная и Восточная Европа, – инструментом по литической демократизации было эффективное государство. В этой свя зи очевидно, что эффективность государства во взаимодействии с корпоративными структурами является одним из важнейших условий эффективности демократической политической системы в целом.

Следует также отметить, что государство в развитых странах является активным не только политически, но и экономически. Взаимоисключающая дихотомия государство–рынок и ограничение роли государства функциями «футбольного рефери» есть, скорее, достояние прошлого. Об этом свидетельствует, в частности, опыт современных США. Исследования специалистов Института США и Канады РАН показывают, что государство в США выполняет целый ряд социально значимых функций, включая определение национальной стратегии; обеспечение правовых основ деятельности общества, регулирование кредитно-финансовых отношений, развитие экономической инфраструктуры; проведение научно-технической и промышленной политики; развитие социальной сферы и обеспечение внешней безопасности. Ключевым инструментом экономического регулирования и перераспределения ВВП является федеральный бюджет, через который проходит около четверти ВВП страны. Благодаря этому государственное потребление на душу населения в США выше, чем в любой другой стране мира [223а; 55а].

Между тем отличительной чертой сложившейся в России 1990-х гг. системы отношений корпоративного сектора и государства была высокая степень «приватизации» институтов государства кланово-корпоративными структурами, претендовавшими на замещение государства и выполнение его функций. Парадоксальным образом знаменитое пророчество К. Маркса об отмирании государства при коммунизме осуществилось в посткоммунистической России. Существенное ослабление роли государства в этот период не было «побочным продуктом» процесса трансформации российского общества или простой случайностью, ибо именно ресурсы государства – финансовые, административные, политические и иные – стали источником влияния крупнейших политико-финансовых структур. Это обстоятельство явилось наиболее наглядным признаком происшедшей в ходе реформ 1990-х гг. существенной трансформации модели элитообразования: источником политического влияния в постсоветской России стала собственность.

Во второй половине 1990-х гг. политико-экономическое пространство России вошло в фазу полураспада, де-факто став достоянием самодостаточных политико-финансовых структур, претендовавших на принятие ключевых решений. Сформировавшиеся в этот период политико-финансовые структуры обрели собственный финансово-промышленный потенциал; собственные службы безопасности; свои креатуры в органах власти различного уровня, силовых и правоохранительных структурах (МВД, ФСБ, прокуратура, суд); сформировали собственные информационно-аналитические империи и связи с определенными регионами и отраслями; обзавелись «диванными» политическими партиями и установили контакты с определенными сегментами оппозиции. В результате крупнейшие олигополии превратились в многопрофильные и почти самодостаточные образования.

Сложившаяся в ельцинскую эпоху система отношений государства с кланово-корпоративными структурами существенно отличалась от западного стандарта второй половины ХХ в., поскольку для последнего характерно сохранение автономности государства по отношению к кланово-корпоративным структурам [см.: 133; 335; 323b.; 323c; 337b;343b и др.]. Это дает основание диагностировать наличие элементов деформации в сопоставлении с референтной моделью. В качестве критерия деформации можно рассматривать тенденцию квазифеодализации (см. сноску 14) модели элитообразования, о чем свидетельствует высокая степень самодостаточности корпоративных структур и приватизация ими прерогатив публичной власти. Таким парадоксальным образом в России 1990-х гг. произошла реконструкция европейской модели элитообразования феодального, а не современного Запада.

Дополнительным аргументом в пользу вывода о квазифеодальном характере возникших в постсоветский период элит является осуществленный в работах М. Афанасьева анализ характера отношений в рамках этих образований: предпринятый им анализ убедительно показал, что от ношения носят отчетливый патрон-клиентный характер, что дало ему основание определить эти элитные образования как постноменклатурный патронат [11. С. 280, 282]. Воспроизводство отношений клиентелизма можно рассматривать в качестве элемента архаизации процессов элитообразования (см. сноску 15).

Олигархический характер системы элитообразования является существенным признаком происшедшей в ходе реформ 1990-х гг. существенной трансформации модели элитообразования: источником политического влияния стала собственность, прежде всего собственность на институты государства. Джинн вышел из бутылки: взращенные в свое время властью олигархи после выборов 1996 г. стали претендовать на то, чтобы диктовать последней свои условия (см. сноску 16.)

Особенностью постсоветской эволюции элит является то, что начиная с середины 1990-х гг. крупнейшие политико-финансовые кланы не просто делегировали представительство своих интересов группам давления, но и сами выступали ведущими акторами политического процесса. Подобное слияние власти и соб ственности и дает основание определить сложившуюся политическую систему как олигархическую. Ведущими элементами этой системы выступали высшая государственная бюрократия и крупнейшие корпоративные структуры. Аналогичные образования складывались и на региональном уровне. Разница между центральной и региональными олигополиями была определена политическим приоритетом бюрократии в связке «бюрократия – бизнес» на региональном уровне и доминированием финансово-сырьевых и политико-информационных империй в центре.

При этом степень политического влияния олигополий в 1990-х гг. была столь высока, а масштаб «приватизации» ими институтов государства (а также функций последнего) был таков, что на фоне тотальной десубъективизации других участников политического процесса (включая государство) они выступали в качестве ведущих акторов современной российской политики [215]. Негативные последствия чрезмерно высокого влияния корпоративных структур на государство усиливает тот факт, что «приватизированными» в 1990-е гг. оказались не только институты государства, но и важнейшие институты гражданского общества: СМИ, политические партии и т.д. В 1990-е гг. чрезвычайно высокой была степень влияния ведущих корпоративных структур в российском парламенте – институте, являющемся ключевым механизмом, связующим общество и власть. Автору этих строк довелось возглавлять российский проект в рамках общеевропейского исследования «Парламентское представительство в Европе. Рекрутирование и карьера законодателей. 1848–2005 гг.», проводившегося п