 |
Стенания Ширин в разлуке с Хосровом
|
|
|
|
Так в книге начертал великий мастер слова,
Тот словомер, чья речь готова для улова:
Ширин, когда ее оставил шах одну,
Была как бы в цепях, была как бы в плену.
Из влажных миндалей шли розовые струи,
К цветущим миндалям стремясь, как поцелуи.
Овечкой бедною, зарезанной она
Упала в трепете, отчаянья полна.
И в ней не стало сил; она лежит устало.
И с муравьиный глаз ее сердечко стало.
Смел ветер урожай, развеял полный ток!
И наземь ниспадал кровавых слез поток.
Запуталась в силках. Где милый? Стал далек он.
Она в смятении, как беспокойный локон.
Разлука стелет ей свой горестный рассказ.
Колени в жемчугах из моря черных глаз.
То падает она, — пьяна она от муки, —
То в исступлении заламывает руки.
Уста безмолвствуют, иссушен бедный рот.
Сидит у ручейка, что из очей течет.
Прекрасный кипарис дрожит, как листик ивы.
Что мускус рядом с ней и нежный мех красивый!
Вот на земле она. Лежит, как смятый злак,
И мускусных кудрей разбрасывает мрак.
Ногтями, что сродни лишь лепесткам несрина,
Терзает розы щек. О горести пучина!
На сахар уст ключи из миндалей пошли.
Уннаб! Он ноготков кусает миндаля.
То мечется, как мяч, свою смиряя рану,
То изгибается, подобная човгану.
Весна — огнем луны преображенный путь —
Уж распадается как пролитая ртуть.
В ночных набегах мук ее души дорога, —
И лагерь сердца пал, — но мук в засаде много.
И прянули они из мрака на конях,
Терпенья первый полк они разбили в прах.
От корня печени до сердца — разграбленью
Все было предано, все предано томленью.
Султан души разбит; насилу спасся он,
Свой препоясав стан, приветствуя полон.
|
|
|
То день она кляла, когда заныло сердце, —
Как бессердечная, в сердцах бранила сердце,
А то кричала: «Рок! Ты горшей с той поры,
Как существует мир, с людьми не вел игры!
Все, что желанно мне, о чем томлюсь в разлуке,
Ты выхватил из рук, сперва давая в руки.
Ширин! Твоя нога задела ценный клад,
Но за находку ты не видела наград.
Весне открывши дверь, сама, ветров усердней,
Убила ты весну, схватив колючки терний.
Ты светоч избрала из светочей, и свет
Его задула ты, — и светоча уж нет.
К живой воде пришла, и вмиг вода пропала
За то, что с жадностью ты к влаге не припала.
Что у печи нашла? Пылание огня.
Он истомил тебя, все милое гоня.
И ныне ты в огне и в тяжких клубах дыма.
Без нужды ныне ты отчаяньем томима».
То с неба возвещал ей благостный Суруш:
«Ты чаемого жди. Есть утешитель душ».
То див страстей ей мозг укором жег суровым:
«Должна была, Ширин, ты мчаться за Хосровом».
Пробыв немало дней в отчаянья краю,
Ширин в другой предел направила ладью.
С дорожной пылью рок ее сродняет строгий.
Она минует пыль мучительной дороги.
И ко двору Бану приблизилась она.
И стала для Бану ее тоска ясна.
Душа Михин-Бану рыдающей внимала.
Разумных слов Ширин услышала немало:
«Немного потерпи, твоя пройдет беда.
Ты цепью скована, поверь, не навсегда.
Что быстрочастной быть, как роза? Будь мудрее.
Тем раньше рухнет мост, чем водный ток быстрее.
Взгляни, дано мячу и падать и взлетать.
Знай, всякий, кто упал, — поднимется опять.
Прозябнуть, а потом — взрасти всем должно зернам.
В срок все, что связано, развяжет рок проворно.
Желанье сладостней, когда его я длю.
Все быстропьющие — мгновенно во хмелю.
Кто понукать коня для бега не устанет, —
Обгонит всех. Потом — от спутников отстанет.
Осел, что шестьдесят легко взял менов, — он,
|
|
|
Приняв еще пяток, не будет утомлен,
А тучи, что летят, как мчащиеся бури,
Все выплачутся вмиг, — и нет уж их в лазури!
Дух в нынешней беде смирением одень.
Кто знает, что тебе пошлет грядущий день?
Ты унижения была сносить готова,
Немало горестей терпела от Хосрова.
Он бесполезен был? Что ж! Скорбь угомони.
Бояться нечего: не съедено яхни.
Настал терпенья час, и счастье светит скудно.
Не торопись, ведь вверх воде взбираться трудно.
Когда придет пора воде помчаться вниз, —
С ней счастье потечет, к тебе придет Парвиз.
Ты скажешь: «Я добро и зло постичь сумела»,
Когда своим ключом раскроешь створки дела.
Сине-зеленою нам кажется парча,
А в складках скрылся цвет багряного луча.
Немало мест, что нам простой землею мнятся,
А там и бирюза и яхонты таятся».
И удалось Бану — кто был бы ей под стать? —
Кумир, что без четы, с терпеньем сочетать.
И опытный Шапур, властитель изречений,
Привел ей несколько тончайших заключений.
И сердце жаркое в покой заключено,
О милом памятью утешено оно.
Ширин сносила дни, что горестно летели,
Без счастья прочного, без сердца в нежном теле.
Завещание Михин-Бану
Бану тоску Ширин стремилась превозмочь.
Опять ее Луна должна украсить ночь.
Но к благу бытия пресытившись любовью
Она, призвав Ширин однажды к изголовью,
Ей подает ключи: «Сокровища принять
Готова будь, Ширин, твоя уходит мать».
С недугом тяжкий спор стал глуше, бесполезней:
От благоденствия Бану пришла к болезни.
Недуга быстрого ее промучил зной;
Отвергло тело — дух, дух — мир отверг земной.
Рок разлучил ее с отрадой жизни краткой, —
И мир столь сладостный она вручила Сладкой.
Ушел ее закат за черный небосклон,-
И в землю снизошла, покинув царский трон.
То мирозданья власть; иного нет удела.
Всем веснам свой предел земля иметь велела.
Хоть склянка из камней, но склянка не снесет
Удар кремня, и все свой обретет черед.
Судьба творит стекло, иначе не бывает,
Но каждое стекло она же разбивает.
Пусть мудрая пчела скопить сумела мед, —
В чем польза, коль сама весь этот съела мед?
|
|
|
Вкруг зримого всего не вихри ли завыли?
Ты зримым не пленись: оно — пригоршня пыли.
И ветер, налетев, раскинет складки риз.
И травы разметет, и сломит кипарис.
В основу ветер взят, и вот — жилье готово.
Не радуйся жилью: плоха его основа.
Из-за чего в силках ты бьешься? Посмотри:
Нам дан гнилой орех, лишь пустота внутри.
Как заяц, как лиса, прельщаться ль в жизни краткой
Сном рока заячьим да лисьею повадкой?
Охотники на львов! Их мощный ряд — не мал.
Но сей лисице барс их в должный срок подмял.
Я взором опыта на мир взглянул, — и что же?
С чесанием руки все наслажденья схожи.
Так хорошо руке! А тронь, а снова тронь, —
И скоро руку жжет мучительный огонь.
Хоть сладостно пьянит благая чаша мира,
Похмелье — лишь оно останется от пира.
Забудь свою печаль: ее не стоит свет,
И радости твоей твой мир не стоит, нет!
Уставил яства мир направо и налево, —
Но вкусишь только то, что умещает чрево.
Сто кладов у тебя иль только лишь динар, —
Лишь то, что сможешь съесть, от мира примешь в дар.
Пока во здравье ты, пока не стал ты хилым,
Твой дух всем сумрачным противостанет силам.
Коль поколеблен дух, коль в нем не стало сил —
Напрасно бы у звезд здоровья ты просил.
Твой улыбнется рот земному пепелищу,
Коль естество твое усваивает пищу.
Коль человек взомнит: «Уж мне надежды нет», —
Путей спасения он забывает след.
Мир и дела его — все кажется мне ядом.
Ешь осторожно снедь; мирским не верь усладам.
О жадный! Кто жадней могильных злых червей!
Ты пояс подтяни, как скромный муравей.
Недуг обходит тех, кто скромен, а сегодня.
Как и вчера, умрет обжор дебелых сотня.
Не надо истреблять чрезмерно много трав,
Иль станешь ты искать лекарственный состав.
Коль будешь хлеб вкушать, как долю гюлышакара,
Ты тело не отдашь в неволю гюльшакара.
Как роза, блещет все, что не пошло на снедь,
Но съеденным плодам уж не блистать, а тлеть.
Зачем стяжаешь ты, коль жизни ты не просишь?
Спеша к мирским делам, зачем ты их поносишь?
|
|
|
Тому дает покой житейский горький дол,
Кто в нем подобно мне приюта не нашел.
Кто поселился в нем, тот должен на потребу
Иметь хоть горсть воды к ниспосланному хлебу.
Ты, смятой глины ком, — в смятении не будь!
Ты — прах, но пусть твоя не изнывает грудь.
Стыдится мир того, кто может из-за мира
В уныние прийти, чей дух блуждает сиро.
О пропитанье, друг, ты не имей забот:
Кто жизнь тебе послал, тебе и снедь пошлет.
Как небо ни хитро, как небо ни зловеще, —
Две клячи — день и ночь — оно посменно хлещет.
Знать, одвуконь езда ему на ум пришла —
То оседлает свет, то сумрак у седла.
Коль унесен отец в сей горестной стремнине,
Как сыну, в свой черед, не близиться к кончине?
Когда индийца — мир — убьет наследник, он
Клинком отмщения не будет поражен.
В ладу с индийцем ты, отца убившим? Воин!
Как не бесстрашен ты, — быть сыном не достоин.
Кинь горбуну стрелу в изогнутый хребет!
Он весь твой род убил, в нем снисхожденья нет.
Пока небесный свод свой лук тугой имеет, —
Жир нагулять себе добыча не сумеет.
Коль по траве олень идет к приюту льва, —
Клинками острыми становится трава.
Ты ль в безопасности? Подумай, друг любезный,
Ведь за тобою — смерч, а пред тобою — бездна.
Страшись! На сей реке спокойствия печать,
Но ей дано людей спокойно поглощать.
Найти ль цветущий сад, что, побежденный днями,
Не стал бы пустырем с обглоданными пнями?
Пред мудрецом наш мир не горестно ль возник?
Кто сладостно живет, тем горек смертный миг.
Тот, кто весь этот свет со скорбью озирает.
Тот, светочу сродни, сияя, умирает.
Взлюбивших мир сравню с кустом цветов лесных:
Лобзают руки тех, что обезглавят их…
Вот проповедник наш, кричит он: «Как солому,
Брось мир, — я подниму, он пригодится дому!»
А вот подвижник наш, в сто человечьих сил
Он молит: «Скинь его, чтоб я его носил!»
Но если хрупкий мир — расколотая чара,—
Все царства на земле не стоят ни динара.
Гостинец пустоте, небытию припас, —
Та сущность чистая, что обитает в нас.
Сказали мудрецы всезнающие: «Верьте,
Кто плох, а кто хорош, — узнается в день смерти».
Есть женщины, они — мужи в предсмертный миг.
Иной дрожащий муж от смерти прячет лик.
Творец! Когда наткнусь на камень и с разлета
Нырнет моя ладья во мрак водоворота, —
Ты одари меня, под кров благой возьми,
Успокоением возрадуй Низами!
Воцарение Ширин
И перешла к Ширин Михин-Бану держава.
От Рыбы до Луны о ней сверкнула слава.
И справедливости возрадовался люд.
|
|
|
Былые узники свободный воздух пьют.
Все угнетенные забыли время гнета:
Ширин с времен своих отбросила тенета.
Уж не взимался сбор у городских ворот,
Налогов не платил за пажити народ.
Облагоденствовав и город и селенья,
Ширин, не ждя даров, сыскала восхваленья.
И вот и перепел и сокол уж друзья,
И даже волк с овцой встречались у ручья.
Народ и дальних мест и живший недалеко,
Царицу полюбил бесхитростно, глубоко.
Обилье все росло, все ширилось оно.
Сам-сто смогло давать единое зерно.
Добра исполнен шах — и щедрых трав цветенье
Рождает не цветы, а ценные каменья.
У злонамеренных сады иссушит рок.
Добра исполнен шах — и путь его широк.
И ширь и тесный лог в его краю счастливом
Гордятся временем и шахом справедливым.
У шаха, коль он — шах, дух не снует во тьме.
Нет злодеяния у шаха на уме.
Но о царе царей к Ширин не мчатся вести.
Хоть царство у нее, но сердце не на месте.
Хоть кейхосровову она имеет власть,
В пустыню смотрит взор, а в этом взоре — страсть.
От караванов ждет и ждет, сгорая, снова
Живительных вестей о странствии Хосрова.
Узнав, что счастлив шах, что, как Юпитер, он
От праха до Плеяд свой прежний поднял трон,
Она рассыпала сокровища, — и люду,
Законы дружбы чтя, их раздарила груду.
Но весть о Маркам ей муку принесла:
Законы Маркам строжайшие блюла.
И в Руме Мариам принудила Хосрова
В великой верности дать клятвенное слово.
Ширин, поведавши о горести такой,
Вздыхая горестно, утратила покой.
«Судьба, — твердит она, — мне все свершает назло».
Ширин, как мул в грязи, в страданиях завязла.
Она царила год, храня свои края,
Ни птахи не спугнув, щадя и муравья.
Как мрак разбойных глаз, и сердце стало темным,
Как буря локонов, и дух стал беспокойным.
Ширин устрашена: ее тоска вот-вот
Честь справедливых дел в смятении сметет.
Другого не нашел сей кипарис исхода,
Чтоб чистым был диван, как в дни былого года,
Как только, чтоб сиял пред ней один — Хосров,
Причина всей тоски и всех кручин — Хосров.
Решительности нет, ее душа устала.
Ведь твердости всегда влюбленным не хватало.
Наместник принял власть и все свершал один.
Ношением венца пресыщена Ширин.
Прибытие Ширин в Медаин
Гульгун навьючен; в путь пуститься вышло время.
Ширин в седле, Шапур ее хватает стремя.
Ширин сбиралась в путь, окружена гурьбой
Красавиц; только тех взяла она с собой,
От коих в дни трудов и в час досужий смеха
И помощь ей была и светлая утеха.
Динары и парчу с собой она взяла.
Четвероногих взять приказ она дала:
«Верблюдов и коней, овец, коров!» И долам
Дано наполниться потоком их веселым.
К чертогу горному спешит она; стада
За нею тянутся, как зыбкая гряда.
И в раковине блеск вновь затаился щедрый.
И драгоценный лал вновь погрузился в недра.
Индийской топи мгла клад убрала от глаз,
В кремнистый лог тоски запрятался алмаз.
Но от жемчужины блеснул окрестный камень.
Так мрачный храм огня вмиг озаряет пламень.
От лика Сладостной, что розовей весны,
Тюльпаны меж камней нежданные видны.
От пламени Ширин, что разгорался яро,
В горячем воздухе все больше было жара.
И царь, проведавши, что друг невдалеке,
В надежде возомнил: срок миновал тоске.
Но страх пред Мариам сражал огонь порыва:
Глядела Мариам в глаза его пытливо.
Не знал он, как завлечь Ширин в свой паланкин,
Не ведал, как бы мог он встретиться с Ширин.
Лишь вестью о Луне, лишь ветром он доволен,
Что плыл с ее путей. Он вновь любовью болен.
Взывая каждый миг: «Где милая моя?»,
Он извивается в томленье, как змея.
|
|
|
