 |
Хосров просит у Мариам снисхождения к Ширин
|
|
|
|
Лишь из кармана тьмы явился месяц, — горы
Прикрыли им чело, явив свои просторы.
Из трапезной пошел в опочивальню шах.
Опять одну Ширин в своих он видел снах.
Но лишь его слова о Сладкой зазвучали,
Рот грустной Мариам стал горьким от печали.
В своей тоске поник пред Мариам Хосров.
Ису он поминал среди потока слов.
«Я знаю: хорошо то, что Ширин далеко.
Мне в рану сыпать соль ее не может око.
Все ж радостны враги, поступок мой браня,
И обесславлена она из-за меня.
Когда б сюда Ширин явилась без опаски,
Все к справедливой бы приблизилось развязке.
Из горного дворца позволь Ширин мне взять,
Среди дворцовых дев приют ей оказать.
Когда на лик Ширин взгляну хоть ненароком,
Пускай расстанусь я с моим горячим оком».
Сказала Мариам: «О миродержец! Ты,
Как звезды, на людей взираешь с высоты.
С тобою распрю мир оставил за вратами,
Склоняешь небеса ты властными словами.
Коль имя Сладостной твоей душе — халва,
Тебе не сладостна и неба синева.
Ты с мягкою халвой свои уста сливаешь.
К чему ж остывший рис ты все подогреваешь?
К чему тебе шипы? Здесь каждый финик — твой.
Верь, лишь бездымною все тешатся халвой.
В один ларец меня упрятать с ней — затея
Не вавилонского ли это чародея,
Что знает множество присказок, и народ
Сзываючи, пустить готов любую в ход?
Нас разлучат с тобой Ширин лукавой руки.
Тебе — довольным быть, мне ж — горевать в разлуке.
Ведь чары Сладостной я знаю хорошо.
Такие сказки я читаю хорошо.
Есть жены, до пяти не сосчитают с виду,
А хитростью пути отрежут Утариду.
На обливных горшках узоры рассмотри:
|
|
|
То — жены; ясный блеск, да мерзостно внутри.
И верности искать в миру, что полон яда,
У сабли, у коня, у женщины — не надо.
Мужскую верность ты жене не вложишь в грудь.
Промолвил «женщина» — о верности забудь.
Мужчины ищут путь, что служит им защитой.
Но в женах не найдут игры они открытой.
Из левого бедра мы вышли. Должен знать.
Что в левой стороне вам правой не сыскать.
Что тянешься к Ширин? Она не знает бога.
Тебе лишь бедами грозит ее дорога.
Узнаешь ревность ты, она — пучина бед.
Когда ж ты не ревнив, ты не мужчина, нет!
Так шествуй же один — и, лилии подобно,
Веселое чело ты вознеси свободно».
И молвит Мариам с горячностью большой:
«Клянусь я разумом и мудрою душой,
И кесаря венцом, и шахиншаха саном, —
Коль двинется Ширин к прекрасным нашим странам,
Петлею мускусной тоску я утолю
Тобой обижена, себя я удавлю.
Пусть ей меж голых гор чертог послужит кровом.
Ведь населенных мест не видеть лучше совам».
Из речи Мариам Хосров постиг одно:
Двум женщинам вовек ужиться не дано.
Он после речь свою с конца другого строил,
Терпенье проявил и ласковость утроил.
И приезжал Шапур к Хосрову; из долин
Печальных привозил он вести о Ширин.
И возвращался он с уловкою привычной.
От кровопийцы вез ответ он горемычной.
Ширин такой игре дивится: столько дней
Томленья сносит шах, все думая о ней!
Все ж сердцем ведала: его любовь — не ржава,
Но в терпеливости нуждается держава.
Хосров посылает Шапура за Ширин
Шапуру вымолвил однажды властелин:
«Доколе тосковать я должен о Ширин?
Ты в башню Лунный свет введи ночной порою,
И словно лал в ларце я там его укрою.
Свой возвратив престол, державу берегу
И быть с желанною открыто не могу.
Страшусь, что Мариам в неистовой печали
Сама себя распнет, как их Ису распяли.
|
|
|
Для сладостной Луны не лучше ль — посмотри —
Мне тайным другом быть; так дружатся пери.
Хоть на ее пути свои обжег я ноги,
Хочу ее беречь, как руку, что в ожоге.
Коль явно все свершу, жене не угодив, —
Вмиг, дива оседлав, она мелькнет, как див».
«Спокоен будь, — сказал художник островзорый, —
Я начерчу тебе китайские узоры».
И прибыл к замку он. Был замок — пенный шквал,
Шквал, что не пену вод, а пену вин взвивал.
Склонясь перед Ширин, сказал Шапур с участьем,
Что следует порой заигрывать со счастьем.
«Чтоб гнаться за тобой, есть Рахш, но остриям
Царевых стрел сверкать мешает Мариам.
Он должен чтить ее. Он молвил мне угрюмо:
«В том клятву шахскую я дал владыке Рума».
Так выйди же со мной, мы сядем на коней,
В укромной башне ждут, — и мы помчимся к ней.
Будь с милым, час назначь утехи, а не плача.
Сумеешь — улетит соперницы удача».
Упреки Ширин Шапуру
Кумир в безлюдье злом, в злой пустоте Луна,
Что вся изнемогла, что все была одна,
Вскричала гневная, блестя очами строго:
«Стыдись речей своих, не ведающий бога!
Сомкни уста! Мой мозг ты словно сжечь готов!
Молчи! Достаточно безумных этих слов.
Дано тебе сверло, да не для всех жемчужин!
Не каждый помысел с умелой речью дружен!
Не к каждому ручью отыщется стезя!
Пусть руки могут все, — всего свершить нельзя!
Ты справедливым был? Об этом я не знаю.
Что ты несправедлив, теперь я понимаю.
Пусть удалит господь тебя от низких дел!
Пускай рассудок твой укажет им предел!
Ты царства моего лишил меня, а ныне
Взомнил души лишить — последней благостыни.
Как лют разбойник мой! Я — словно крепость, он
Метнул в нее огонь, — и мой напрасен стон.
Я здесь, а там к другой спешит душа Хосрова,
Базар любовный там он затевает снова.
Честь утекла моя, но не замочен он.
Как будто я — ничто, ничем он не смущен.
О, как дозволено разбойнику такому
Меня, достойную, предать бесчестью злому!
Нет! Он в бою со мной так разогнал коня,
Что с ним уже ничто не примирит меня!
Из замка мне бежать, когда б он был и раем,
Не должно, хоть судьбы мы будущей не знаем.
Хотя бы не Шалур, дочь кесаря пришла, —
|
|
|
Ее с позором бы из замка прогнала.
Что басни мне твердить! Ведь не хмельна я, право!
Меня не уловить играющим лукаво!
Да что царя хвалить иль слать ему хулу!
Господь! Ты знаешь все. Ты не прощаешь злу.
Молящему о том свои отдам я губы.
Нет, не берут халвы рукой такою грубой.
Весеннему цветку милей на землю пасть,
Чем в ветре осени метаться и пропасть.
Уж лучше, если псы на ловле схватят, — дабы
Не устрашатся львов, вгрызающихся в слабых.
Приди, все сам скажи и сам ответ мне дай.
Есть ноги у тебя, других не утруждай.
Лев, чей умелый лов народ повсюду славит,
Лишь на своих ногах весть о себе доставит.
Ты ноги мне связал. Своих не мучишь ног.
Ты шлешь ко мне других, хоть сам прийти бы мог.
Не на чужих плечах свои таскаю грузы.
Не зубы посланных перегрызают узы.
Долготерпенья жар горит в моей крови.
Меня «Красавицей Терпенья» ты зови.
Но и в чужом краю, вдали родного дома,
Вольна в поступках я, с неволей незнакома».
Но хоть упрек Ширин о камни бьют стекло,
Смиряет сердолик ее упреков зло.
Весь гнев ее слова излили на Шапура, —
И сердцу легче вновь; взглянув не так уж хмуро,
Шапуру молвила: «О, ты красноречив,
И речь твоя течет, как плавных вод прилив.
Когда приветствовать ты шаха будешь снова,
То передай ему… мое послушай слово:
«Так говорит Ширин: неверный! Не поймет
Моя душа, где речь мне сладкая, как мед?
Я мнила, что бродить не суждено мне сиро, —
Ты ж покупателем другого стал кумира.
Я прошлый облик твой в душе не берегу,
Ведь сердце отворил ты моему врагу.
Да от неправых дел твой дух влечется к правым!
Да вспомнишь вздох Ширин ты сердцем нелукавым!
Ты — счастье спящее. С тобой ли мне дружить?
Ты — рок. Могу ли я с тобой в согласье быть?
Ведь я унижена. Зачем искать такую?
Ведь если я — раба, пошли мне отпускную.
Нет! Я тебе ровня! И мой возвышен трон.
Припомни, что мой рок тебе не подчинен.
Меня поставил вниз, но буду я другою.
Знай: на твои врата я обопрусь ногою.
|
|
|
Рассыплю зерна я кипящих слез, — и вмиг
На мой порог взбежишь; я твой услышу крик.
Ты на моей крови сад насаждал с усладой,
Плоды сбираешь ты. А я? Я — за оградой.
От твоего огня не стало мне теплей,
Но дымом взор мой жжешь все чаще ты и злей.
Как вероломен ты! Ведь ты мой стан разграбил.
И честь, принявши вновь свой царский сан, разграбил.
Ты был скитальцем, — я дружить с тобой хотела.
Ты дело совершил — и нет до Сладкой дела.
Меня ты вверг в позор; он тяжек и глубок.
Ты свой забросил щит в надменности поток.
Ты подписал приказ, ты мне назначил муки.
Уйдя, поверг меня в мучения разлуки.
Картину ты сыскал в румийской мастерской.
К армянской сладости что ж тянешься рукой?
Цветы румийского ты обрываешь дола,
Так не терзай венец армянского престола.
Страшусь: не зажигай ты снова свой огонь.
Огонь рождает дым; ты прошлого не тронь.
Ты не бросай шипов в полу судьбы. Послушай.
Не надо сыпать соль на разлученных души.
Ты ввержен в сладкий сон меж царственных пиров.
Что ж, отвернись от всех скитальческих шатров.
Пускай терзаюсь я, забудь ко мне дорогу,
Чтоб я могла себя отдать служенью богу.
Считай, что заманил ты птицу снова в сеть,
Но птица снова в степь сумела улететь.
Теперь безгорестных ночей я не имею,
И благосклонности твоей я не имею.
О, как терплю я гнет мучительных дорог!
Ведь охромел мой конь, а мой привал далек.
И сколько слез я лью, меня сжигает горе.
Пред ними ад — свеча, и с каплей схоже море.
И в море, где в огне горит моя ладья,
И в райских долах я, и в адских горнах я.
И все ж близ адских бездн, о сладостной отчизне
Припомнив, я тайком ищу истоков жизни.
Могу ли не скорбеть в пустыне без тебя?
Тот год была с тобой, а ныне — без тебя.
Твоей землянки дверь засыпана землею,
Моей воды поток потек над толовою.
О, долго ль мне ладью потоком слез вести!
О, долго ль дружеским свиданьям цвести!
Ведь без тебя мое не завершится дело,
Чтоб зреть ему, должны быть вожделенья зрели.
Покуда бытия не оборвется нить,
Больной надежд на жизнь не может не хранить.
Рассудок мой велит лишь к мудрости стремиться.
Но выводы любви не на ее странице.
На пегом скакуне уверенный ездок,
Ристалищем любви помчавшись, — изнемог.
Творит ученый смесь, что умудряет разум.
Но смесь дают тому, кто уж теряет разум.
Ты терпеливого влюбленным не зови.
В тревоге сладостной — рождение любви.
Терпенье не идет путем любви счастливым.
Любви блаженный жар не свойствен терпеливым.
|
|
|
Но пусть в тоске Ширин и в горе. Никогда
Пусть шаха не гнетет подобная беда!»
И вот, когда Ширин прочла всю повесть, землю
Поцеловал Шапур и вымолвил он: «Внемлю.
Решенье царственной всех наших слов ценней.
Твоя уместна речь», — и он поник пред ней.
Пусть мысль его была сверлить его готова,
Не говорил Шапур, сперва не взвесив слова.
Да, слово каждое, что твой рождает рот,
Ты взвесь, как золото, пуская в оборот.
Начало любви Ферхада
Серебряный кумир был весь исполнен гнева.
Подобная пери, в шелках шуршащих дева,
Там, где меж хмурых гор раскинулась тоска,
Не знала ничего приятней молока.
Хотя бы сто сортов халвы пред нею было,
И то бы молоко ей пищею служило.
Но далеко паслись ей нужные стада,
И путь к ним требовал немалого труда.
Вкруг логова тоски, по скатам гор разлитый,
Желчь источающий, рос лютик ядовитый.
И гнал стада пастух, проведавши про яд,
Туда, где пастбища угрозы не таят.
Ночь локоны свои широко разметала,
В ушко продев кольцо из лунного металла.
В кольце тоски Луна, что жжет, тоской поя,
Кольцом до самых зорь свивалась, как змея.
Пред ней сидел Шапур; готовясь вновь к дорогам,
Он с грустною Луной беседу вел о многом.
В заботы, что несла услада рая, он
Вникал, и обо всем он был осведомлен.
Узнав, что пастбища в такой дали от стана,
Внимающий расцвел, как лепестки тюльпана.
Индусом пред Луной он свой склоняет лик.
Как пред Юпитером Меркурий, он поник.
«Есть мастер-юноша, — сказал он, — будешь рада
Ты встретить мудрого строителя Ферхада.
Все измерения он разрешает вмиг.
Эвклида он познал и «Меджисте» постиг.
С искусною киркой склонясь к кремнистой глыбе,
Начертит птицу он, сидящую на рыбе.
Он розе пурпурной даст пурпур, и меж гор
Скале железом даст китайский он узор.
Пред ним поник весь Рум; и, сделав камень плоским,
На нем рисует он, его считая воском.
Помочь твоей беде, я знаю, он бы смог.
Он — ключ, и каждый шип он обратит в цветок.
Без мастера ни в чем достичь нельзя предела.
Но мастера найдешь, и завершится дело.
Мы с ним — ровесники; в Китае рождены.
И мастером одним нам знания даны.
Тот мастер ведал все; как лучшую награду,
Мне бросил он калам, кирку вручил Ферхаду».
Когда умолк Шапур, с души Сладчайшей гнет
Был снят, — докучный гнет хозяйственных забот.
День зеркало свое подвесил, и закрыла
Ночь многоокая все очи — все светила.
И стал Шапур искать, и вскоре разыскал
Того, кто был сильней неколебимых скал.
Он ввел его к Ширин. Приветливо, с поклоном,
Как гостя важного, его почтил он троном.
Вошел, с горою схож и всех ввергая в страх,
Ферхад, что груды скал раскидывал в горах.
Был высотой силач, что мощный слон; почила
В Ферхаде двух слонов чудовищная сила.
И каждый страж из тех, кем был гарем храним,
Его приветствуя, склонился перед ним.
Он засучил рукав, как должен был по званью,
Он, препоясанный, встал пред широкой тканью.
В смущенье был Ферхад: рок на своем пиру
Вел за завесою какую-то игру.
И вот — ночной набег! Внезапное злодейство!
Рок развернул свое за тканью лицедейство.
С улыбкой, что в себя весь сахар собрала,
Вся сладость Сладостной свой голос вознесла.
Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин.
Стал сахар с жемчугом в одном звучанье дружен.
И пальма сладкая те финики дала,
Чья сладость финики терзала, как игла.
И сахар сладость слов — о молоко с хурмою! —
Почтя, сказал, что мед без них пойдет с сумою.
И сахар услыхал: мир сахарный возник, —
И отряхнул полу от Хузистана вмиг.
Ее ведь Сладкою назвали, — и на диво
Беседу Сладкая вела сладкоречиво.
Ну что сказать еще? Да все, что хочешь, друг!
Пленял и птиц и рыб ее речений звук.
Когда уста Ширин свой сахар источали,
С поклоном леденцы Сладчайшую встречали.
Едва на сборище Ширин откроет рот, —
Сердца внимающих в полон она берет.
Сражала речью всех! От Сладкой оборона,
Клянусь, не найдена была б и для Платона.
В Ферхада слух вошла речь Сладостной, — и жар
В нем запылал, и дух в нем стал кипуч и яр.
Смятенная душа вздох извергает жгучий, —
И падает Ферхад, как падают в падучей.
Удар по темени Ферхада жег, — и он
Крутился, как змея, ударом оглушен.
Ширин, увидевши, что сердце у Ферхада,
Как птица трепеща, свой плен покинуть радо,
Взялась его лечить, но лишь сумела сеть,
Рассыпав зерна слов, вновь на него надеть.
«О мастер опытный, — услышал он от Сладкой, —
Ты разрешенною обрадуешь загадкой.
Желание мое, о мастер, таково,
Чтоб услужили мне твой ум и мастерство.
Ты, зная мудрый труд и замыслами смелый,
Сей заверши дворец своей рукой умелой.
Ведь стадо — далеко, а в молоке — нужда,
Дай талисман, чтоб нам иметь его всегда.
Меж стадом и дворцом в фарсанга два преграда:
Уступы скал, и в них проток устроить надо,
Чтоб пастухи в него вливали молоко,
Чтоб мы сказать могли: достали молоко»,
И, сладкоречия журчанию внимая,
Впал в немощность Ферхад, речей не понимая.
В свой жадный слух вбирать еще он маг слова,
Но что в них значилось, не знала голова.
Хотел заговорить — да нет! — умолк он сразу.
Он перст беспомощно прикладывает к глазу.
Он вопрошает слуг: «Что приключилось тут?
Я пьян, а пьяные как ощупью бредут.
Что говорила мне, мне говорите снова,
Что просит у меня, о том просите снова».
И слуги речь Ширин пересказали вновь,
По приказанию слова связали вновь.
Когда постиг Ферхад красавицы веленье,
Его запечатлел в душе он во мгновенье.
И в, мыслях приступил он к сложному труду,
Подумав: «Тонкое решение найду».
Он вышел, сжав кирку, за ремесло он снова
Взялся; служить любви рука его готова.
Так яростно дробил он мускулы земли,
Что скалы воском стать от рук его могли.
Был каждый взмах кирки, когда ломал он камень,
Достоин тех камней, чей драгоценный пламень.
Он рассекал гранит киркою, чтоб русло,
Что он вытесывал, меж кряжами прошло.
Лишь месяц миновал, — и путь, киркой пробитый,
Вместить бы смог поток в разъятые граниты.
От пастбища овец до замковых ворот
Он камни разместил, укладывая ход.
И так он все свершил, что водоемы рая
Пред ним простерлись бы, ступни его лобзая.
Так слитно ялитамн он выложил проток,
Что между плитами не лег бы волосок.
Ложбиной, созданной рукой творца умелой,
Сумели струи течь, гонимы дланью смелей.
Пусть кажется порой: безмерного труда
Рука преодолеть не сможет никогда.
Но сто булатных гор, воздвигнутых от века,
Сумеют разметать ладони человека.
Где то, чего б не смял всесильный род людской?!
Лишь смерти не сразить невечною рукой.
|
|
|
