Во тьме веков блуждающий талант

(О некоторых исторических тенденциях в романах И. Машбаша)

 

Как ты играл! Я слышу до сих пор,

Как плакала гармонь твоя и пела…

Исхак Машбаш. Песня

 

Уже давно в литературе почти всех наций и этносов наблюдается устойчи­вый интерес к жанру исторического романа. Основные причины этого явле­ния надо искать не в самой литерату­ре, а в социально-психологическом со­стоянии народов. В свою очередь на состояние этносов, наций, народов, по­мимо других причин, существенно вли­яет современная стадия прогресса че­ловечества, на пути которого зловеще встали глобальные проблемы. В тупи­ковом состоянии, как правило, актуали­зируются вопросы «кто мы?», «откуда и куда идем?». Словом, современный бум исторического романа есть ответ пишущей братии на вызов времени. Ответ этот столь же неоднозначен[23], как разнолика сама пишущая братия. Неко­торые романы никакого ответа не со­держат, лишь выявляют незнание авто- рами открытого социологией феномена, именуемого этническим эгоцентризмом. Суть его в том, что нет на земле этноса или нации, не считающих себя особенным, лучшим. Иногда это открыто декларируется, но чаще существует на уровне национально-этнической психологии. Знание этого феномена должно отрезвляюще действовать на тех авторов, которые в исторических рассказах слишком усердствуют в доказательствах исключительности своего этноса. Надо сказать, что есть некоторые объективные основания для этнического эгоцентризма: каждый этнос, каждая нация создала особенную, неповтори-мую культуру и язык.

Однако еще основатель жанра исторического романа Вальтер Скотт[1] отмечал, что произведение на историче­скую тему — это рассказ о двух эпохах: о той, по поводу которой оно на писано, и той, в которую написано. Если исторический роман доказывает только известную гуманитарной науке истину об этническом эгоцентризме, то он не отвечает ни на какой вызов времени, лишь повторяет общеизвестное.

Вальтер Скотт не только писал исторические романы, но не мало рассуждал об их природе. В его литературно критике можно найти основы теории созданного им жанра. С тех пор и методика, и методология данного жанра обогащались. Менялся и социальный заказ жанру. Известно, что В. Скотт много внимания уделял развлкательно-увлекательной функции исторического романа. Ныне иное ждут от историче­ского романа. Важной вехой стали «Бо­рис Годунов» и «Капитанская дочка» А. С. Пушкина.

Огромный интерес для затронутой нами проблемы представляют рассуж­дения А. С. Пушкина об «Истории Госу­дарства Российского» Н. М. Карамзи­на. «Карамзин есть первый наш исто­рик и последний летописец», — писал А. С. Пушкин.

Н. М. Карамзин как историк тща­тельно изучал русские летописи, под­вергал их критике, объяснению, про­верке и комментированию. Карам­зин-художник осваивал эстетические принципы летописи, воспринимал ее как «национальный русский тип рассказа о прошлом, запечатлевшего русский взгляд на исторические события»[24].

Постижение точки зрения летопис­ца, его «простодушия» и суда над со­временниками, в которых запечатлелся дух времени, было задачей Карамзина-художника. Карамзин-историк высту­пал с комментариями к этой летопис­ной концепции (там же, с. 22). Как ви­дим, проблема диалектического синте­за историка (исследователя) и худож­ника в одном лице — авторе истори­ческого рассказа (романа) — не нова. Л Исторический роман возлагает на автора гораздо больше ответственно­сти, чем любой другой: писатель пред­ставляет на суд народа (и других наро­дов) его собственную историю в худо­жественных образах.

В то же время это самый сложный жанр, ибо в творчество художника впле­тается исследование историка-культуро­лога. Сколько знаний по культуре ан­тичности, например, аккумулировано в исторических рассказах американской писательницы Оливии Кулидж «Римляне»?! В учебниках по культурологи, исторический рассказ представлен как один из методов культуро­логических исследований. При этом ис­торический рассказ (роман), как иссле­довательский метод, есть самый слож­ный среди других культурологических методов, ибо включает в себя другие методы: эмпатию, метафору и анализ документов. Все это направлено на то, чтобы реконструировать историческую повседневность с растворенными в ней культурными смыслами. Не случайно О. Бальзак о новаторстве В. Скотта пи­сал: «Вальтер Скотт возвысил до степе­ни философии истории роман... Он внес в него дух прошлого, соединил в нем драму, диалог, портрет, пейзаж, описа­ние; включил туда и чудесное, и повсед­невное, эти элементы эпоса, и подкре­пил поэзию непринужденностью самых простых говоров» (О. Бальзак. Об ис­кусстве). Диалектика исторического ро­мана представлена в единстве двух про­тивоположностей: наряду с документаль­ным воссозданием отдаленной време­нем повседневности приходится, и кон­струировать, достраивать прошлое на основе интуиции и воображения. Имея в виду яркость образов героев истори­ческих романов В, Скотта, А. С. Пушкин назвал его «шотландским чародеем».

Многие особенности социокультурной среды отдаленных эпох ушли от нас безвозвратно. В полном объеме коло­рит, дух, самость прошлой социокуль­турной среды документально восстано­вить нам не дано. Но человек ведь со своими базовыми жизненными пробле­мами особенно не меняется. Поэтому творчески продуктивное воображение имеет право на конструирование «не­достающих» фрагментов или полностью отсутствующих ситуаций при условии, что будет творить на конкретном истори­ческом материале. Существует крити­ческий минимум исторического мате­риала, ниже которого придется выда­вать за исторический роман фантазию, возникающую на пустом месте.

Проблема диалектического синтеза историка (исследователя) и художника в одном лице – авторе — актуализи­руется в связи с тем, что исторический роман по своей природе должен посвя­щаться «белым» (или «черным») пят­нам истории. Историческая наука не поспевает за широким разливом дан­ного литературного жанра, перед кото­рым все чаще возникает вопрос: как при минимуме исторических сведений воспроизводить социокультурную среду неисследованной эпохи. Эти задачи успешно помогает решить «стереоско-пический» метод Льва Николаевича Гумилева, о котором мы скажем ниже. Но исторические романы сейчас пишут так часто, что их авто­рам некогда осваивать новые теорети­ко-методологические наработки в их жанре.

После этих общих замечаний обра­тимся к историческому роману Исхака Машбаша «Из тьмы веков» (Майкоп, 2000). Роман начинается с раннего утра далекого 999 года, когда жителям касожского селения показалось, что на них напали хазары. Но тревога была недолгой: хазар гнали «русичи» и по­этому им было не до касогов. Сразу вызывает удивление то, что хазары и русичи бегали друг за другом по зем­лям касогов, вызывая у местного насе­ления всего-навсего временную трево­гу. В конце нашего очерка мы приве­дем свидетельства тому, что это было не так. Какими были хазары, как вы­глядели русичи? Художник, поместив­ший их на своем историческом полот­не, должен отвечать на эти вопросы. Но читатель не найдет ответов на та­кие вопросы в книге И. Машбаша. По данным историков, тогда были хазары, и, следовательно, они должны были по­явиться в романе. Абстрактные исторические хазары как пришли с руси­чами, так и ушли. Эта первая сцена как бы задает тон всему историческо­му повествованию И. Машбаша, в кото­ром читатель напрасно будет искать художественным способом сотворенный исторический колорит. Прежде всего, вы­зывает недоумение язык героев. Они говорят таким же стилем и такими же словами, как сейчас говорят жители например аула Ассоколай или Габукай: «Что ты, сын Лаурстэна, не бо­решься, а прыгаешь, как козел? Если боишься меня, выйди из круга.

- А ты не языком — руками работай, попробуй ухватить меня! — подзадоривал Рэдэд...

- Давай, давай! — хором закричали мыстхаковцы» (с. 122).

«Что там за всадники шляются по-нашему Мыстхако? — сердито спросил Нахлеш вместо того, чтобы сказать вхо­дившему во двор Кодану «Добро пожа­ловать».

Кодан, конечно, обиделся и на воп­рос нехотя ответил вопросом:

— Ты о мазибцах, что ли?

— А то о ком же еще?! Что им тут делать?» (с. 124) и т. д. и т. п.

Но ведь и морфология, и синтаксису и грамматика языка наших предков были тогда совсем иные, чем сейчас.

Да, В. Скотт был за то, чтобы исто­рический роман был написан «вполне понятным» языком. Но он имел в виду недопустимость «чрезмерной архаично­сти» языка, и не более того. Ни один признанный в этом жанре писатель не отрицал возможностей передачи коло­рита описываемой эпохи через язык. Выработано много способов использо­вания языка для этой цели.

Антонин Ладинский писал свой исто­рический роман, посвященный, кстати, тем же временам X—XI вв., «Когда пал Херсонес» с 1937 по 1958 год. В ре­зультате читатель получил глубокое ху­дожественное исследование историче­ской эпохи Византии X—XI вв. и ее отношений с Киевской Русью. Одним из приемов воссоздания византийского колорита был у автора язык Византии, мастерски вкрапленный в текст рома­на. В конце романа приведен словарь использованных греко-византийских слов.

Каждый писатель волен в выборе средств и методов передачи особенно­стей языка эпохи, и никто не может ему диктовать, как это делать. Мы го­ворим лишь о том, что есть эти сред­ства и методы, которые нельзя игнори­ровать.

Не могут не удивлять основные дей­ствия персонажей и события, которые с ними происходят или в которых они участвуют. Они тоже — явления наших дней. Даже пылинка двух тысячелетий на них не видится. До боли знакомые разборки внутри аула и между аулами. В селении Мазиб постоянно выясняют отношения «верхние» с «нижними». А между селениями Мазиб и Мыстхако неизменно подлую роль выполняет ры­жий Нахлеш. Мировоззрения героев замкнуты на этих разборках. Поэтому они, герои, постоянно пытаются узнать, откуда в их жизни зло. Но дальше кон­статации существования злых людей их философия не идет. «...А с челове­ком – много непонятного. Горы, море, звезды — вечные, а человек не успе­ет, как говорится, крылья свои хоро­шенько расправить, как уже подходит старость. Почему он своим разумом де­лает больше зла, чем добра, почему его сердце так часто плачет, тоскует? Это сложно понять, ведь все складыва­ется из наших маленьких дел и забот, из того, что живет с нами с утра и до утра – даже ночью, во сне не остав­ляет нас. Скажем, чего не хватает мыстхаковцам и мазибцам, почему они со своим разумом и добрыми сердцами грызутся хуже зверей? Леса мало нам, лугов, солнца? Получается, они плохие, а мы с тобой хорошие?» (с. 31).

Стычки, драки между жителями Мазиба и Мыстхако возникают так же не­ожиданно, как возникают хазары, и так же заканчиваются неожиданно с кон­статацией потерь.

«На опушке, у доверху нагруженной дровами арбы, запряженной быками, Даур и Чечан копьями отбивались от двух всадников.

- Остановитесь! — потребовал Колэс, однако мыстхаковец занес над ним меч и тут же свалился с коня, сшиб­ленный дубиной Чечана.

Из соседнего леса на поддержку сво­им скакали мыстхаковцы, а им навстречу неслись всадники из Мазиба.

Произошла кровавая стычка. Жесто­кая, потому что дрались братья — оди­наково стойкие, одинаково хорошо вла­деющие оружием. Мыстхаковцы поте­ряли одного убитым и одного пленным. У мазибцев тоже один был убит и один ранен» (с. 26—27).

Читаешь это и вспоминаешь, что точно так о драках рассказывют друг другу подростки. Они себя не утружда­ют особо художественными приемами. Для них главное — кто кого ударил и какой был результат. И сколько бы ни переживал Колэс, смотря, опершись подбородком на посох, на убитых, опи­санная таким образом трагедия вряд ли заденет душу читателя. Потому что душа мыслит, переживает не абстракт­ными понятиями, не битами информа­ции, а образами. Вот еще одна такая сцена:

«Это еще посмотрим, кому больше обрыв подходит! — ответил Нахлеш и, подняв коня на дыбы, бросился на пред­водителя, ударом меча опрокинул его.

- Колэс, бейте тех, кто позади вас, а с этими двумя я сам расправлюсь.

Он спрыгнул на землю и пустил сво­его коня против двух разбойников. Конь призывно заржал, поднялся на дыбы... Метким броском кинжала Нахлеш по­разил одного разбойника, другой пус­тился наутек.

Мазибцы убили двух меотов, одного взяли в плен, четвертый бросился бе­жать» (с. 34). На этот раз дрались касоги с меотами. Почему меоты так не­ожиданно появились? Почему хотят грабить касогов? Чем они от них отлича­ются? Эти вопросы, которые игнориру­ет автор, для его романа имеют прин­ципиальное значение.

Впрочем, все разлады, драки, раз­борки между селениями, внутри селе­ний, между народностями функционально нужны автору и героям. После них они долго и говорят, и размышляют о един­стве.

Время, описываемое автором рома­на, — время доминирования мифоло­гически-религиозного сознания. Это дол­жно было влиять и на язык, и на ха­рактер мышления героев. Важно по­мнить, что мифологически-религиозное мышление отличается от рационально­го не тем, что оно проще последнего. Их различие надо искать не в плоскости количественной разницы «простое — сложное», а в плоскости «разных ка­честв». Мифологическое мышление не может быть простым потому, что оно синкретическое. Яркий пример этого мы находим в историческом романе Бо­леслава Пруса «Фараон». И язык, и характер мышления, и образы созна­ния в нем являют яркий пример для уроков по социопсихолингвистике. Ка­кая морфология языка и какие архети­пы сознания!

Нам представляется, что И. Машбаш не учитывает, игнорирует особенности синкретического сознания не только в романе «Из тьмы веков», но и в других своих исторических романах. В этом причина наличия в его романах много­численных диалогов, один скучнее дру­гого. Великий из философов И. Кант писал, что разница между мудростью и глупостью проходит по узкому гребню. Если долго идти по нему, то не заме­тишь, как попадешь в сферу глупости. С мудрствующими героями И. Машбаша это часто происходит. Они «мудр­ствуют» сплошными банальностями.

Вот примеры. «Долгие столетия про­водил он (человек) в изнурительной борьбе, добывая хлеб насущный, за продолжение своего рода. Но ведь и звери тоже с утра до ночи в поисках пищи, У них тоже рождаются детеныши, и они взращивают, по-своему лелеют их... И все же человек — существо особенное, не сравнимое ни с каким другим; ему свыше дан разум. Один только он может задуматься, что же есть жизнь, зачем она дана ему. Толь­ко человек способен размышлять, по­чему небо голубое, а облака белые, отчего дуют ураганные ветры и вечно бьются о берег морские волны... Сколько горя, сколько обид и несправедливо­сти испытывает человек на земле, но жизнь ему не кажется постылой, она прекрасна в его глазах, он жаждет про­длить ее мгновения, боится покинуть этот мир» (с. 19). Если бы эти филосо­фемы преподносились детям, то еще можно было понять их назначение. Но в данном случае философствует самый мудрый герой романа Колэс.

И такие мудрости:

«Приятно сообщать людям добрую весть и очень тяжело говорить о худом или прискорбном» (с. 86).

«Тот, кто не уважает обычаи свое­го народа, не хранит их в своем сер­дце, тот позорит не только свой на­род, но прежде всего не уважает са­мого себя, свой род, своих древних предков...» (с. 189).

«- Успеется. Завтра будет день. Садись отдохни.

Спасибо, да вот у нас говорят, что можешь сделать сегодня, не откладывай на завтра.

- У нас тоже так говорят.

- Хорошие слова» (с. 21).

В одном месте романа из «Тьмы веков» герои рассуждают, как будто начитались Ф. Достоевского: «Много лекарств, которые лечат человека, но красота — единственное лекарство, способное лечить от всех недугов» (с. 618); «Красота родила красоту». На этом держится все доброе на на­шей трудной Земле» (с. 619).

Где проявление мифологизированного сознания? Где языческие боги, живу­щие среди людей и определяющие их мысли и поступки? Логично предполо­жить широчайшую популярность в то время нартских мифов. Но мало кто из героев романа слышал о них. Вдохнов­ленный красотами гор на пшадских во­допадах Рэдэд спрашивает Агбана: «О нарте-шорнике и княжне Сатаней слы­шал?». Оказывается, не слышал. Это редкий случай упоминания нартов в романе.

Иногда герои рассуждают на уровне олигофренов: «Я узнал, как начинается ветер… Открыв дверь, вошел к себе в комнату, а кто-то сильно захлопнул окно. Я открыл его, выглянул во двор — там никого не было и совсем тихо, ни ве­терка. Оставил окно открытым, отворил дверь, и опять окно захлопнулось, я почувствовал, как по комнате пробе­жал ветерок. Так, наверное, начинает­ся ветер и где-нибудь в горах». Это не мальчик, а юноша Рэдэд рассуждает. Для объяснения причин грома и мол­нии знаний у него уже не хватило, и он стал ссылаться на Бога неба. Скажем прямо: попытка автора банальностями передать синкретически-мифологически-языческое мышление героев совершен­но не удается.

Кстати, еще о богах и религиозности героев романа. Боги почти всегда упо­минаются во множественном числе. Сле­довательно, они языческие. Но какие они, что олицетворяют? Важнейший вопрос, который мог бы прояснить пред­ставления о культуре наших предков, автором проигнорирован. Языческие боги получились у него такими же аб­страктными, как многие персонажи ро­мана. И молятся герои легковесно, без всякой сакральности. Вот типичный при­мер молитвы в романе: «Великие боги, помогите нам управиться с шерстью, которую по вашей милости принесли овцы. Уже началась зима, нам нужна теплая одежда, мужчинам — бурки, всадникам — чепраки. Только с вашей помощью, с вашей добротой мы управим­ся с этой работой и потом поблагодарим вас. Теперь за дело, сын мой» (с. 46). Мне представляется, что так могут «мо­литься» не верующие, просто суевер­ные люди. Можно говорить о неглубоко проникшем в сознание адыгов (их пред­ков) христианстве или исламе. Но язы­ческая религия тысячелетиями входила в плоть и кровь нашего народа, и вряд ли касоги, зихи и меоты могли так по­луатеистически воспринимать богов и относиться к ним.

Вызывает недоумение поведение главного героя перед решающим сра­жением с противником, определяющим судьбу его детей, жены, всего войска и всей страны Касогии. Он как комму­нист-патриот поцеловал жену, обнял по-мужски сыновей и сказал им: «На нашу землю напали враги. Вы, мужчины, ос­таетесь дома, будете защитниками ва­шей матери, отчего дома. Хотя вы не совсем еще взрослые, но мужество и честь измеряются не только возрастом». Никаких богов не вспоминает, не мо­лится. Духовных предводителей перед сражением он поучает так: «У нас с вами, оказывается, много богов, но народ-то мы один, земля на всех нас, политая кровью и потом прародителей, одна» (с. 624). В отличие от Рэдэда Мстислав перед поединком поднял го­лову к небу и прошептал молитву, а во время поединка стал молить о победе Пречистую Богородицу.

Вышеотмеченные упущения автора сказались и на описании кульминаци­онного события романа-поединка Рэдэ­да и Мстислава. Описание поединка, занимающего 1—2 абзаца, не впечат­ляет. Самому ходу и исходу поединка И. Машбаш дает свою трактовку и ссы­лается при этом на «Повесть временых лет», совсем иначе излагающую ход по­единка. Нестор объясняет победу Мсти­слава тем, что он в критический мо­мент вспомнил Пресвятую Богородицу, попросил у нее помощь (с. 627). А по роману И. Машбаша, в критический момент Мстислав выхватил спрятанный за голенищем нож и вонзил его в Рэдэ­да. Это был подлый поступок, ибо дого­варивались бороться без оружия. Как ни привлекательна эта версия для пат­риотов, она уязвима. Трудно предста­вить, зная горячую кровь черкесс-касогов, чтобы они просто так наблюдали такой поединок и безропотно подчини­лись его результату. Автор этой версии, выгораживая Рэдэда, бросает черное пятно на касожское войско. Последствия поединка, по Машбашу, обусловили «чер­ный период» в истории касогов. Ниже мы приведем мнение авторитетного историка, совсем иначе объясняющего отношение Мстислава к касогам после поединка.

Автору, выдвигающему свою версию хода и исхода данного поединка, было бы, кстати, воспользоваться критикой уважаемого академика Д. Лихачева достоверности многих фактов в «По­вести» Нестора. Но главное не в этом, а в том, что кульминационное событие романа получилось неярким и невыра­зительным. Это бросается в глаза на фоне имеющихся успехов в адыгской литературе в жанре исторического рас­сказа. Сплав языка, архетипов этни­ческого сознания и выбранного судь­боносного этапа истории адыгов пред­стал в рассказе Нальбия Куека «Абдзахэмэ ян» настоящей жемчужиной ху­дожественного творения. Да не оби­дится Исхак Машбаш такому выводу: эти девять страниц рассказа Н. Куека перевешивают по художественно-куль­турологической ценности триста пятьдесять пять страниц «Жерновов», по­священных тем же событиям, что и рассказ Н. Куека, потому что этот ис­торический рассказ дает читателю то, что должно дать художественное пове­ствование о трагических событиях - катарсис, вышибающий слезу и вызывающий внутреннее очищение.

А теперь обратимся к тому, что го­ворит история о времени Рэдэда.

Эта историческая эпоха в значитель­ной степени была представлена взаимо­отношениями двух крупнейших образо­ваний Восточной Европы — Хазарским каганатом и Киевской Русью. Как от­мечает в своем обстоятельном иссле­довании Н. Г. Ловпаче[25], в касожский период развитого Средневековья выдающуюся роль сыг­рал Идар. В борьбе с хазарами отличи­лись князья Безруко Болотков и Алечико Канжов. Конечно, имена этих кня­зей были на устах всех их соплеменни­ков, но герои Машбаша ни разу их не упоминают. Н. Г Ловпаче отмечает, ссылаясь на исторические документы, что Рэдэд не был князем, а был, пелионом (борцом). Он сопровождал князей Хамишевых и юного потомка Инала, князя Идара, в походах...

Поэтому Рэдэд не посмел бы вызвать Мстислава на поединок, но «стал просить у Тмутараканского князя бойца»[26]. «Из этого и из условий поединка следует, – пишет историк, - что поражение Рэдэда касалось только его семьи и вотчины, но не изменяло политических отношений между адыгами и тмутараканским княжеством. Утверждение русской летописи о наложении дани на косогов и их подчинении Мстиславу выглядит явным преувеличением и противоречит условиям договора» (Там же).

Для характеристики социокуль-турной среды, в которой жил и действовал Рэдэд, важное значение имеют данные археологии, свидетельствующие о том, что в это время зихи и касоги под влиянием восточного ренессанса[27]. «Как Грузия возрождала не греко-римскую, а свою античность, так адыги возрождали свою синдо-фатско-меотскую культуру»[28]. И этого следует, что в культурном отношении время Рэдэда было очень ярким и колоритным и, конечно, мифологизированным. Исторический роман, игнорирующий эти обстоятельства, явно проходит мимо цели.

В методах историко-художественного исследования отдельных для нас эпох сделал прорыв Лев Николаевич Гумилев.

В отличие от общепринятого индуктивного метода, метод Л.Н. Гумилева аналитики () называют применением исторической дедукции к накопленному материалу[29]. Такой метод необходим в том случае, когда имеющиеся в распоряжении науки источники немногочисленны и разрознены. Свой метод Л.Гумилев образно называет взглядом из мышиной норы, с высоты кургана и с высоты птичьего полета.

Эти три взгляда дают стереоскопический эффект воссоздания социокультурной ситуации данной исторической эпохи.

«Поиски вымышленного царства» Л. Гумилев посвятил той же эпохе X— XІ вв., о которых повествует и И.Машбаш. Вот что пишет об этих веках Л, Гумилев: «Период X—XI веков неда­ром называется «темным»: он весь прошел под знаком молчания летопис­цев. До этого мы ставили вопрос о пре­одолении лжеисточников, что, конечно, очень нелегко сделать. Но как разор­вать пелену безмолвия? Как найти опор­ные точки для исследования при пол­ном отсутствии прямой информации? Вот задача, непосильная для индуктивного метода.

И тут приходит очередь дедукции. Если собрать крупицы информации и расположить их в пространстве и во времени, т. е. на исторической карте и синхронистической таблице, то контуры «белых пятен» сузятся и появится воз­можность их приблизительного запол­нения. Но именно для этой цели необ­ходимо наблюдение за индикатором, т. е. колебанием успехов религиозной проповеди враждебных систем мысли и мироощущения». Пользуясь описанным методом, Л. Гумилев сумел ликвидиро­вать много «белых пятен» в истории Великой Степи X—XII веков. Ничем по­добным автор романа «Из тьмы веков» себя не утруждает. При его отношении к воспроизводству социокультурной сре­ды прошлой эпохи можно поставить написание исторических романов на серийный поток.

Время это (X—XI вв.), на пороге нового тысячелетия, было временем напряженных духовных исканий. Чаще они проявлялись в возникновении и христианских, и мусульманских ересей, и в обострении отношений между ра­нее существовавшими ересями. Поэто­му в нескольких заключительных раз­делах книги «Открытие Хазарии» Л. Гу­милев дает сравнительный анализ всех этих теологических философем разных этносов того времени. В предисловии к книге профессор М. И. Артаманов — сам известный историк Хазарии — пи­шет, что трудно определить жанр книги Л. Гумилева. Оставаясь строго науч­ной, она в художественной форме рас­сказывает о решении научных проблем. Именно такой жанр может дать много поучительного писателю, взявшемуся за написание исторического романа, посвященного тому времени.

Если, следуя Л. Гумилеву, признать, что период X—XIII вв. был временем исканий народов Востока, или еще, сле­дуя адыгским историкам, принять мысль о том, что для предков адыгов это было временем возрождения древних язы­ческих культур, то логично предполо­жить, что это было временем формиро­вания базовых ценностей адыгского народа. Если для европейских народов Возрождение было временем форми­рования базовых ценностей их нацио­нальных культур, то Восточное Возрож­дение для народов Востока и многих народов Восточной Европы было тем же. Если для Западной Европы харак­терна эстетизация человека, то у наро­дов Северного Кавказа возвеличива­ние человека шло через этику и эти­кет. Вероятно, в это время появляется культ Гостя и непростой этикет госте­приимства, в котором нельзя не видеть апофеоз Человеку, манифестацию его значимости.

Герои в исторических романах И. Машбаша духовными исканиями особо себя не мучают. Вот образчик их дис­куссий на религиозные темы:

«- Чего сидишь на полу, что с то­бой? — испугалась вошедшая Дахапса.

- Да просто так...

- Просто так? — усмехнулась она. — Молился по-мусульмански?

- Перестань, не кощунствуй... Садись, поговорим.

Они сели рядом:

- Ислам-Хаджа говорит, что из меня может получиться хороший мусульма­нин, даже проповедник.

- Что-что?

- Проповедник. Человек, который учит других мусульманской вере.

- Не знаю, Натай, не лезь в эту кутерьму, побьют еще, как Тураба.

- Он был обманщик, ты же сама знаешь — он выдумал себя посланцем богов, за что и поплатился.

Дахапса положила голову ему на плечо:

- Глупенький мой... Станешь про­поведником — совсем от меня отдалишься, а без тебя я пропаду...» и т.д. и т.п. (с. 615—617).

И опять все это не исторично, все это один к одному взято из повседнев­ной полурелигиозной, полуатеистиче­ской болтовни наших, в духовном отно­шении, убогих дней.

Еще за много веков до описывае­мых событий все народы на Земле осоз­нали объективный характер духовных явлений. Зихи, касоги не могли быть исключением из всех народов. Прием­лемым способом объяснить тогда объек­тивность духовного можно было только через религию. Потом много веков спу­стя люди научились эту объективность объяснять и материалистически-атеис­тически, как это делал, например, К. Маркс. Но тогда не могло быть у народа ду­ховности без веры. Наоборот, они были настолько важны, что и отдельные люди, и целые народы готовы были проливать и проливали кровь за веру.

В романе И. Машбаша историческая драма зихов и касогов, оказавшихся между двумя мощными государствен­ными образованиями — Киевской Ру­сью и Хазарией, решается легко, если не сказать легковесно. Один из героев, Колэс, рассуждая про себя о своей жизни и жизни близких людей, говорит: «И все эти хазары. Если правда, что русичи крепко их побили у Тмутарака­ни, нам будет облегчение[30]. Был со мной в неволе один русич. У-у, какой гордый человек. Не покорился хазарам, не хо­тел работать на них» (С. 21). Вот и все о хазарах.

Однако, как следует из историче­ских документов, зихи и касоги были в то время не пассивными наблюдателя­ми борьбы «русичей» и хазар, а актив­ными ее участниками. Нередко в их борьбе они играли решающую роль.

Вот что пишет Л. Гумилев: «Главным противником иудео-хазарской общины Тмутаракани было черкесское племя «касогов» — Наверное поэтому после поединка с Рэдэдом Мстислав «был милостив с побежденными: отпустил взя­тых в плен и выдал свою дочь за сына убитого им вождя касогов. Так у Мсти­слава установились хорошие контакты с черкесами»[31].

Какое это имело значение, мы ви­дим из дальнейшей истории жизни Мстислава. Будучи правителем далеко­го от Киева южного города, Мстислав не забывал, что он сын великого рус­ского князя Владимира. В 1024 г. - через два года после поединка Рэдэда и Мстислава с этнически разношерст­ным войском он подошел к Киеву, но киевляне отказались впускать его в го­род. Под Киевом войска Мстислава стол­кнулись с варягами, возвращавшимися с севера. «Летописец рассказывает о грозе, бывшей в ночь битвы. Воины сражались при свете молний. В решаю­щий момент, когда обе стороны уже были измучены боем, Мстислав бросил на варяжское войско свою конницу, со­стоявшую из ясов и касогов. Варяги смешались и бежали — победа ос­талась за Тмутараканским князем» (Там же).

В своей новаторской работе «Откры­тие Хазарии» Лев Гумилев отмечает уникальность сословного деления Хаза­рии, в которой хазары тюркского про­исхождения, составлявшие большинство трудящегося населения, были в подчи­нении у хазар иудеиско-евреиского про­исхождения. В руках последних была торговля по шелковому пути из Китая до Испании. В руках иудеев-хазар была также и вся система управления в го­сударстве. В 895 году варяжские дру­жины Олега были разбиты хазарскими иудеями. Летопись Масуди сообщает, что русы и славяне составляют прислугу хазарского царя. «Полного завоевания Киева хазарскими евреями не произошло», -- пишет Л. Гумилев. – В «Кембридж-ском анониме» перечислены враги хазарско-иудейской общины: «Асия (асы – осетины), Баб-ал-Абваб (Дербент), Зибух (зихи, черкесы, турки (венгры), лузния – Ладожане, то есть варяжские дружины Олега». Последние, как мы отмечали выше, быстро проиграли войну с хазарами. А вот с черкесами-касогами справится им не удалось. Очень не просто складывались отношения касогов с Тмутараканью, хазарское население которого приглашала на княжение представителей какой-нибудь княжеской ветви Киева. В 1083 г., то есть через 51 год после поединка Рэдэда с Мстиславом, к причалу Тмутаракании подошла византийская галера с князем Олегом (Святославовичем). Олег учинил резню в городе, в результате которой были истреблены все иудеи-хазары. Собственными силами он не мог это сделать. Кто мог поддержать нового князя в этой жесткой экзекуции? Лев Гумилев отвечает: «Очевидно лишь коренные жители: ясы и касоги, и возможно половцы» (Там, с.74). Со стороны касогов это вполне мог быть реванш за поражение в 1022 году.

Выше, отмечая, что герои исторических романов И. Машбаша избегают глубоких духовных исканий, мы были не совсем правы. У них есть «национальная» идея – это патриотизм и идея государственности. К сожалению, и эти их идеи зиждятся на простоватой социальной философии. «Если есть войско, значит, есть опора для государственности, а само государство еще надо стро­ить. Но как? – рассуждает Рэдэд, — у кого спросить, с кем посоветоваться? Даже самые мудрые мужи — Колэс, Гучипс, Пшимаф — не знали этого» (с. 450).

Читаешь это и невольно вспомина­ешь начало 90-х годов XX века в на­шем Отечестве, когда на головы субъектов Федерации свалилось столько суве­ренитета, сколько они проглотить не могли, и спрашивали друг у друга, как создать государственность? Но в дале­кие времена X—XI веков, наверное, не так стоял этот вопрос. И еще: почему у всех народов обязательно должно воз­никать государство? История, как изве­стно, не имеет сослагательного накло­нения, и потому мы не можем одно­значно утверждать, что у народов, не имевших государства (до захвата аг­рессором), оно должно было или не должно было у них появиться. Но поче­му мы не можем допустить, что эти народы были сбиты со своего естествен­ноисторического пути развития искус­ственным навязыванием атрибутов го­сударства через агрессию и захват?

В случае с адыго-черкесами история поставила наглядный эксперимент: на протяжении десятков веков многочис­ленный коренной народ не имел госу­дарства, как социальной машины для населения и угнетения. Очевидно, этот народ не нуждался в этой социальной машине, ибо развил до совершенства народные формы парламентаризма и самоуправления, что с восхищением отмечали многие европейцы, посещав­шие Черкесию в XVIII—XIX веках и ра­нее.

Учитывая своеобразие и сложность вопроса об исторической неизбежности государства, задержим на нем внима­ние читателя.

Многие исследователи культуро-логического плана давно пишут о необходи­мости признания существования парал­лельных социальных миров.

Их выводы не могут нас не навести на аналогичные размышления о воз­можности существования параллельных социально-этнических миров, миров, изначально призванных существовать различным социальным способом. Есть основания предполагать, что не все этносы были обречены иметь государ­ство. Их образ жизни был вполне самодостаточным и экзистенциально ка­чественным. Они сколь угодно долго воспроизводили бы свой образ жизни, если бы народы, создавшие орудие уг­нетения — государство, не обрушили бы на их головы это орудие. Примеров «антигосударственного» поведения эт­носов много, но один заставляет осо­бенно задуматься. Это Спарта в Антич­ности, существовавшая среди «обычных» государств особым образом.

Исхак Машбаш и эту выигрышную идею о возможности «без-государственного» развития некоторых этносов упустил в романе «Во тьме веков». Упустил, как и многие другие возможности сделать свой роман по-настоящему историческим. Трудно соблюдать все тонкости жанра исторического романа, если почти ежегодно выпускать по одному пухлому роману. До сих пор я не встретил ни одного человека, который дочитал до конца хотя бы один из них.

 

 

КТО МЫ, РОССИЯНЕ?

Введение

Историко-культурные корни России исследуются давно. Однако, в абсолютном большинстве исследований главное внимание уделяется славяно-византийским и западным корням нашей отечественной культуры. Не отрицая значимости этих корней, автор поставил перед сосбой цель в данной статье восполнить существующий пробел в рассмотрении «азиатских», 2»туранских», корней нашей истории и культуры.

В XIX веке французский писатель Кюстин в своей книге «Россия в 1839 году» дал на поставленный нами в заголовке вопрос ответ, который до сих пор бытует на Западе. Поэтому для начала стоит его вспомнить.

«Нравы русских, - писал он, - вопреки всем претензиям этого полудикого племени, еще очень жестоки и надолго останутся жестокими. Ведь не многим более ста лет тому назад они были настоящими татарами. И под внешним лоском европейской элегантности большинство этих выскочек цивилизации сохраняют медвежью шкуру – они лишь надели ее мехом внутрь. Но достаточно их чуть-чуть поскрести – и вы увидите, как шерсть вылезает наружу и топорщится».[32]

Книга маркиза де Кюстина в глазах значительной части европейской интеллигенции наносила авторитету России большой ущерб, что не могло не беспокоить российского царя и его дипломатов.

Когда в 1843 г. Бальзак выезжает из Парижа к своей возлюбленной Ганской в Петербург, вслед ему летит шифрованное послание поверенного в делах России во Франции Киселева, адресованное минист<

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: