 |
Сказание 13. Об искусстве прядения нитей
|
|
|
|
Златокрылый стрелок, сын брани и ласки, разве не вопросы без ответов ты любишь больше всего?
Стрела в чужое сердце – вопрос. Стрела-ответ ложится на твою тетиву с неохотой, а то в мире было бы больше счастливых пар.
Сын ярости и нежности, не задавался ли ты вопросом: может ли бог любить, как смертный?
Ведь ты же не будешь спорить, что смертные это умеют лучше. Прощают то, что бог бы не простил. Совершают безумства, которые измыслить не может Онир с его коварным жезлом сновидений.
Сходят в мой мир, что обозначает: они любят больше жизни.
Ответь мне, сын копья и пены, стрелял ли ты в Орфея? В Пигмалиона, полюбившего свое творение? В Кефала, отвергнувшего любовь богини и предложенное бессмертие ради жены?
Ладно, молчи, я отвечу за тебя: не стрелял. Или, может, промазал и никому об этом не рассказал. Полетел шутить жестокие шутки с остальными, бурча под нос: «Кто ж там знает, чем в него ударило. Предвечным Хаосом, что ли…»
Предвечным Хаосом. Силой, которую он породил и которая тоже любит пошутить, как ты, как твоя мать…
Вот только великой Эрос для ее шуток не нужны стрелы.
В то время как ты несешься посланцем своей матери, щедро раздаривая влюбленность, страсть, похоть, увлечение, опьянение – невидимая Эрос идет следом и касается одного из тысячи… смертных, всегда только смертных, потому что богам нечего положить на чашу ее весов, принести на ее алтарь.
Боги бессмертны, а потому не умеют любить больше жизни.
Так может ли бог полюбить, как смертный?!
Я долго задавал себе этот вопрос.
Но здесь, на черте пограничья, под вечно умирающим тополем – здесь я не буду спрашивать об этом ни себя, ни тебя.
Тебя – потому что тебе здесь не место, сын страдания… и страдания.
|
|
|
Себя – потому что теперь я знаю ответ.
Он падает с пальцев благоуханными – но внезапно алыми каплями.
Она вошла, пританцовывая, как шла тогда, по лужайке. И как никогда не ходила в моем мире: здесь она несла себя, величественно откинув голову, плыла медленно, с осознанием высоты своего положения, и не все тени осмеливались взглянуть…
- Сидишь в темноте, - сказала весело. – Владыке лень зажечь факелы?
Факелы ярко полыхнули золотом – и золотом отозвались искры в зеленых глазах.
Цвет лотоса. Говорят, где-то на острове посреди океана поселился блаженный народ – лотофаги. Жрут золотой лотос круглый год и пребывают в блаженном забвении – а больше им ничего и не надо.
Геката наверняка наведывалась на этот островок, и не раз.
- Я слышала, Танат наконец нашелся? Гермес утащил Ареса прямо с праздничного пира. Вовремя утащил: Гефест как раз взялся за молот, чтобы отучить кое-кого шептаться с чужими женами… И куда же пропал Железнокрылый? На Олимпе ведь прямо ставки на это делают! Афродита уверяет, что и его не миновало чувство любви. Эрот отмалчивается и крутит свой лук, Аполлон слагает какие-то песни о разбитом сердце, а Афина мудрее всех – она подозревает заговор. Так что случилось?
Отвечать не хотелось. Но слушать и смотреть – это еще хуже: наигранная, порожденная отваром лотоса безмятежность в глазах, довольный румянец, щебет – так, наверное, она разговаривает с нимфами на поверхности…
- Сизиф. Басилевс Эфиры. Сумел его сковать. Продержал в подвале полтора года.
- Ого.
Фррр! – взметнулся тяжелый гиматий, одолженный у Гекаты. Будто бабочка высвобождалась от крыльев… хотя разве может бабочка без крыльев стать красивее?
- Почему ты сам не освободил его? Впрочем, о чем я. Он подданный. Посейдон поступил бы так же. Знаешь, он умудрился на пиру вызвать Афину на соревнования в колесницах. И почти победил.
|
|
|
Сколько своего зелья Геката влила в Кору? Видно, с запасом, чтобы уж наверняка. Теперь вот ее глаза искрятся чересчур озорно, губы слишком алые, волосы…
Каленой медью – по плечам. Веселыми брызгами – во все стороны. Теперь хитон… нет, посмотрела на руки, порхнула к столику с притираниями.
Следы от ногтей на запястье нужно было непременно замазать.
- Почти победил. То есть, опередил Афину. Вот только бежал сам, а не стоял на колеснице. Представляешь? Превратился в скакуна и обогнал и свою колесницу, и Промахос… Правда, это было уже после того, как он свалился с колесницы: это все лучшее вино Диониса, оно очень крепкое… ах, вот это масло, из любимых маминых фиалок…
Мне не нужно было приходить в общую спальню. Или нужно было придумать, что говорить и делать. Или не придумывать, а сразу делать – так поступают Владыки.
Они уж точно не изображают каменный идол на кровати, пока жена, благоухая фиалками, скидывает с себя хитон.
- Там пока что такая неразбериха из-за этого праздника, да и из-за Таната тоже… мать не заметит моего ухода. А почему ты смотришь так? Я думала, ты обрадуешься.
Наверное, если бы не лотос – она бы уже испугалась моего взгляда. А так вот – безмятежно улыбаясь, тянется к губам.
Искрой в соломе вспыхнувшее желание погасло, потонуло в другом огне – багровом, жгучем, от осознания, что ее коснется другой, а я…
А я не помешаю.
- В чем дело? Неужели ты устал настолько? А может, опять завел себе кого-нибудь? И кто на этот раз – нимфа? Нереида? Смертная?
«Уйди, - шептал то ли жребий, то ли внутренний голос. – Ты снял свой шлем. Ты решил не вмешиваться. Не можешь играть – так хоть не слушай…»
Жена оперлась локтем на подушки взъерошила мне волосы, усмехнулась – грозен, муженек!
- Тогда тебе нужно быть поосторожнее с любовницами, у тебя такой вид, будто она пьет из тебя бессмертие. И круги под глазами. Сунь Гипноса в Тартар на денек-другой, может, он возьмется за ум…
Интересно, когда каменела она – мои касания так же жгли ее? Если и жгли, то не этим: каждое движение – и проклятый образ брата перед глазами, не такого, как сейчас, а того, прежнего кроноборца, с солнцем в волосах, с улыбкой: «Если бы ты знал, что эти замужние выделывают, когда к ним наведаешься втайне от супруга!». Прикосновение к щеке – а с ним она будет так же? Царапнула ноготками по плечу – а с ним… положила ладонь на живот – а ему…
|
|
|
Не выдержал, оттолкнул. Но варево Гекаты оказалось – на славу: в глазах жены даже тени не мелькнуло.
- Познакомишь? С этой своей, новой. Поделимся с ней секретами, пока вы с отцом будете обсуждать наши достоинства. Или мне больше не называть его отцом, ведь я и тебя не зову больше дядюшкой?
Очнулся наконец. Шевельнул губами, глядя в бестревожное лицо жены, в золото, заслоняющее зелень в глазах…
- Что? Конечно, ты знаешь. Разве может не знать чего-то вездесущий Владыка подземного мира. Хмуришься поэтому? Напрасно. Кое-кто из смертных верит, что это честь – когда твое ложе посещает сам Эгидодержец. Бессмертные тоже не особенно жалуются. Посейдон вот например…
Она остановилась, поморщившись, будто припомнив что-то, тряхнула головой и продолжила:
- Посейдон не жаловался. Правда, он никому и не сказал, что Зевс наведывался к его жене, но Амфитрита же такая дура… я тебе говорила, что она дура? Так вот, она сама всем разболтала. Говорила, что Посейдон потом ходил мрачнее Тартара и целых десять лет не делил с ней ложа. Да и сейчас она жалуется, что он больше насилует, чем исполняет супружеский долг… Ах да, еще ведь есть Афродита. Гефест закрывает глаза, но все знают, что Зевс время от времени подменяет и кузнеца, и Ареса. А замужние смертные… но это Зевс, он не может иначе. Впрочем, надо отдать ему должное: он доставляет удовольствие, даже когда берет против силы. Мне рассказала Амфитрита. Наверное, опытом поделиться хотела. А мать говорила, что с ним было гораздо лучше, чем с Посейдоном, тот в сравнении с братом просто животное. Афродита утверждала, что Аполлон лучше Зевса в любовной прелюдии, но слишком эгоистичен после… больно!
Когда я успел сдавить ей запястье? До хруста – куда там адамантовым тискам, орудию пыток на Полях мук. Все этот перечень, и голос, из-за них показалось, что от волос жены повеяло не нарциссом, а сладостью и свежестью – вот-вот обопрется пухлой ладошкой о грудь, промурлычет в ухо: «Куда, подземный?»
|
|
|
Разжал пальцы. Персефона, приподняв брови, смотрела на синие следы. Геката я поднесу тебе чашу лавы за такие зелья, лучше б она каменела или плакала!
- Ты, значит, будешь сравнивать со мной?
- Придется, - ответила Кора тихо, и глаза ее потемнели, утратили золотой блеск лотоса. Она приложила руку ко лбу. – Как странно… я будто выпила неразбавленного вина, да еще из чаши Диониса. Он только кажется веселым, знаешь? На самом деле у него одно на уме: взойти на Олимп. А мать… мне кажется, она прятала меня именно от Зевса, нет, от ее собственной участи. Потому что вслед за Зевсом ею овладел Посейдон – почему он так хочет все, что принадлежит Громовержцу? – и она не желала этого для меня. Странно, что она забыла о третьем брате, правда?
Тревожно вздохнула и откинула голову на подушки, грудь вздымалась поверхностно и часто, румянец на щеках горел уже болезнью, лихорадкой, и томное золото выливалось последними каплями из взгляда.
- Ну, что же ты… почему не возьмешь то, что твое по праву? О, Хаос Животворящий, если бы вы были с ним хоть немного похожи… может, попросить у Гекаты зелья? И просто представить, что…
Я прикрыл ей губы бессильным поцелуем, и она отозвалась с готовностью, запустила пальцы в волосы, прижалась, обожгла, прошептала: «Как хорошо… а то я вся пылаю».
Она пылала только наполовину. Наполовину – это леденел я.
Руки, сплетение пальцев, поцелуи – шелуха. Все – шелуха. Глаза, только глаза…
Ее глаза – отчаяние за хлипким покровом дурмана лотоса.
Мои… нет, мои ты не увидишь, я прячу их, Кора.
Потому что я – Владыка.
Потому что на мне – оковы Тартара.
Потому что понимаю: мне не выстоять против брата.
Если мой муж выступит против Громовержца – чем это кончится для меня, для него, для его царства?
И то, что другие почитают честью, то, от чего тебя берегла Деметра – это будет…
«Будет. Будет», - поддакнуло сердце – вспомнило старый ритм, сбилось, смешалось, и в мысли рванулось вдруг другое: «Ты знаешь».
Знаешь-знаешь-знаешь, - мелкими камешками поскакало в виски, вкрадчивый шепот изнутри меня самого заглушил стоны жены на ложе… Ты знаешь. Знаешь. Ты знаешь ответ. Знаешь ответ на вопрос…
Ответ коснулся висков холодом хтония, дохнул льдом Стикса, Кора, проваливаясь в сон, шепнула на ухо: «А ты даже не согрелся», в ужасе вскрикнула Ананка – и я заставил себя не слышать вопроса, не думать об ответе…
Под утро удалось согреться. Заснуть так и не удалось.
Вечные факелы искрили золотым напоминанием – напоминание множилось в драгоценной мозаике стен, окрашивалось в цвета рубинов, гранатов, аметистов и задерживалось в спальне. Главный светильник – обвившиеся друг вокруг друга золотые змеи - вяло пыхнул, подражая румянцу Эос, которая сейчас там, наверху, взошла на небо брызгать росой на траву.
|
|
|
Персефона, приоткрыв глаза, посмотрела с недоумением, будто не узнавала. Или не понимала, что может рядом с ней делать подземный супруг.
- Это ты, - пробормотала она. – Но я не помню… Царь мой, мы вчера разговаривали?
Я недооценил Трехтелую. Наверняка в ее вареве была еще и вода Леты: отнять память у богини…
- Не то, чтобы много, - двинул бровью - мол, других дел хватало.
Персефона теребила растрепанные волосы. Вглядывалась в лицо: знает? не знает? что знает?! Ох, Геката, дождется…
- Это так странно. Я совсем не помню, о чем мы говорили. Представляешь? Наверное, это все вино Диониса: от него у меня кружилась голова, хотя я попробовала совсем немного.
- Дионису следует быть осторожнее со своими дарами. Если не желает вражды со мной: мне совсем не хочется, чтобы ты лишилась памяти. Впрочем, Посейдону пришлось хуже, по твоим словам, он свалился с колесницы.
- По моим словам? Ну да, это было. А еще я что-нибудь рассказывала?
- Что-то про Гефеста и Ареса. Я не вслушивался.
Ата-обман так и схватилась на Олимпе за трещащую с похмелья голову: невидимка, пощади… Ты свою рожу видал?! Какое лицо должно быть у мужа, которого внезапно навестила жена? А у тебя какое? Долгая бессонница обвела глаза кругами, губы – в ниточку, взгляд…
Не-е, обижается Ата, я так не играю.
- Царь мой? Я провинилась в чем-то?!
Брови раздвинь, невидимка, они у тебя сошлись, как два драчливых барана на узком мостике.
- Нет. Это все проклятый Гипнос. Из-за истории с Танатом я не спал много ночей: вопли, стоны смертных, жертвы... Убийца теперь свободен, а его брат не торопится ко мне со своей чашей. А ты бледна. Может статься, я чего-то не знаю?
Она побледнела больше, покачала головой – старательно пряча глаза.
- Это все исчезновение Таната. Ко мне ведь тоже взывали. Но теперь уже лучше.
- Задержишься?
- Лето. Если мать узнает…
- Хорошо, - вот так надо: уголок рта дернулся, тон – сухой, как воздух вокруг вулканов. – Мне все равно будет не до тебя. Танат вернулся. Сотни теней. Нужно судить.
Хорошо. Так бывает на Олимпе. И под водой. Муж – Владыка, жена – Владычица, долг – прежде всего…
- Я могла бы попросить у матери… спуститься. Если будет много судов… и подданные будут во мне нуждаться…
Еще как будут нуждаться: всем ведь известно, что Аид – Безжалостный. Ему только дай волю - и будет сотнями гонять праведников на Поля Мук.
Вот только если ты здесь задержишься, Кора, будет хуже. Тогда Зевс совратит тебя у Коцита или на берегах Ахерона, и мне придется отворачиваться и закрывать глаза, потому что соблазн вмешаться возрастет стократ.
Наверное, она поняла. Махнула рукой.
- Я ухожу.
- Знаю.
- И ничего не скажешь мне напоследок?
Вечное прощание прозвучало тускло, без вызова. Без звона в голосе, который бы кричал: «Домой! Наверх! Не твоя и твоей никогда не буду!». В шепоте жены была обреченность. Невысказанная просьба: «Скажи, что не отпустишь меня. Что похитишь меня еще раз, что угодно, только не…»
- До скорого свидания.
* * *
Так и не спросил Гермеса: поют ли аэды о судах и участи теней? Не пришлось. Да и зачем Гермеса спрашивать, можно кликнуть пару аэдов из тех, что Эвклей запихал мне в свиту придворными певцами. Пусть бы сбренчали на кифарах что-нибудь подземное: о том, как со стенаниями бредут себе печальные тени к ладье Харона; смотрят под ноги, друг на друга – и то не оглядываются: каждый по уши в смертной скорби. Скряга-Харон кого пригласит в лодку, кого стукнет веслом («Без денег? Гуляй по берегу Стикса!») – и вот уже черная ладья траурно ползет по черным же водам под глухие мольбы тех, кто остался позади. А после тени опять бредут - мимо окраин Стигийских болот, мимо вечно прожорливого Цербера. Не останавливаясь, исполненным печали жестом бросают лепешку псу – и, опасаясь нарушить любым звуком, кроме плача, сумрачный покой царства мертвых, все так же неспешно и печально направляются к Белой Скале Забвения, ко дворцу Судейств. По белой дороге, поросшей на окраинах редкими асфоделями и черными кипарисами – бредут, стеная, сонмища, чтобы остановиться у дверей, одна створка которых из золота, а вторая – из черной бронзы, и…
- …сизифов камень тебе в почки и Зевсов перун – в зад!!!
- Куды прешь, кому сказано?!
- Померли, а все людьми не стали! Да я тут, может, второй месяц уже торчу!
- Ври, как же! Какие тебе тут месяцы, тут ни дней, ни ночи!
- Лупетки раскрой! Нюкта на небо выезжает? Выезжает! У кого мозги есть, тот считает, а у кого они бараньи…
- Нет у вас мозгов. Ни у тебя, ни у тебя. На земле остались, сгнили. А вы тут… как головы Цербера за лепешку…
- У-у, раз-го-вор-чи-вый!!!
Люди всегда остаются людьми. Они вцепляются в глотки друг другу на базарах, на соревнованиях, на свадьбах. Они найдут, что не поделить, на самом богатом пиру.
Наивно было бы думать, что отсутствие тел может что-нибудь изменить. Смертных меняют лишь Лета и сладковато-горький аромат подземных тюльпанов, погружающий в вечное утешение. А до того…
- Что ты смотришь, что ты смотришь?! Куда лезешь?! Хорошенькое дело! Сначала я год помереть не могла, уж так мучилась, уж так страдала, и где только этот Железнокрылый шлялся?! А теперь вот еще лезут тут всякие!
- Да тебя на колеснице не объедешь! Померла, а корма – шире врат подземных! И как ты вообще в них пролезла-то? Цербер, небось, пропихивал?
- Да ты сама… да как твои ляжки ладью Харона не потопили?! Проклятие твоему паршивому рту! Да на Поля Мук тебя! Да чтобы огнем – до костей!
- Вот уж куда б не послали – только б не с этими двоими…
- Да на Полях Мук и муки такой, небось, нет – чтобы это слушать!
- Во бабы! И смерть нипочем. Небось, во рту у них столько яда, что и оболы порастворялись…
- Вместо Цербера их! Врата сторожить!
- Так тогда сюда совсем не войти будет, от них-то лепешкой не откупишься…
- В Стигийские болота!
- Э, не. Они там всех чудищ пораспугают.
- Гляди, сейчас сцепятся, бесплотные!
- Эти-то? Этим бесплотность не помеха…
Тени шутят невесело, у теней смех наигранный. Отчаянный до боли: никто не знает, куда отправят провожатые даймоны из зала, который скрывается за дверями. Элизиум – недосягаемая мечта, Поля Мук – мороз по несуществующей коже. Зато асфодели – вот они, кивают приветливо, и хочется пойти, с головой окунуться в аромат…
Нельзя: без глотка Леты, без решения Владыки аид не даст покоя. Попытаешься прорваться – все равно вернет ко дворцу у Белой Скалы, только в конец очереди – и опять наслушаешься…
- …это мне в бок копьем. А помереть не могу. Как сон какой получился. Себя не понимаю. Хожу. Рана не излечивается, гниет, запах – не продышаться, только я-то не чувствую. Ни запахов, ни вкусов, ни тепло, ни холодно, есть вот не хочу. Только эта, как ее, из-под земли… тянет, зовет…
- Это зовет Лета. Я тоже слышал ее зов после того, как наш корабль захлестнуло волной. Тоже мучился. В последние дни мы с товарищами собирались плыть к мысу Тэнар, чтобы сойти сюда живыми. Если надо – кричать и умолять Владыку, чтобы помиловал. Пусть даже мы остались бы непогребенными, пусть скитались бы, но это…
- Тавр, мой маленький? Где ты? Тавр, мальчик мой, отзовись!
- Это ты! Ты… тогда… мечом! Ах ты…
- …два мешка пшеницы! Здоровые мешки! Я знаю, за это меня и отравил, чтоб его…
- Девушку. Волосы длинные, кудрявятся. Черные. Глаза с косинкой, зеленые. Вы не видели?
- Мама… мамочка!
- Держите его! Глотку перерву… в Стиксе утоплю… четырнадцать лет дочке было, только четырнадцать…
- Родной мой! Где ты? Слышишь ли?!
Больше, чем найти кого-то потерянного или свести старые счеты, теням хочется только определенности. Зыбкость, нерешенность судьбы – пытка страшнее Тартара, недаром же на поверхности самой страшной карой считается – оставить тело непогребенным, чтобы душа никогда не попала на суд подземного Владыки.
Знаете, что тени стенают возле дворца Судейств? «Ну, когда уже наконец…» - это чаще всего.
Если бы за право предстать перед троном Владыки Аида можно было убивать – белая дорога была бы алой и покрытой трупами. И без того время от времени бесплотный кулак по привычке влетает в призрачные зубы.
- Пусти!
- Я! Я первый!
- Я занимал! Тут мой друг стоял, он расскажет!
- Не оттесняйте! Все там будем…
- … во Флегетон!!
Когда отзвуки голосов становятся особенно яростными, ругательства – забористыми, а пожелания Полей Мук – частыми, дверь обычно распахивается. И замирают тени: как есть – с перекошенным ртом, скорченными пальцами, вылупленными глазами. Воины – впереди, после пастухи, хлебопашцы и охотники, дальше – те, кто прожил свой век сполна и научился терпеть. Женщины и дети – на самых окраинах толпы. Все вытягивают шею, ожидая ужасного явления.
Является обычно Эвклей. Разбухший, сияющий лысиной и неизменно что-нибудь жрущий (никто так и не знает, откуда он постоянно добывает еду, хотя с собой не носит). Распорядитель, вредно чавкая и являя собою торжество плоти, озирает застывшие сонмы и произносит:
- Орете? Хорошо. Кто орет– того сразу мучиться.
И несколько часов потом сборище у дворца будет являть собою картину, милую сердцу аэдов: вздохи, стоны и горькие жалобы. Перешептывания:
- А Щедрый Дарами… что – судит?
- Дела у него. Не начинал сегодня.
- А я слышал – явился… скоро начнут?
- Скоро ли?
- А мне говорили: сильно не в духе сегодня. Чего доброго – так и к Танталу и Данаидам загреметь можно.
- Так ведь все говорят, что - справедливый!!
- Справедливость у него в женах, сам – безжалостный…
- Ш-ш-ш!! Да тебя за такое…
- У богов она – справедливость разная… Как у Судьбы-Ананки. Вот я, например…
- Не слушайте этого богохульника!
Гермес иногда любит подшутить над тенями. Вестник влетает в зал судейств, потом вылетает наружу, прислоняется к золотой створке и стоит. Долго стоит, всем лицом вздрагивает. Шепчет белыми губами правдиво: «Грозен сегодня, ох, грозен…»
Потом открывает глаза и глядит уже на тени.
Сочувственно.
После отбытия вестника толкучка начинается совсем в другом качестве.
- Что ты меня вперед выпихиваешь?! Сам иди!
- Выкуси! Хотел быть первым – будь первым!
- Давайте детей пустим вперед, может, хоть их пощадит!
- Их пощадит, а на нас отыграется.
- Трусы! Чего вам бояться после смерти?!
- Так может, ты пойдешь?! Эй, храбрец, ты где?
- За дверь его запихивай!
Даймоны или привратники выхватят из толпы тень, или толпа сама отрыгнет ее к бронзово-золотым дверям с коваными песьими мордами (черная скалится, золотая следит) – двери откроются.
Главный зал дворца судейств меньше моего мегарона, но зато и страшнее. Он дышит холодом и неприступностью, и ледяные стигийские воды бесшумно плещутся вдоль стен. Перемигиваются синими огнями серебряные чаши-светильники. Давят колонны – из некоторых высовываются то песьи морды, то драконьи. Шуршит крыльями свита у подножия трона, возле трона, за троном (там – неизменный Гелло).
И два выхода есть из зала, и возле обоих замерли в готовности духи-даймоны. Широкий выход, медные двери – уведут к Лете, а после – к асфоделевым лугам. Узкий, окованный золотом – для редких гостей – праведников, которых ждет Элизиум.
А для Полей Мук у меня нет дверей. Вопящего грешника подхватят Эринии и, нахлестывая бичами, выволокут обратно через вход – всем в назидание. Грешник будет орать и извиваться всю дорогу до Полей Мук, почему-то никто не ведет себя иначе.
Величие зала прибивает умершего к полу.
- Подойди. Можешь смотреть.
Хотя на что тут смотреть?! Смертные говорят – ужасен. Алекто-Эриния вздыхает – много вы чего понимаете, смертные! Нюкта-Ночь смеется: возмужал…
И осанка под трон подходит, и фарос багряный спадает нужными волнами, и в глазах – равнодушие черного Стикса: Владыка…
Тень замирает невинной птичкой перед кольцами безжалостной ядовитой гадины: трепещет, ловя немигающий, тяжелый взгляд: это сейчас? уже…?
Жребии из сосуда, где они появляются по мановению Мойр, теперь достает Эак – тот самый сын Зевса, народ которого извела под корень ревнивая Гера. Муравьиный вождь. Гермес, когда просил за сводного брата, шепнул озорно: «Может, и не такой уж и праведный… Но ему в жизни хватило, что с теми подданными, что с этими».
Голос у Эака звонкий, отцовский (изморозь ошалелой колесницей бежит вдоль спины). Свиток прожитой жизни умершего читается правильно – с металлом в каждом слове, бесстрастно.
Но я уже приспособился судить не по свиткам. Слова – шелуха.
Родился, сын лавагета, насиловал рабынь, свою сестру, впрочем, тоже, жаждал подвигов, сбежал, разбойники, перерезано горло…
- Забудь обо всем, что было, на полях асфоделя.
Кирий, сын одного из лавагетов Афин, торопится к аромату мертвых тюльпанов, следующая тень плывет от входа.
- Подойди. Можешь смотреть.
Пас овец, женился, восемь детей от жены, еще четверо умерли при рождении, сколько от соседок – неясно, море внуков, гулял на свадьбе старшего, хлебнул крепкого, сладкого вина, вышел на улицу, сел, кольнуло сердце…
- Тебя ждет отдых на асфоделевых полях.
Тень плотного старика с едва наметившейся лысиной плывет навстречу забвению, звук открывшихся дверей, тень юноши встает перед троном.
- Подойди. Можешь смотреть.
В глазах плещется море, был рабом на корабле, возившем металлы и пряности, видел корабельных крыс, плети, грязь, любил крики чаек, перед отплытием хозяева забыли принести жертву Посейдону, сломавшаяся в шторм мачта ударила по голове прежде, чем хлынула вода…
- Покой асфоделя – твоя участь.
Тень уплывает. Тень плывет от входа. Старцы, выглядящие как юноши. Девы, глядящие старухами: тени, как боги, выглядят не старше и не моложе, чем ощущают себя.
- Подойди. Можешь смотреть.
…впервые изнасиловал отец, в девять, потом была война, и пришли чужие воины с жестокими руками, потом ее перепродали и ее насиловали уже другие, а еще она ухаживала за больной рабыней, заразилась, а ей приказали носить воду, и у нее подломились ноги, умерла в каком-то уголке…
- Твоя жизнь праведна. Ты можешь получить блаженство Элизиума.
Юная, кудрявая, прекрасно сложенная тень смотрит загнанно с пола, на котором распласталась. В глазах – ужас, будто ее посылают на Поля Мук. Нужно встать, нужно благодарить Владыку: у него ведь не попросишь иной участи, как она посмеет, а сил нет, только страх, потому что там, в Элизиуме, опять будут эти – руки, похотливые глаза, губы…
- Выпей из Леты. Забудь, что было, на асфоделевых полях.
Свита – хоть бы что, а Эак дернулся, аж следующий жребий обронил. Муравьиный вождь не знает, что Владыка может отменять свои же решения, заменять одну участь тени – другой. Правда, обычно – по слову жены, но жена…
Ни к чему жена. Голос Эака – голос Зевса! – морозит страшнее золота трона, к трону я привык, а к голосу брата, который раздается в моем зале, привыкнуть не могу. Иногда мне кажется – Зевс просил за сына нарочно, чтобы звучать рядом со мной, проникнуть сюда…
Напоминать.
Тень стелется перед троном пугливо: уловила взыгравшие по щекам Владыки желваки, Гипнос, порхающий перед троном, тоже увидел мину, шепнул кому-то: «Спорим – этого на муки?»
- Можешь смотреть.
…знатный род, обучался в палестре, потом война, город занят, пришлось бежать, сколотили отряд, нападали на торговые караваны, путников тоже резали, деревни грабили и, пьяный, он кричал, что он – сам Страх…
- За три столетия на Полях Мук ты успеешь узнать, что такое страх.
Глаза тени – окна в царство Лиссы-безумия. Открывается рот с повыгнившими зубами – кричать, молить… но шею уже захлестывает тонкий бич: Эриния Алекто развлекается. Второй бич ласково, играючи оглаживает спину, оставляя кровавую полосу – это Мегера. Тизифона, оскалив зубы, вцепляется хрипящему разбойнику в плечи, поднимает и с торжествующим хохотом тащит к двери, сестры кружат рядом и пускают в ход бичи.
Вопли грешника затихают за дверями зала, а Гипнос возле трона дуется: проспорил Оркусу. Поставил на две сотни лет.
- Подойди. Можешь смотреть…
Страждущие один за другим скрываются в дверях, ведущих к сладкому забвению. Двери к Элизиуму открываются реже – пропускают гордо ступающих праведников. Эринии свертывают-развертывают бичи, вполголоса делятся воспоминаниями: тот, семнадцатый за сегодня грешник – как орал, а? А Алекто его еще чуть не уронила, дуреха. Что, приглянулся разбойничек?
К трону текут воины, хлебопашцы, пастухи, кузнецы, мясники, торговцы, скульпторы, охотники, наемники, воры, даматы (даже какого-то басилевса принесло – одного, испуганного). Подходят рабыни, ткачихи, няньки, швеи, просто жены.
От трона уходят праведники, грешники и просто тени. Лишившиеся имен и жизненного жребия. Получившие взамен посмертную участь.
Эак – вот уж медная глотка – не запинаясь ни на миг, оглашает жребии. Толкаются сыновья Гипноса в углу. Мнемозина пристроилась с восковыми табличками на коленке – по привычке запечатлевает все происходящее.
И никто не осмеливается спросить – почему пальцы Владыки излишне крепко стискивают жезл, отчего царь не только грозен, но и задумчив, почему временами медлит и не сразу выносит приговоры, что заставляет его сутулиться на золотом троне…
За такими вопросами – в Тартар.
За такими ответами – к Мойрам.
Все ведь знают, как хорошо Мойры умеют давать ответы.
- Подойди. Можешь смотреть…
* * *
Странно: Судьба в этот раз не мешалась. Я готовился глохнуть от завываний: «В такое время! Бросаешь вотчину!» Потому что правда ведь: тени толкутся вокруг дворца Судейств, скоро запрудят берег Стикса, с Сизифом еще ничего не решено, еще сотня дел, а мне – Олимп.
Какой Олимп в такие-то времена?!
Но Ананка помалкивала одобрительно, хихикала и толкала кулачком в плечо, пока я натягивал шлем, пока невидимкой поднимался на поверхность, к входу у Амсанкта, пока в два шага достигал Олимпа.
Даже не спросила: а на кой это тебе Олимп, невидимка?!
Мощеная драгоценным мрамором дорога прыгнула под ноги, лица коснулся теплый, с запахом цветущей магнолии ветерок. Позади был пологий склон с узкой тропой, на которую не взойдет бессмертный. Впереди высились плотно прикрытые золотые врата, и солнечные лучи разбрызгивались о них на мириады искр. Три стражницы-Оры чесали волосы на посту, благопристойно обсуждая последние сплетни.
Такое ощущение, что никуда и не уходил.
Можно было подождать чью-нибудь колесницу и войти на Олимп проще, но я предпочел перебраться через гранитные отроги, в которые врата были вмурованы. Ворота сделали, а на забор поскупились.
Спрыгнул уже по ту сторону, прикрыл глаза, чтобы привыкнуть к смеси белого, золотого, зеленого, к чистому воздуху, к одуряющим ароматам…
Беломраморная дорога катилась под ноги сама, статуи вдоль дороги провожали гордыми взглядами. Алая лента, сорванная с чьих-то волос, перечеркнула белую дорогу – и решительно затерялась в небесах, слилась со смехом и песнями.
На Олимпе было оживленно. Даже, пожалуй, оживленно чересчур: из садов и рощ летела музыка и причмокивания, один из беломраморных дворцов – кажется, Ириды – звенел хмельным весельем, и во все стороны шмыгали крылатые посланцы: зазеваешься – наткнешься.
Ребятня в разноцветных хитонах носилась по дорожкам стайками, играла в старые войны: “А я Зевс, и я тебя теперь молнией! Ты почему не падаешь?! Падай!” – “А я… я тебя своим серпом, вот!” – “Дурак, Громовержца же нельзя серпом! И вообще, его у тебя нету…” – “А куда он делся тогда?!”
Терпсихора на лужайке, осененной высокими кедрами, собрала молодых нимф и богинь: “А вот рукой нужно проводить плавно… ну, представьте, что вы – бабочка… и легче, легче!” Куда там бабочкам – танцовщицы порхают изящнее.
Наверняка и Гермес где-то тут со своими выдумками ошивается (ага, точно, от дворца Ареса несется разъяренное: “Где эта легконогая сволочь?!”).
Конечно, вряд ли кто-нибудь заглянет туда, куда собрался я – и все-таки, не нужно, чтобы меня видели.
- Гипнос…
Белокрылый явился с третьего зова и покаянно повесил голову.
- Много работы, - доложился шепотом. – Чернокрыл как взялся порядок наводить, так сплошные похороны кругом, а через это – поминки. А там и попойки. А там и я… кого кропить?
- Никого. Пока никого. Нужно твое мастерство.
- Так кого кропить-то?
- Другое мастерство. Влезать куда не просят.
Бог сна был оскорблен до дна чаши. Надул щеки, вытаращил глаза и губами зашлепал: это он-то влезает?! Нет, это он-то?!
Сто лет привыкнуть как должен, а на лице Убийцы эта мина выглядит дико.
- Молчи и слушай. Нужно, чтобы ты отвлек их на себя.
- Могу усыпить…
- Нет. Устрой скандал. Поссорь кого-нибудь с кем-нибудь. Разозли Ареса….
- Так ведь это уже… Гермес занимается!
- С Гермесом это никого не удивляет. Мне все равно, что ты сделаешь. Нужно, чтобы они смотрели в твою сторону.
- А в какую сторону… в какую они смотреть не должны? – уточнил притихший Гипнос.
- В сторону дома Мойр.
Гипнос притих окончательно. И впервые на моей памяти стал поразительно походить на своего близнеца: заострившиеся черты, помертвевшие, потемневшие от игривой сонной дымки до суровых сумерек глаза…
- К Пряхам? – прошептал бог сна пересохшими губами. – Незванным?! Да зачем ты…
Вспомнил, кому и что говорит. Передернул плечами, размял крылья.
- А меня всегда прельщало ремесло Гермеса. Гадости делать, к ссорам подначивать, скандалы вот тоже… Даже жалел, что под землей с этим особенно не развернешься. Ну, заодно и мечты сбудутся!
Не стал дожидаться, пока я выкину его из зарослей: суматошливо захлопал крыльями, взвился в воздух и понесся туда, где Терпсихора водила хороводы с нимфами.
- Хайре, красивые, хайре! А кому настойчика – отдохнуть после танцев?
И визг: “Гипнос!” – такой, будто туда лично Танат заявился. С мечом и по чью-то душу.
Я решил не ждать, пока мастерство белокрылого сработает в полную силу. Шагнул из зарослей акации - по-божественному, не дожидаясь, пока наткнусь на одну из резвящихся парочек или на задумчивого кентавра, который решает, за что ему такая божественная честь.
И считать шаги не потребовалось: близко, можно дойти и вполшага…
Просто сминается сад вокруг меня, дышащие величием статуи на миг ломаются, скульптуры становятся калеками, уродами – у Афины голова Гефеста, у Посейдона – женская грудь, в руке у Геры – молния…
Только аромат акации застрял в волосах и одежде, да еще детский смех не хочет отставать: “Эй, Крон! Падай! Скорее, падай! Ну, почему же ты не падаешь?!”
Я стою у серого порога самого старого дома на Олимпе.
Дом вырастает из горы, или скорее, дом настолько врос в гору, что убери его – и Олимп рассыпется грудой отдельных камешков. Дом притулился выше дворцов, прикрылся скалой-щитом, прикинулся простоватым солдатиком: не трогайте! Солдатик тащит на мозолистых плечах из серого камня тяжкий груз: плиту горного хрусталя. Солнечные лучи текут на плиту, свиваясь у ее поверхности в клубки нитей…
Морда у дома-солдатика самая неприглядная: дверь давно пора починить, щерится неприветливой щелью, порог поистерся, будто оббитый сотнями ног, в окнах-глазах полно сора.
На колышке возле порога болтается чья-то сандалия. Сушится. Коричневая, истрепанная, со вмявшимися следами пальцев – висит и являет собой образец кощунственного непочтения к великим, что обитают внутри.
Комната за порогом и приоткрытой дверью пуста. Непохожа на тронные залы.
Узкая, полутемная, с невыметенной пылью по углам, а под потолком обосновался паук с сытым желтым брюшком. Два полуотгоревших факела. В земляном полу чадит очаг, над ним булькает мясным парком закопченный котел. На деревянном блюде разложены коренья, рядом – медная поварешка и три глубокие глиняные миски.
И пузатый кувшин с чем-то кровавым, неразбавленным. Все есть, стряпухи не хватает.
Стряпуха хлопнула дверью слева. Грузно потопала к котлу, прижимая к груди две большие кефали, полотняный мешок с крупой или мукой и два поменьше, со специями. Статная, с загрубевшими руками и выдающимся задом, с криво повязанным над ухом платком, - сложила принесенное возле котла, побросала корешки, поцокала языком, помешала… сморщилась.
- Ты б хоть дверь за собой закрыл, - бросила недовольно. – Огонь сдувает. Исправляй теперь, подземный!
Я молча снял шлем. Мельком взглянул на огонь, отчего он взвыл и подровнялся, как пьяный солдат, увидевший лавагета.
- Лахезис?
Кто-то из тех, кто побывал здесь – званным, потому что без приглашения сюда пока еще не приходили – обмолвился, что Лахезис из Мойр самая фигуристая. Всплыло вот в памяти из глубины веков: “И плечи… и руки… а брови, брови какие!”
И точно, брови черные, вразлет, густыми дугами над глазами… хмурятся.
- Просто дровишек подкинуть было не судьба? Вон они, справа от тебя, дровишки. Что ж вы все легкими путями бегаете? Запомнили бы уже: если что-то можешь сделать по-настоящему, сам – ну, так и сделай, хоть ты три раза Владыка! Клото.
- Что?
- Клото, говорю. Лахезка – дура. И брови у нее сросшиеся. Не выщипывает. А ты долго…
Я шагнул в угол. Взял пучок хвороста – сунул в изнывающий от голода огонь.
|
|
|
