 |
Всероссийский собор 1919 года 2 Глава
|
|
|
|
Мужа перевели по службе в лесной участок по постройке дороги. Помещение дали в лесу в сторожке, отдаленной от другого жилья не менее как за версту. Было очень неудобно, т.к. за всякой надобностью и едой нужно было далеко ходить. Когда муж уходил на работы, я оставалась совсем одна с детьми. Однажды одна добрая женщина, теща главного начальника Чека той местности, пришла меня предупредить, что власти, узнав, что на железной дороге служит не коммунист, да еще дворянин, постановили его расстрелять. Она лично слышала ночью, как он говорил это ея дочери. В то время ужасы и произвол были невероятные. Расстреливали ежедневно (просто на площади) десятки людей, особенно молодежь за нежелание вступить в партию и комсомол. В числе их ѣ был расстрелян и сын священника о. Георгия. Муж должен был тайно уехать, я и не знала куда. 28-го сентября подъехали верховые из Чека и сам комиссар. С ними была подвода. Обыскали каждый уголок и тут забрали все почти последнее, что у меня было. Первый вопрос был: «Где ваш муж?» Я ответила наугад: «уехал в командировку за пилами». «Куда?»- «Не знаю». «Как вернется, пусть немедленно, явится в Чека. Если Вы его укроете, то ответите, вы поняли?»
Бедные дети, сколько на их долю выпадало страшных переживаний! При переезде в лес к нам пристала довольно крупная и веселая дворняжка и сразу стала другом, и чувствовала себя как членом семьи. Очень чуткая на всякий шорох, она могла лаем предупредить о приближении кого-нибудь, и они боялись, чтоб муж мой, если он с нами, не успел бы скрыться ночью в лес, т.к. одной рамы не было, и вместо нея была занавеска. После их отъезда собака лежала отравленная, еще совсем теплая. Дети плакали. Страшно было непередаваемо.
|
|
|
Три ночи подряд, часов около двух, в полной темноте, еще издали слышала я топот лошадей и будила детей. Раздавался резкий стук, крик: «Отворите!» Дочерям моим было уже 18-ть и 15-ть лет.
Эти люди, разбойники, начинали любезничать с ними. Невыносимо даже вспоминать! Все здоровые, не старые, в больших красных бантах на левом плече, в военной форме и всегда засученными рукавами, они были дьявольски страшны.
На нежелание дочерей с ними разговаривать и на страх, заставлявший их трястись, один из них говорит: «Да знаете ли вы, кто я такой? Я палач, и кончаю лично со всеми контрреволюционерами». Только и утешались молитвой, и читали акафист Св. Николаю перед образом, данным мне при особых обстоятельствах, который был нам самой дорогой Святыней и неоднократно спасал от бед.
Он - небольшой, бумажный, и потому темной силе не нужен. В последний приезд их, они мне сказали: «Сегодня мы здесь последний раз». Я поняла, что это означает. Утром рано бежали тайно через лес до ближайшей станции, где оказался человек, а не зверь, начальник, который, рискуя жизнью, отправил нас в товарном поезде в Ростов, куда предполагал скрыться мой муж, и я нашла его в управлении дороги.
ВЛАДИКАВКАЗ
Я понимала, что нужно ехать дальше и самое лучшее на Кавказ, но устроиться в то время с билетами было крайне трудно, и даже почти невозможно. Товарный вагон целиком, как это ни странно, легче было устроить, т.к. муж числился служащим. Он не взялся хлопотать, будучи уверен в неуспехе. Надо было не терять времени, т.к. за спиной чувствовалась погоня. Я пошла сама в управление. Меня посылали из одного отдела в другой. Там еще было много прежних, как говорилось, людей, и все они считали успех моей просьбы сомнительным, говоря: «Если Вы и получите наряд на вагон, то Главный начальник, строгий коммунист, не подпишет».
Я просила мне указать его кабинет и без доклада, просто вошла к нему. Отчаяние положения, при молитве, всегда дает силы. Он удивился. Без дальних слов я сказала: «Просьба моя большая, но вы можете сделать доброе дело. Дайте мне разрешение на вагон, для поездки с семьей на южный Кавказ». Он молча посмотрел на меня пристально, и затем спросил: «А очень нужно?» Я говорю: «Да! очень!..» Взял и написал: «Исполнить немедленно мое распоряжение о предоставлении вагона на имя гражданки Н, с назначением на службу в управление дороги города Грозного ея дочери». Радости и удивлению не было конца. Вагон был прицеплен в тот же день, и мы уехали. Эта езда первые два дня была одним из лучших и счастливых периодов нашей загнанной жизни. На третий день заболела дизентерией моя старшая дочь, и когда приехали в Грозный, то она не могла встать и пойти к начальнику дороги, чтобы поступить на работу. Целый месяц, с его разрешения прожили в вагоне; шел дождь, было грязно, сыро и холодно.
|
|
|
В конце октября на мою просьбу о поступления еще слабой после болезни дочери инженер, мусульманин, начальник дороги ответил: «К сожалению, это немыслимо». У него нет ни одного свободного места. Я разсказала ему еще раз о горьком положении. Ведь мы были, буквально, как нищие, голодные и измученные. Да, тогда в 20-мъ году еще была возможность людям с неокаменелым сердцем помочь другому в нужде. Он взял мой документ на вагон и переписал его на Владикавказ, сказав «Я начальник всего округа и даю распоряжение принять там Вашу дочь на службу, в контору дорог». Я не знала, как благодарить.
Опять затрещал по всем швам старый вагон и повез нас обратно до Беслана, а оттуда по железнодорожной ветке на Владикавказ. В вагоне была железная печка, и на каждой остановке мы сбирали отбросы угля, кусков дерева и щепок. По приезде нам начальство станции дало разрешение только на трехдневный срок оставаться в вагоне, до приискания помещения, и то потому только, что была бумага о поступлении (назначении) моей дочери на железнодорожную службу. Дорогой ей опять сделалось хуже, - она лежит больная, холод тяжелый.
Когда я пошла с детьми собирать что-либо, чтоб затопить печку, меня едва не арестовало железнодорожное Чека; по путям запрещено ходить, есть совсем нечего. Что было делать? Спрашиваю, есть ли в городе монастырь. Знаю, что нигде не встретишь сочувствия в нужде и помощи ближнему, как там. Монастырь женский, во имя Иверской Божьей Матери есть и недалеко от вокзала. Пошла туда, попросила приветливых монахинь провести меня к игуменье.
|
|
|
С первого слова меня обвеяло теплом от выражения лица и обращения этой доброй матушки Феофании, с которой в короткое время мы стали друзьями и полюбили друг друга. Когда я разсказала и попросила о даче мне немного дров и сырой картошки, то окружавшие и сочувственно слушающие меня монахини в один голос вскричали: «Благословите, матушка, пойти с ними и отнести дров и чего-нибудь покушать!».
В то время во Владикавказе уже наступал голод. У монастыря отобрано почти все имущество. Я пришла обратно в вагон в сопровождении двух монахинь, несших не только мешок с дровами, и не одну картошку, уже вареную, а хлеба и постного масла. Ирочке принесли лекарство. Три дня они сопровождали меня по городу и много помогли найти довольно большую и светлую комнату. Все три дня приносили дрова и еду в вагон. Ирочка могла уже встать и сама идти. Через два дня она уже пошла в управление, сразу получила работу в канцелярии по службе движения. Мы стали получать ея небольшой, как называли, паек, и все по 150 грамм хлеба, и муж, устроившийся в той же квартире рядом с нашей комнатой, стал помогать. Трудно все же без имущества: нужно было платить за комнату, за дрова, еду и т.д. Монахини дали мне совет пойти, попросить молитв у бывшей во Владикавказе блаженной, звали ее все по имени и отчеству, Анастасией Андреевной.
Я считала высшим счастьем общение с людьми такой праведной жизни и обрадованная пошла немедленно. Много лет, до революции, жила она во дворе в сорном ящике и зиму, и лето.
Юродствующие, как известно, пользовались у русских православных верующих большим почитанием и верой в их слова, смысл которых приходилось иногда долго обдумывать, чтоб понять, но сказанное ими обычно исполнялось или немедленно, или по истечении иногда и продолжительного срока, и предсказание или предупреждение становилось ясным.
|
|
|
Матушка Анастасия Андреевна пользовалась особым почитанием, она за свою святую: имела от Бога дар ясновидения. Монахини разсказали, что перед самой революцией, в День Рождества Христова, по окончании литургии, Епископ закончил молебен и начали прикладываться ко кресту, в собор вошла Матушка Анастасия Андреевна. Она ходила в монашеском манатейном одеянии и с посохом. На всей мантии у нее были пришиты красные, кумачовые ленты, а под левой рукой она несла индюка. Прихожане говорят: «Владыка, посмотрите, что такое с блаженной, что значат эти красные ленточки и в собор она внесла индюка». «Оставьте ее, сказал Епископ, она ничего не делает зря, ей нельзя мешать».
В соборе, как часто бывает, были с правой стороны перед солеей два кресла под сенью – места для Государя и Государыни, оставленные после их посещения Владикавказа. Она подошла к Царскому креслу, посадила на него индюка, поклонилась ему со всех сторон, взяла его опять по левую руку и вышла из собора. Взволнованный Епископ сказал: «Грозит, как видно опасность нашему Государю, и на троне его будет другой, нежелательный для России». По захвате большевиками власти, ей запрещено было жить в сорном ящике во дворе, и переселиться куда-нибудь в дом, она согласилась только на то, чтоб ей из фанерки сколотили крошечную хибарку в одно маленькое окошечко без печки. В холодные зимы морозы доходят иногда свыше 20 гр. Все, кто имел скорбь, шли к ней. Я пошла, постучалась и с волнением произнесла, как полагалось: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя!». Она ответила за дверью «аминь» и вышла ко мне со словами: «что тебе Мария?». Я поклонилась ей и говорю: «Матушка я не Мария, Наталия», - она опять: «нет, ты не Наталия, а Мария», - погладила меня по щеке и вынесла яблоко со словами: «А это деточкам, деточкам». Каждый раз, что я у ней бывала, она ласково посылала им из принесенного ей почитателями то пирожок, то еще что-нибудь, а сама никогда ничего этого не ела. Как питалась и чем жива была, даже и монахини, не делавшие шага без ея благословения, удивлялись. В монастыре я бывала почти каждый день. Очень сошлась с моими монахинями, но особенно с доброй матушкой игуменьей. Она не была образованная и, как видно, происходила из крестьянской семьи, но была чудной, смиренной души.
ИГУМЕНИЯ АНТОНИНА
Наступил 1922 г. Прихожу я как-то к ней и она мне и говорит: «Я хочу открыть Вам один секрет, о котором кроме меня, матушки казначеи и моей келейницы, рясофорной монахини, никто не знает. Пойдемте». Она провела меня через несколько комнат, и в последней, из которой вела винтовая лестница на чердак, сидела другая игуменья. Я сразу поняла, что это игуменья, т.к. у нея на груди был золотой крест. Она была очаровательна, не только ласковой, какой-то чарующей духовной красотой, но и наружной необычайной красотой. Еще сравнительно молодая. Ей нельзя было дать 40 лет, как ей было. Три месяца, несмотря на зимние морозы, ее скрывали на чердаке, и только изредка спускали вниз в эту комнату, чтоб обогреться. Тайна хранилась полная. Ей носила еду и все нужное только келейница. С ней тоже мы очень скоро сошлись и тоже привязались друг к другу. Она, была очень образованная, из хорошей дворянской семьи.
|
|
|
Она мне разсказала свою историю. Была она игуменьей женского монастыря в г. Кизляр на Кавказе. В начале революции, когда грабили все кругом, и монастыри особенно, к ним ворвалась толпа бандитов большевиков, разорила все, ограбила и застрелила несколько сопротивлявшихся монахинь. Когда на короткое время Кизляром овладела белая Армия, то кто-то неизвестный указал им на лиц, разоривших монастырь и убивших монахинь. Они были разстреляны. Когда же белая Армия отступила и большевики стали уже полными хозяевами положения, то стали доискиваться, кто выдал их Белым. И вот ее, ни в чем не повинную, обвинили и приговорили расправиться с ней. Господь помог ей бежать ночью и она дошла до Владикавказского монастыря, где игуменья Феофания ее и спрятала. По всему Кавказу были расклеены объявления: «Кто укажет местонахождение бывшей игуменьи Кизлярского Монастыря, Антонины, получит за ея голову 3000 р. золотом».
Целых полтора месяца я с ней виделась почти каждый день. Один раз в очень морозную ночь, когда сверх обыкновения лежало и снегу много, в час ночи стучат в мое окно. Все проснулись и перепугались. Кто ночью может стучать, как не ГПУ? Отдернула занавеску и глазам не поверила. Вижу в белой бараньей шубе матушку Антонину и поддерживают ее с двух сторон мать казначея и келейница Анфиса. «Скорей, скорей отворите, спрячьте матушку». Вошли! Мы погасили свет, чтоб не обращать ночью внимания.
И что же услышали? Услышали о необычайном, явном чуде Божием. За несколько дней перед этим, о чем я не знала, пришла в монастырь молодая девица, назвавшаяся княжной Трубецкой. Она в слезах просила игуменью ее принять, говоря, что отца и мать ея разстреляли, имение разграбили, и она осталась одинокой в своем горе. Так подделалась и сумела войти в доверие, что игуменья по простоте душевной не только обласкала и приняла, но вскоре разсказала ей о тайне матушки Антонины. Девица тут же скрылась, это был агент ГПУ, разыскивающий Матушку Антонину.
В ту же ночь монастырь был кругом обложен войсками, чтоб никто не мог выйти. Пошли с обыском, требуя выдачи ея. Когда к ней прибежала келейница сообщить об этом, она сказала: «Ну, что же делать, если Господу угодно, чтоб меня нашли, пусть будет так, а если на это Его Воли нет, то Он закроет людям глаза и они, видя, не увидят. Пойдем и выйдем посреди них».
На нее надели шубу, пошли и просто вышли на глазах у всех красноармейцев из ворот. Командир кричит: «Кто сейчас вышел из ворот, кого вывели?». Они все слышат, т.к. еще были тут же за несколько шагов, а красноармейцы отвечают: «Ни кого мы не видели». «Да как же, вышел кто-то в белой бараньей шубе и две монахини ее вели». Но все отрицают и не понимают, что такое неладное с командиром. Обыскали, перевернули все и должны были уйти ни с чем. Итак, ее привели ко мне. Я, конечно, была счастлива, что могла ее спрятать, хотя у нас и было очень для нея рискованно, т.к. мы сами ожидали ежеминутного ареста. Я говорю: «Мне больно то, чем я смогу кормить матушку, ведь мы так плохо питаемся», а монахини и говорят: «Да мы будем два раза в день приносить обед и ужин». Просидели они до утра, матушка Антонина осталась у нас, а они пошли в монастырь и скоро принесли ей еду, что и продолжалось ежедневно по два раза в день в течение двух недель, что у нас жила.
Ее нельзя было не полюбить. Дети души в ней не чаяли, и даже муж мой, довольно вообще равнодушный ко многому, уважал и с удовольствием беседовал с ней. В то время бывали случаи, что можно было за деньги получить тайное убежище у ингушей в горах. Монастырь хотел это сделать, но они запросили такую сумму невероятную, что и все имущество, оставленное монастырю после ограбления, не смогло бы уплатить за нее. Мы решили, что у нас она останется на Божию Волю и ничего не предпринимать, тем более что мы ее так все полюбили. Она страдала ужасно при мысли, что если ее найдут, то ответит не только она, но и мы.
Во всем ее деле было, конечно, чудо и исключительный Промысел Божий. Ведь когда ее в ночь обыска не нашли в монастыре, при чудовищной слежке ГПУ, никто не проследил, куда ходят с едой два раза в день монахини. Так прошло две недели. Я ей в общей комнате, моей с пятью детьми, отделила уголок за занавеской из марли, где была кровать; над головой - икона и горела висячая лампадочка, принесенная из монастыря. Один раз вижу я, что матушка всю ночь, стоя на коленях, так горячо молится в слезах. Мне через марлю видно, и я спать не могла, ея душевное состояние передавалось и мне.
Рано утром она обращается ко мне и говорить: «Исполните, пожалуйста, мою просьбу. Пойдите к блаженной Анастасии Андреевне, и ничего не говоря ей другого, скажите только: «Матушка Антонина просит Вашего благословения».
Я пошла, она, как всегда, вышла с приветствием, назвала Марией, спросила, в чем у меня нужда. Я ей сказала, что М. Антонина просит ея благословения. «Да! Да!... скажи ей, чтоб ничего не боялась, что задумала и о чем молилась, пусть, пусть исполнит, пусть идет в большой казенный красный дом, пусть идет». Я передала Матушке Антонине ея ответ, и лицо ея просто просияло. «Я решила сама себя сегодня отдать в руки ГПУ, я очень мучаюсь тем, что вы ответите за меня, и если молилась, и все же был страх и колебание, то теперь, после слов блаженной меня ничто и никто удержать не может». И дети, и я в слезы. На что можно надеяться. ГПУ ведь это непередаваемая страсть.
Она ушла, простившись с нами тоже со слезами, но с удивительно спокойным лицом, как бы просветлевшим и похорошевшим. Она была в мантии и с золотым игуменским крестом на груди. Несмотря на все приказы и требования, она не снимала монашеского одеяния. Прошло немного больше часа. Все мы сидели молча, отдавшись горю, и думали о ея судьбе, как вдруг моя 11-ти летняя Наташа, смотревшая в окно, закричала: «Матушка идет!». Она вошла такая радостная, такая необычайно хорошая, что описать нельзя словами.
Вот что она нам разсказала: «Я пришла в ГПУ, дежурный спросил, по какому делу. Я ответила, что скажу и назову себя только начальнику. Подошли другие с требованием подчиниться порядку и зарегистрироваться, я сказала: «Передайте начальнику, что я желаю его видеть, и не ему не подчинюсь». Они пошли и доложили. Тот велел передать, что никому не разрешено нарушать закон приема; я ответила, что хочу говорить только с ним. В это время приоткрылась дверь в коридор, и начальник сам выглянул.
Увидев меня, он сказал: «Пройдите». Я вошла.
- «Что Вам угодно?»
- «Вы за мою голову даете 3000 р., я Вам ее сама принесла...»
-«Кто Вы?»- «Я игуменья Антонина Кизлярского монастыря».
Он был до того поражен, что встал и говорит: «Вы…, вы... игуменья Антонина. И Вы пришли сами к нам?». «Да, я сказала, что принесла Вам свою голову». Он достал из стола мою фотографию, я достала из кармана такую же. «Вы свободны... идите, куда хотите!».
Когда я уходила, он сказал: «Через год обязан дать Вам какое-либо наказанье по закону». Никто не проследил, куда она пошла из ГПУ, никто нас не тронул. Она поселилась открыто в монастыре, где прожила год. Впоследствии я узнала, что ее назначили один год прислуживать в коммунистической гостинице города Ростова. Она все так же, не сняла ни мантии, ни креста. Ни один коммунист не допускал ея прислуживания, все относились без злобы и оскорблений и кланялись ей. В 23-м году ещё возможны были такие факты но, конечно, возможны как продолжение бывшего с ней явного чуда.
Через 12 лет я встретилась в Казахстане, в г. Актюбинске, где жила с высланным туда сыном, с тоже ссыльным Архимандритом Арсением. Как то я вспомнила о ней в разговоре, и вдруг он говорит: «Матушку Антонину, да я ее хорошо знаю, и могу Вам о ней сообщить. По окончании срока наказания она собрала около себя 12-ть монахинь, поехала в Туапсе, с целью высоко в горах основать тайный скит. В то время многие монахи из разоренных монастырей надеялись отшельнически поселиться в горах для избавления от гонений большевиков. Но ГПУ было хитрее. Лесниками были поставлены сыщики и агенты, которые обнаружили все скиты и жилища отшельников, из которых почти все были на месте разстреляны.
Когда Игуменья Антонина поднялась на верх большой, высокой горы, встретилась с одним монахом из того скита, где был и я. Наши монахи предложили и немедленно исполнили и вырыли, как было у нас, под корнями громадных деревьев вроде пещер для помещения, и затем оборудовали и церковь. Недолго прожили мы, с радостью помогая им в их трудах. Из 14-ти монахов меня одного, как еще юного по сравнению с другими, не разстреляли, а сослали на 8 лет в дальний лагерь Сибири. По окончании 8-лет в Алма-Ату на поселение. Игуменья Антонина и ея монахини были арестованы, но не разстреляны на месте, а увезены. О дальнейшей судьбе этой замечательной монахини я ничего не знаю».
ГОЛОД
До лета 1922 года прожили сравнительно благополучно, благодаря работе дочери и поддержке моего мужа. Мой сын Петр 14-ти лет, зная, что не имеет прав по окончании семилетней школы на учение в высших учебных заведениях благодаря своей фамилии, просил отдать его в четырехклассное железнодорожное техническое училище. Это было очень трудно, и принят он был только потому, что директор не был коммунист, и еще потому, что, пройдя всего три класса школы, на конкурсном экзамене сдал его лучше большинства. Здоровье старшей дочери было неважное, слабые лёгкие плохо выносили Владикавказский климат. Начальство ея службы предложило перевести ее на постройку железнодорожной ветки в г. Нальчик. Нальчик известен в России как лучший бывший курорт для легочных больных. Мы все с радостью приняли это предложение.
Помещение дали нам за 4 версты от города, в чьем-то отобранном фруктовом саду, к плодам которого, конечно, мы не имели права прикасаться, да и сад был всего в несколько деревьев. Кругом во всем этом дачном посёлке были роскошные сады, изобилующие обычно прекрасными фруктами, но не для нас. Дачка летняя на зиму для жилья не приспособленная и совсем не годная, но для нас, таких отбросов, как большевики называли интеллигенцию, сойдет и это зимой. Лето прожили. Ирочка служила до августа, когда неожиданно прекратили постройку дороги, и она осталась без места. Ей нельзя было исполнять никакой физической работы, и я стала с июля месяца ездить в осетинский район, где были казачьи станицы, и работать по уборке хлеба и молотьбе. Поочередно брала с собой кого-нибудь из средних детей, которые понемногу тоже помогали, а Ирочка с младшими двумя оставалась дома.
За работу хорошо кормили, и я возвращалась каждые 3-4 дня на один день домой, могла им привозить белый хлеб, арбузы, дыни и даже свиного сала, а по окончании уборки привезла и пшеницы на зиму. Три месяца у казаков было еще в том году, чем питаться, за них большевики еще не принялись, но на всем Кавказе наступал катастрофический голод, от которого в городах начали уже умирать. Трудна была с непривычки такая работа, засоряла глаза, жара невыносимая, мне обычно давали одну из самых неприятных обязанностей- это отгребать мякину и солому от машины. Тут нельзя было разнеживаться, приходилось, раз нанялась, целый день работать и стараться не отстать от других. Таня моя подавала снопы в машину, она была, по общему мнению, исключительно хорошенькой и мое сердце болело, когда молодые казаки шутили и, ухаживая за ней, кричали: «Ну, Танька, не отставай, живей, живей».
Дети любили эти поездки еще потому, что в бывшей очень богатой станице, с населением в несколько тысяч человек, нередко бывали похороны, а священник, очень сочувствовавший тому, что я должна из-за бедности наниматься к крестьянам, водил нас на поминки, что свято, традиционно поддерживали казаки. Обычно во дворе поставлены были нищенские длинные столы, сколоченные к этому случаю из досок. Табуретки и скамеечки для сиденья были только для священника, для причта, учителя школы и родственников покойного; меня с детьми, вероятно, по просьбе священника, всегда и включали в их число, а все прочие, которых набиралось иногда больше сотни, главным образом из городов, потянувшихся побираться из-за голода, сидели просто на земле. Тут подавался обычно жирный свиной суп или борщ, разные пироги, жаркое, непременно взвар и без конца домашнего пива и пухлого белого хлеба, сколько хотели.
Не прошло года, как казаков за буржуйство стали уводить в Сибирь, и станичники рады были бы сами у кого-нибудь просить хлеба, а голод усиливался с неудержимой быстротой. По окончании работ я целые дни ходила с детьми в лес, примыкавший к дачам. В начале его была масса диких яблок-кислиц, диких груш и мушмулы. Дальше в горы уходил девственный буковый лес, деревья в два обхвата и больше толщиной. «Куда ты, мамочка, набираешь, смотри же, ведь половина балкончика завалена?». Я отвечала: «Ничего все пригодится, может, это будет единственным нашим питанием и спасет от голодной смерти». Население там кабардинцы. Народ довольно мирный, но ненавидящий с самого начала большевиков, но не всех русских. Интересно, что если им попадался русский в руки, то они, мусульмане, заставляли показать, есть ли крест на груди, и если крест оказывался, то отпускали, а кто без него, тех часто застреливали. Конечно, не из-за уважения ко кресту, они слышали, что на ком крест, тот не большевик. Скоро на коммунистах-безбожниках, которым по каким-нибудь обстоятельствам грозила опасность от кабардинцев, оказывались кресты. Цель оправдывала средства. Когда я у них просила поискать картофель на убранных местами полях, то они всегда не только разрешали, а сами бросали в корзинку несколько штук картофелин, которыми мы и питались, ежедневно стараясь растянуть муку, смолотую из заработанной пшеницы.
Ходили кабардинцы всегда с ружьем. Городской судья Нальчика только что женился, я его молодую жену знала. Они пошли гулять и зашли довольно далеко в лес. Вечером не вернулись, другой день тоже. Заявлено было в ГПУ. Стали искать и нашли обоих застрелянными.
Прошел сентябрь, перебились. В октябре начали голодать. Петю я отвезла во Владикавказ в училище, где его поместили в общежитие. Кормили крайне мало и плохо. Местное население могло ученикам, своим родственникам, все же чем-то помогать. Здоровья он был слабенького, все по той же причине страданий наших от большевиков. После тяжелого ревматизма, и суставного, и мышечного всего тела, после невероятных страданий, когда нельзя было до него дотронуться, так мучился 9-летний мальчик, он стал медленно и долго поправляться, но у него остался эндокардит сердца. Было это еще Ярославле, в 17-м году. Был холодный день, он лежал в тяжелой ангине, с очень высокой температурой. Мальчиком был напуганный уже и очень впечатлительный. Прибежал кто-то из прислуги сказать, что через кухню идут несколько чекистов с обыском. Мне помогала при нем сестра милосердия. Она говорить: «Он в жару, перепугается, снесите его скорей к доктору, напротив». Я завернула его в одеяло и через улицу отнесла его. Доктор этот его и лечил. Мальчик все же был сильно испуган.
Доктор сказал, что его нельзя было трогать при той особой форме ангины, что у него была. Болезнь осложнилась и он полтора месяца пролежал в этих страданиях, а затем началась пляска Св. Витта. Четыре месяца его всего корчило. Господь дал, он поправился, но болезнь сердца осталась, что всегда служило моим страхом за него. Это была еще главная причина, почему я не могла бежать в 17-ом году за границу. Долгое время его приходилось носить на руках, а было еще двое маленьких. И вот я ничем не могла ему помочь в питании. Ездила его навестить в конце ноября. Повезла диких груш, и одна добрая женщина дала мне для него три яйца. Это было такое ценное сокровище, и я представляла себе, как его бледное личико осветится улыбкой, когда я выну ему три крупных яйца. Я не выпускала, конечно, из рук узелочка.
На станции Беслан поезд нужно было дожидаться целую ночь, мороз был свыше десяти градусов. Страшная картина кругом: старики, взрослые люди, дети качались на ногах, как скелеты худые и стонали от голода, везде трупы. Я долго не могла войти под крышу вокзала, там было так набито, что это была одна масса стоящих плотно один к другому живых и мертвых тел. Если бы я сама не видела и не испытала, то, кажется, не поверила бы. Несмотря на всю заботу об узелке, у меня его выдернули. Это было для меня истинным горем, как приеду я к своему дорогому мальчику с пустыми руками? Я горько плакала и, прозябши, втиснулась в вокзал. Казалось, булавке упасть некуда, а все более и более сдавливали эту массу входившие полумертвые люди. Простоять пришлось до утра. Стоявший рядом в красноармейской шинели неумышленно встал мне сапогом на кончик ноги. На все мои просьбы сдвинуть ногу он этого не мог. Много лет после этого палец болел, он был утром совсем черный и онемелый. Как только разсвело и скоро должен был подойти поезд, стали из вокзала всех выгонять. Дрожь пробирает при воспоминании. Тех, кто сам ходил или еще мог двигаться, просто выталкивали, а мертвых, умерших стоя, брали за голову и за ноги, бросали на большие телеги и сбрасывали за станцией в яму. Я сама видела, как некоторые еще двигались, если кто-нибудь обращал на это внимание увозивших, они цинично заявляли, все равно помрут.
Подошел поезд, я только что села, как вбегают двое, по виду жулики, спекулянты, которых тогда было без счета, и бросили мне под ноги мешок. Мешок с чем-то мокрым, я отодвинулась, это видела женщина, сидевшая напротив. Мешок лежит, никто не идет, а уже подъезжаем к Владикавказу. Когда приехали, то я дождалась, пока все вышли, и никого больше нет, а мешок тут. Попробовала поднять, с пуд будет, пахнет селедками. Ни кондуктора, никого. Подняла и вынесла из вагона, думаю, надо отдать милиции. Выхожу, женщина меня дожидается. Спрашивает «Вы куда с мешком?» Я говорю: «Да хочу в милицию железнодорожную отнести». А она говорит: «Это чтоб Вас посадили! ведь ясно, что это. На станции Беслан был обыск, и ловили воров, спекулянтов. Эти двое, что бросили мешок, конечно, должны были скрыться, вот и все дело». Она взвалила себе на плечо мешок и говорит: «Идемте скорей». Пошла вперед, я за ней в большом смущении, не зная, что она хочет делать и кто она. Пройдя две улицы, она вошла под ворота какого-то дома, переложила в свой мешок половину селедок и говорит: «А это берите и не бойтесь, да скорее, пока никто не видел». В таком положении в жизни я никогда не была, чужое, может, краденое, а я возьму! А другой голос шепчет: «Петя голодный, это тебе вместо украденного мешочка послано, и хозяин все равно не найдется». Взяла и принесла Пете, хоть без хлеба, а все же еда. А он еще как рад был им. Потом, конечно, каялась, но воровством моего поступка священник не признал.
|
|
|
