Всероссийский собор 1919 года 6 Глава

Не раз я бывала в условиях неминуемой, казалось, гибели, и всегда помню эти его слова и благословение. Когда я была в первый раз у него, то прислуживающая монахиня впустила меня, пока он еще не отпустил другую женщину. Она не просто плакала, а рыдала, умоляя его о чем-то. Я не могла не слышать разговора, т.к. была тут же около, и он не сказал мне отойти, вероятно, нужно было, чтоб я еще более укрепилась в своем чувстве и мнении к коммунистам. «Батюшка, я люблю его, у меня от него несколько детей, ну как я уйду от него? Это же мой муж!»-говорила она. А он отвечал: «Оставь и уйди, верующая в Бога не может быть женой коммуниста». Так она и ушла в слезах под его запрещением, а он в последних словах сказал ей: «Прощения за это не будет никогда».

В этом самом году я была в Ростове, когда взрывали громадный собор. К счастью, я не видела этой потрясающей картины, но испытала содрогание всего города и громовой ужасный звук. На другой день видела груды разрушенных камней. Близко не подошла, страшно было, и невольно вспомнилась молитва: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его».

Вскоре был взорван собор в Таганроге. На нем был громадный золотой купол, и поддерживали его 12 Апостолов очень красивого и красочного письма. В то время храмы уничтожались по всей широте необъятной России. Обычно начинали взрывом соборов, а затем и церквей. Все ценное предварительно выбиралось: священные сосуды, ризы, лампады и все, что было из золота, серебра и драгоценных камней, увозились предметы и образа древнего письма и работы, представлявшие ценность, а остальные, хотя бы и чудотворные, уничтожались и подвергались поруганиям. Все это продавалось или отдавалось евреям для перепродажи заграницу.

Трудно себе представить тот объем ценностей, что было ограблено и частью вывезено из России или разобрано по рукам представителями власти. Ведь все царские драгоценности миллиарды стоили. В одной уже Грановитой палате в Москве были такие камни в исторических коронах, каких во всем мире нет, т.е., вернее сказать, до того времени не было. В старинных имениях русского дворянства, каких произведений искусств только не было. В имении моей бабушки была большая картина, которую я в детстве, помню, очень боялась: это были в натуральную величину два средневековых рыцаря, оригинал Рембрандта. Картина эта была вывезена из Версаля. Дед моей матери, известный казачий атаман, граф Платов, получил ее и другие ценные предметы в дар от Франции при подписании мира в Париже по окончании войны 1812 года. Картина принадлежала старшему брату моей матери, моему дяде. В самом начале революции он был посажен в тюрьму как помещик и предводитель дворянства. Все имение было разграблено, и Рембрандт исчез.

В то время еще оставляли кое-какие храмы для живых и обновленческих церквей. Конечно, никто из истинно верующих не ходил в эти места кощунств. Я не могу их называть храмами или церквами. Когда взорван был храм Христа Спасителя в Москве, который весь внутри, начиная с громадных икон знаменитых художников и кончая полом, был из мрамора и тонкой мозаики, вы могли видеть, как из нагроможденных гор развалин этих увозили на грузовиках и превращали в щебень святые мозаичные остатки икон, которыми мостили улицы. Это было сделано, чтоб люди под ногами топтали святыню. Волей неволей приходилось ходить по таким тротуарам и улицам.

Все роскошное метро, которым большевики гордятся, построено из разноцветных мраморов разрушенных старинных церквей и памятников с уничтоженных кладбищ. По улицам сбирали мусор и навоз в мешки, сшитые из дорогих золотых и серебряных риз. На месте богатейшего кладбища «Скорбященскаго» при Скорбященском бывшем монастыре, снесенном целиком, устроен парк культуры с разными увеселениями. Там был похоронен мой отец, скончавшийся в 1914 г. Родственникам было предложено открыть могилы и перевезти гробы с покойниками на Ваганьковское кладбище. Я в то время была на Кавказе. Сестра моя перевезла отца. Это было крайне трудно и стоило очень дорого, но она сумела кое-что спрятать, до чего ГПУ не добралось. Прошло десять лет уже с его смерти. Был подведен цинковый гроб и в него сдвинут прежний.

В 1941 г. весной было предложено опять отрыть, перевезти за много верст от Москвы, т.к. на месте ваганьковского кладбища должно было быть вырыто озеро для спортивных целей и катанья. Не знаю, что сделала сестра моя с могилой отца, матери, брата и другой сестры, но я не имела средств, чтоб перевезти мою дочь, скончавшуюся в 1930 году. Было объявлено, что все оставленные в земле гроба будут вырыты и сожжены. В июне началась война, и дальше я ничего не знаю.

На месте бывших храмов устраивались обычно какие-нибудь увеселительные места: кино, кафе, пивная и т.д., а на месте алтарей танцевали, распутствовали, устраивали также модные ателье, и гдѣ были престолы, там раздевались, примеряя белье и платья. Я не берусь разъяснять сути обновленческих и живых церквей, потому что просто не интересовалась работой лукавого и не знаю ее в подробностях. Одно знаю, что рукоположения не требовалось, а просто назначали священником, кого попало, лишь бы подорвать авторитет истинной Апостольской Церкви православной. Священники могли разводиться, снова жениться без ограничения, ходить в театры, кино, трактиры и т.д. Архиереи тоже были женатыми и в увеселениях не стеснялись. В неслужебное время ходили в штатском. Таинство крещения и брак преследовались вплоть до войны, хоронить со священником было запрещено вплоть до вступления лжепатриархом Алексия, и насильно старались заставить хоронить с музыкой. Сколько лишнего горя это создавало для многих.

До 1930 или 1928 года, не помню, разрешалось свободное сожительство без ограничения возраста и даже без регистрации. Что только творилось в совместных школах, невозможно передать. Девочки 14-ти лет нередко становились матерями. Детей забирало государство, а матери продолжали ученье. Вот и не помню, в каком году, но даже большевики ввели гражданскую регистрацию. Безбожная пропаганда велась всюду и везде. По всем улицам на стенах домов и учреждений расклеивались плакаты: «Религия - опиум для народа» и «Пропаганда - наше орудие». В частные дома являлось ГПУ для проверки, не висят ли иконы, и тех, кто не хотел добровольно снять икон, рано или поздно арестовывали и ссылали сперва на 5, а по истечении срока еще на 10 лет, и они уже пропадали без вести, лишенные права переписей. Так и я лишилась уже как 10 лет своих двух младших сыновей, Пети и Андрюши, за веру и нежелание идти хотя бы на компромиссы.

Начиная с первого дня революции и за все время моего пребывания в этом аду, у нас перед образами горела лампадка. Меня не арестовали только из политической лжи перед иностранными посольствами. Им втирали очки, что якобы ссылаются только политически виновные, а в доказательство указывалась я, а в Москве моя сестра, фрейлина Императрицы, и другие старые дамы и мужчины известных фамилий, которые не были арестованы. Это была все та же подлая ложь. Я лично потеряла 12 человек моей семьи и со стороны мужа семерых.

18-летняя племянница моя была в 1922 г. схвачена на улице за то, что разговаривала со знакомым по-английски. Целый год ее держали в одиночном, крайне тяжелом заключении, обвиняя в шпионаже. Она была с рожденья воспитана сперва няней, а затем гувернанткой англичанкой. Их было четверо братьев и сестер и все погибли за это.

Брат мой, отец ея, только что лишился жены, но она умерла своей смертью в больнице. На эту дочь, умную и чрезвычайно хорошую девушку, он только и мог опереться в своем горе и иметь помощницу в воспитании трех младших. Он просил, доказывал ея невиновность, но все напрасно. Через несколько месяцев она заболела резкой формой туберкулеза. Весной она лежала в тюремной больнице. 4-го Мая, положение было безнадежно, брату разрешили свидание. И он, и бедная больная умоляли отпустить ее умереть дома. Не разрешили. 6-го утром она умерла, а в 3 часа дня брату принесли извещение, что дочь его признана взятой по ошибке, с нея слагается обвинение в шпионаже, и он может взять ее домой. Какая злая и характерная сатанинская насмешка! Брату отдали ее тело. Через два года был призван на военную службу следующий за ней брат, и увезен в Одессу. Через месяц сообщили о его смерти. Как и отчего умер, неизвестно, но, возможно, тоже за английский язык. Еще через год сослана в лагерь Сибири была вторая дочь, а младший сын посажен в Бутырскую тюрьму в Москве. Не выдержал горя бедный брат мой и заболел смертельно. Перед кончиной удалось выхлопотать, чтоб сына из тюрьмы привезли, по его просьбе, проститься с отцом в больницу. Все кругом плакали, когда этого совсем юного, невиновного (что для многих было понятно) ввели в палату в сопровождении двух солдат ГПУ с ружьями. Срок был дан 5 минуть. Отец, чувствуя смерть, просил продлить хоть на минуту свидание, а сына, припавшего к нему, пришлось силой оторвать. Его вывели только за дверь, и брат скончался.

Второй брат мой умер в Архангельске в ссылке. Третий брат мой, Петр, я о нем писала, все первые двадцать лет революции почти сплошь проводил в ссылке, и в 1934 году пропал после суда, о чем напишу дальше, без вести. Сестра моя младшая в год объявления войны, когда я разсталась с Москвой, была уже 12 лет в ссылке, и о ней ничего не было известно. Умерли в тюрьме моих двое дядей и трое братьев моего мужа. Мои два сына, как я писала, в 1937 г. пропали без вести, о чем напишу дальше подробно.

Познакомилась я с двумя очень религиозными, и скажу более, по общему мнению, праведной жизни старыми мужем и женой. В царское время он занимал очень высокую должность в Иркутской области в Сибири. Фамилию не называю. Люди потеряли трех сыновей в белой Армии. Неоднократно был он арестован и не раз проводил не один год в крайне тяжелых условиях тюрьмы. Разорены они были, конечно, до абсолютной нищеты. Нередко можно было видеть, как этот высокий, с белой окладистой бородой типа истинного боярина, ходил по базару с корзиной или мешком и подбирал отбросы овощей. У них в Хабаровске оставался последний старший сын, бывший офицер лейб-гвардии гусарского полка, каким-то чудом не только до 1926 г. спасшийся, но и занимавший место заведующего конским ремонтом; он был женат, имел дочь и мог уделять родителям только ничтожную сумму. Не будучи ни коммунистом, ни вором должен был существовать на крайне маленькое содержание. Он очень печалился бедственному положению своих родителей. Ему удалось устроить себе командировку и безплатный проезд для закупки лошадей, не помню куда, но он смог урвать два дня, чтоб повидать отца и мать. Я познакомилась с ним. Он был хороший, честной жизни и так же верующий, как и они. Очень симпатичный и красивый, лет тридцати. Он показал мне несколько портретов Государя, Государыни и великих князей, все с собственными подписями и сердечными словами, показал и свой портрет в парадном гусарском мундире. Я не одобрила этого, это была ненужная неосторожность возить с собой эти портреты, что я ему и высказала. Он ответил на это: «Мой Государь до самой смерти будет при мне». Пробыл он три дня и уехал обратно. Несколько месяцев не было писем, и наконец, пришла печальная весть от вдовы его. По дороге назад он был арестован ГПУ, отобраны портреты и без суда разстрелян. Старики остались совсем безпомощные и нищие, а были очень крупными помещиками Харьковской губернии. Мне пришлось их видеть через три года после моего отъезда в Москву. Меня посылал к ним с поручением один старец, принадлежавший к катакомбной церкви, возглавляемой митрополитом Иосифом, это были молитвенники, терпеливо несшие посланный им Богом крест.

В 1930 году дочь моя, Ирина, о которой я писала, что она после 1918 года никогда не могла совсем поправиться, заболела сильными болями в области печени. Местные врачи находили необходимым сделать операцию, но специалистов - хирургов там не было, и мы решили уехать все в Москву. Я чувствовала непоборимую душевную тоску, давившую меня тяжелым предчувствием несчастия. Да оно скоро и постигло меня - за две недели до ея смерти я потеряла сына, и это стало началом уже не маленьких предыдущих печалей и трудностей, а ниспосланных мне великих скорбей и горя.

Мы переехали. Найти квартиру было неизмеримо трудно. Несколько времени, недели две, жили все с мучавшейся болями Ирочкой в комнатке у брата моего мужа, где он жил. Если б мы знали, что обещанной им комнаты нет, то оставались бы еще в Ейске, но приехали и делать нечего. Наконец, нашли комнатку 6 на 6 аршин и переехали туда в числе семи человек: зять, больная Ирочка, Наташа, Петя, Андрюша, я и внучка Ниночка. Спали на нарах, один над другим.

Через месяц только Ирочку положили в больницу. Несмотря на настояние врачей на немедленной операции в области печени, советский профессор-коммунист Бурденко не давал возможности лечь в больницу, доказывая, что у нея туберкулез брюшины и операция не нужна. Когда же оказалось неизбежным ее сделать, то было поздно. Вскрыли область желудка, сделали пятивершковую рану. Желудок оказался здоровым. За это время назрел громадный нарыв в печени, из-за количества гноя нельзя было рану зашить. Бог будет судьей профессору, умышленно ли было оттянуто сколько времени вопреки мнениям других врачей, неизвестно. Среди всех способов уничтожения большевиками дворянского сословия бывали и такие случаи.

Через 10 дней я с ней разсталась навсегда. Все это время я провела, не отходя от нея, дежуря дни и ночи, прикладываясь на стульях рядом, т.к. уход был ужасный, и я не доверяла никому. Мне это разрешили. До последней минуты, несмотря на ея страшные страдания, я не теряла надежды на ея выздоровление. Своей кротостью и невероятным терпением она поражала всех. Глубоко верующая, с полным сознанием своей смерти, она скончалась, не переставая молиться.

Один раз в неделю я ездила и привозила ей Ниночку, в которой она души не чаяла, но и при последнем разставании с 6-летним ребенком она не впала в отчаяние, и только крупные слезы молчаливого горя передавали ея душевное состояние. Она сказала мне: «Мамочка, я тебе ее отдаю, она теперь твоя. Я знаю, что умираю». Накануне смерти она мне сказала: «Вот я еще живу и лежу здесь, а другая я, легкая, как воздух, стою уже у своего тела». За две недели до ея смерти мне принесли траурное письмо из Франции, к счастью, не при ней. Мне сообщали о неожиданной смерти от несчастного случая моего сына Николая в Ницце. Громом поразила меня эта ужасная весть, писать о том не буду. Я сознавала только одно: надо скрыть от Ирочки это известие, оно убило бы ее прежде времени. Они были с детства неразрывными друзьями. Да, Господь не посылает креста превыше сил, и они у меня нашлись, чтоб взять себя наружно в руки. Часа три я не могла бы проронить ни слова, и она испугалась бы. Я отговорилась делом, задержавшим меня. Через несколько дней она меня спросила: Отчего, когда я заговорю о Коле, у тебя глаза полны слез?». Я ответила, что мне сообщили о том, что он болен, а она и говорит: «Не плачь, мамочка, наверное, он в лучших условиях находится, чем я здесь, в этой советской больнице». 19-го Февраля 1931 г. она скончалась. Разрешили мне взять ее из морга и похоронить.

После этих двух смертей дорогих моих взрослых детей все трудности жизни, изложенные ранее, стали такими бледными и ничтожными. За время болезни Ирочки вышла замуж младшая Наташа. Я осталась с Петей, Андрюшей и Ниночкой. Вскоре и Петя женился. Средства были очень небольшие, едва хватало на самое скромное пропитание. Я делала понемногу цветы, и со страхом быть арестованной за то, что не имела налогового свидетельства, продавала их из рук в руки. Андрюшу взял учеником-практикантом биологической лаборатории к себе профессор сельскохозяйственной академии Прянишников. Сын стал получать небольшое жалованье.

 

ЖИВОТНЫЙ СТРАХ

 

Я зашла вперед и возвращаюсь к 1927 году, когда мы еще жили в Ейске. В этом году случилось в русской православной церкви событие, в корне изменившее всю нашу жизнь. Мы перестали ходить в церковь.

Вышел знаменитый исторический декрет митрополита Сергия, повлёкший за собой разделение верующих. Он, как известно, призывал русский народ признать советскую власть, «радоваться ея радостям и разделять ея печали». Установил поминовение властей за литургией. Это был политический маневр сатанинских слуг. Митрополит Сергий вошел в контакт с ГПУ. Когда декрет дошел до Ейска, я сразу почувствовала в нем хитрую кознь сатаны и сказала: «Андрюша, в храм наш мы пойдем только в том случае, если О. Василий не признает поминовения».

Я была уверена, что этот почтенный благочестивый протоиерей, несмотря на слухи о жестоких преследованиях не признавших, ни на минуту не поколеблется. На меня посыпались нарекания, споры и разделения, доказывая, что Церковь всегда остается Церковью, облеченной благодатью. Я переживала очень остро этот вопрос и решила ехать в Москву, где надеялась найти лиц, на авторитет которых могла бы положиться, но и то в том случае, если их мнение будет совпадать с моим, и твердо сказала себе: «Я не вступлю ногой в тот храм, где будут молиться о мирном житии с велиаром». Приезжаю в Москву и, к радости, застаю там своего брата, только что отпущенного после второй ссылки. Он жил не в Москве, а на даче в ея окрестности, т.к. не имел права жить в столицах. В этот день он случайно приехал тайно в Москву. Там у меня были сестры, тоже на меня напавшие и готовые даже отречься от меня за мое мнение. После я поняла, что это был все тот же животный страх и чувство самосохранения, т.к. признавшие поминовение так не преследовались.

Брат обрадовался мне, мы были с ним одних мыслей. «Пойди в бывший Крестовоздвиженский монастырь, - сказал он мне,-там замечательный, еще сравнительно молодой священник, О. Александр, на его верование можешь положиться вполне». Бедный брать мой, или вернее, высокосчастливый, за веру гоним был все 30 лет революции (до моего отъезда из России). Его после пяти лет ссылки выпускали и разрешали поселиться только не в столицах. В церковь у себя в поселке он не ходил. Пока О. Александр еще не был замучен и служил, он изредка имел возможность приезжать к службам. Когда же не осталось в Москве ни одного храма, где не поминали бы властей, он не ходил в церковь вовсе.

Его вызывают в ГПУ: «Почему Вы не ходите в церковь?» (Они знали, что он был последним исполняющим обязанности прокурора Святейшего Синода при Царе и понимали, что если он не ходит в церковь, то из-за непризнания ее).

«Я отвечал»,-разсказывал он мне,-что предпочитаю молиться дома».

-«Мы-то знаем, почему Вы не ходите, Вы не признаете нашего митрополита».

- «Мне непонятно, какой может быть Ваш митрополит, раз у вас гонение на веру и на церковь!»

-«Вы прекрасно понимаете, что мы говорим о митрополите Сергие».

-«Ну, в таком случае, я его не признаю».

Домой его уже не пустили и отправили в новую ссылку, для новых страданий. После 1937 г. о нем ничего не было слышно. Из Казахстана, где он находился, его отправили неизвестно куда на 10 лет без права переписки. Твердый в вере и непоколебимо мужественный был этот мой брат. Последний суд над ним был в 1937 г. при открытых дверях. Люди, видевшие этого преждевременно состарившегося, красивого не только лицом, но внутренним духом и достоинством, с которым он говорил, разсказывали, что хотелось поклониться ему в землю. Он не защищался, а твердо шел на мучение за Христа.

Так вот, по его совету, я пошла в церковь бывшего Крестовоздвиженскаго монастыря. Пришла к литургии. И облик будущего мученика-священника, и все служение поразили меня глубоко. Я давно, да и не помню где, не была так хорошо настроена духовно. Да и быть иначе не могло. Чувствовалось, что все молящиеся испытывали то же самое. В храме благоговейная тишина, ни хожденья, ни разговоров даже шепотом не допускалось. Тарелочного сбора, нарушающего обычно углубление в молитву, не было. У дверей кружка на все требы и нужды церкви. Пел хор любителей, еще не арестованных прихожан.

По окончании службы я спросила О. Александра, когда я могла бы с ним поговорить.

Он ответил: «Вот я кончу требы, а Вы посидите в левом приделе, я приду к Вам, и поговорим».

«Вы приезжая?»- спросил он.

Я ответила: «Да, издалека, с Кавказа».

Он разоблачился и подошел ко мне в черном подряснике, с ремешком, как у послушников, хотя монахом не был. Я замечала, что у таких людей лица какой-то особенной неземной красотой просвещенные. Он сел около меня. Я ему разсказала о моих переживаниях по поводу декрета митрополита Сергия, сказала о том, что решила и сама не ходить, и Андрюше не давать прислуживать в храме, где будут молиться за советскую власть.

Он очень обрадовался и благословил со словами: «Сергий-слуга отца лжи, Вы правильно разсудили это дело и никогда, ни при каких условиях не посещайте служений, где будет поминовение, и не общайтесь с таким духовенством, хотя бы пришлось умереть без покаяния и отпевания».

Слова его как чистая струя воды влились в мою душу. Они стали источником величайших земных скорбей, но живительным источником для души, и вот прошло 20 лет со времени разговора, и я не изменила твердым своим взглядам и его заветам.

Вечером я у него исповедовалась. Я свою безграничную любовь к детям и страх их терять не считала Богу неугодным и ничего ему об этом не говорила, когда он вдруг говорит: «Так нельзя любить детей, помните слова, сказанные Св. Сименоном Матери Божьей о том, что Ея Душу пройдет оружие, так вот, эти слова были сказаны и всем матерям в Лице Божьей Матери, вам пройдет оружие в душу в ваших детях».

В то время я не подумала как-то, что он облечен провидением, а теперь через 20 лет, оставшись одна на свете от семерых детей, я вспоминаю его слова. Да! Я слишком их любила.

О судьбе церкви и О. Александра напишу дальше. После говенья я на другой же день уехала в Ейск. Немедленно пошла к О. Василию. Вхожу и вижу: О. Василий, заложив руки за спину, взволнованно ходит взад и вперед по комнате, матушка горько плачет. Я подумала, не горе ли у них какое случилось и спрашиваю, что такое. Матушка буквально с рыданием отвечает: «Вообразите, О. Василий подписал в ГПУ признание поминовения и все требования, вплоть до обязательства сообщать все, что ему будет открыто на исповеди». Я ушам не поверила. «Отец Василий, неужели это правда? Вы могли это сделать?». С глубоким волнением в опавшем лице он ответил: «Не хватило духу быть мучеником». Несчастный, да, да, именно страшно несчастный, и таких было много. Придя домой, я сказала детям: «Больше мы в церковь ходить не будем». В Ейске было три храма, и все священники подписались в верности митрополиту Сергию.

До 1930 года мы были лишены церковного служения. По приезде в Москву я первым делом справилась, есть ли еще храмы, где держатся заветов св. Патриарха Тихона и не молятся за анафематствованных им властей. Таких оказалось два: Никола Большой Крест на Ильинке, где Андрюша сейчас же стал прислуживать и где Господь привел отпеть мою Ирочку, и Сербское подворье на Солянке. Бывший Крестовоздвиженский монастырь закрыт, О. Александр арестован и выслан на Крайний север, на так называемую «Медвежью гору», где замучен до смерти. О нем разсказали мне следующее: он работал на лесной разработке, ссыльные все относились к нему с благоговением, даже надзиратели не смели поднимать на него голос. Это не нравилось, конечно, начальству ГПУ и они его не разстреляли, а замучили, что-то сделав с его головой. Накануне его смерти к нему на свидание была допущена его жена, приехавшая из Москвы. Он был здоров и все так же в бодром душевном настроении; просил ее передать от его имени еще раз просьбу ко всем еще не сосланным прихожанам, чтоб твердо держались его заветов никогда не общаться с Сергианскими священниками.

Наутро тюремное начальство объявило, что он ночью повесился. Какая страшная сатанинская ложь! Этот прием ГПУ не раз применяло для дискредитирования людей за праведную жизнь, почитаемых верующими. Никто, конечно, из таковых не поверил им в этой злостной лжи, тем более жена, которая это и разсказывала. Ей его показали мертвым. Голова была сильно распухшая. До ГПУ дошел слух, о котором говорили и в Москве, что он тайно в праздник во время работ служил обедню на пне, и многие видели, как в чашу вошел огонь. По времени и месту это могло быть только с ним, ГПУ его уничтожило...

Встретила я в Москве на улице одного очень мне близкого человека, и он мне разсказал историю про себя, которую тем, кто верит в Бога и чудеса Им посылаемые, интересно будет прочитать.

 

СВ. МУЧЕНИК О. ВЛАДИМИР

 

У меня с детства была близкая подруга Н.Б.. Она была немного старше меня и вышла замуж на два года раньше. В первый же год у нея родился сын Владимир. С самого рожденья мальчик поражал своими большими черными, как бы грустными глазами и необыкновенно смирным характером.

На второй год родился у нее сын Борис, тоже удивлявший всех с первого дня появления на свет, но, наоборот, чрезвычайно безпокойным характером и живостью. Обоих этих мальчиков я любила нянчить и возиться с ними. Владимир, каким родился, таким и рос. Никогда, еще с самых младенческих лет, не хотел играть с другими детьми. Сядет тихонько в уголок, и иногда странным казалось, о чем думает эта маленькая головка? Отец и мать, оба верующие и религиозные, очень безпокоились за него. Одно, что он любил - это ходить в церковь. Когда пришло время отдать его в гимназию, то мать его мне говорила: «Я не знаю, как Вова может учиться, мне думается, что он совсем неспособный и вообще какой-то не совсем нормальный: ничто его не интересует, всегда молчит и о чем-то не по годам думает...». Все классы прошел первым учеником! Религиозность его родители стали понимать, но когда по окончании гимназии он объявил им о желании идти для дальнейшего образования в духовную академию, они были поражены.

Они еще не уясняли себе его стремления к духовному пути и настояли на том, чтоб он сперва окончил университет, а потом, если его намерение останется неизменным, то они его благословят идти в духовную академию. «Ты еще очень молод,-говорили они, -послушай родителей». Он исполнил их желание и прошел курс юридических наук в Московском университете. Прошел не за четыре, а три года, что тогда разрешалось. По окончании поступил в духовную академию, был посвящен в диаконы, и затем в священники в 1917 году. Он не захотел быть женатым, но по уставу церкви не имел права быть безбрачным. Семья его была дружна с одной тоже благочестивой семьей, в которой молоденькая дочь умирала в чахотке. Доктора не давали ей жизни больше месяца. Она знала молодого Владимира и знала, что умирает. Она сделала великое дело: согласилась обвенчаться с ним, чтоб он, оставшись вдовцом, имел право на священство. Она была так слаба, что с ея стороны это была святая жертва. Вернувшись из церкви домой, она уже не вставала и через две недели скончалась. Владимир вступил на путь, к которому стремился и был избран Богом с рожденья. С самого начала стал пользоваться уважением и любовью прихода.

В 1924 г. он и его родители были высланы на «вольную», так называемую, ссылку в город Тверь. Они не имели права покидать город и должны были всегда быть под надзором ГПУ. Служить он имел право. Проповеди его отличались полным безстрашием с самого начала, и когда вышел декрет Сергия, он призывал верующих не подчиняться ему. Проповедь, по словам слышавших, была необычайная по силе духа.

Днем он пришел к родителям проститься, т.к. его кто-то предупредил, что он ночью будет арестован. Он просил их ни при каких условиях, даже в момент смерти, не приглашать священника, вошедшего в контакт с ГПУ. В ту же ночь он был арестован и разстрелян в Москве (в 1930 году).

Его брат Борис, когда началось брожение революции, поддался пропаганде, вступил в комсомол, а затем, к великому горю родителей, стал членом союза безбожников. Отец Владимир при жизни старался его вернуть к Богу, умолял одуматься и, вероятно, много молился о душе брата, но не поколебал его, и после убиения О. Владимира в 1928 г. Борис стал председателем союза безбожников в г. Петропавловске в Казахстане, куда уехал, женившись на девушке-комсомолке, тоже безбожнице. Я знаю, что родители его, как и его невесты, сказали им, что если они не исполнят церковного брака, то они от них отрекутся.

Несмотря на крайнюю разницу воззрении и целей жизни, Борис любил отца и мать. Они с невестой решили исполнить требования родителей, издеваясь над таинством, все же тайно повенчались. Тайно потому, что иначе были бы разстреляны. Больше я ничего о них не знала, т.к. в Москве не жила.

В 1935 г. я была на несколько дней в Москве, где встретила Бориса. Он радостно бросается ко мне со словами: «Господь по молитвам брата О. Владимира на небесах вернул меня к Себе».

Вот что он мне разсказал: «Когда мы венчались, то мать моей невесты благословила ее образом «Нерукотворного Спасителя» и сказала: «Только дай мне слово, что вы его не бросите, пусть он сейчас не нужен вам, только не бросайте». Он, действительно, не был нам нужен и лежал в сарае, в сундуке с ненужным хламом. У нас через год родился мальчик. Мы оба сильно хотели иметь ребенка, и были его рождению очень счастливы, но ребенок родился больной и слабенький, с туберкулезом спинного мозга. Средства мы сумели сохранить кое-какие и не жалели денег на врачей, да и получал я достаточно. Все они говорили, что в лучшем случае, при хорошем уходе и лежа всегда в гипсовом корсете, мальчик может дожить до шестилетнего возраста. Тут мы уехали в Казахстан, надеясь на лучший климат, и там я был председателем союза безбожников и гнал церковь. Ребенку пять лет, здоровье его хуже и хуже. До нас дошел слух, что в г. Петропавловск выслан на поселение знаменитый профессор по детским болезням. От нашего селения нужно было ехать 25 верст на лошадях до ближайшей станции. На Петропавловск всего один поезд в сутки. Ребенку совсем плохо, и я решил поехать и пригласить профессора к нам. Когда я подъезжал к станции, то поезд на моих глазах ушел. Я опоздал на несколько минут.

Предыдущая123456789Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: