 |
Всероссийский собор 1919 года 3 Глава
|
|
|
|
НАЛЬЧИК
Побыв у него немного, я должна была ехать обратно в Нальчик. В Беслане удалось почти сейчас же втиснуться в товарный вагон. На станцию Нальчик приехала в восемь часов вечера. Идти одной четыре версты невозможно. Решила просидеть ночь и утром рано идти. Железнодорожная милиция (иными словами ГПУ) не разрешила и приказала уходить. Думаю, пойду, буду стучаться в дома, может, кто и найдется добрый и пустить переночевать; знакомых никого. Подходят ко мне трое мужчин, хорошо одетых, и спрашивают: «Что Вы так раздумываете, куда Вам идти?». Я говорю: «На Долинские дачи».-«Идемте с нами, мы врачи санатория. Когда подходишь к дачам, то дороги расходятся, но мы Вас проводим до самой дачи». Я долго отказывалась. Снегу было в том году очень много. На мне мужские, солдатские, грубые сапоги, т.к. обуви у меня не было никакой. Обычно я ходила в так называемых Кабардинских поршнях. Это сшитые просто колпаки с острым носком, много больше ноги. Кабардинцы обматывали ноги сперва Кавказским теплым сукном, затем соломой и сверху опять сукном, как в России онучи. Поршни были из сыромятной коровьей кожи и всегда должны были мокнуть в воде, т.к. насыхали и их только мокрыми натягивали. Я же не имела ничего, чтоб обмотать ноги, и натягивала мокрые поршни прямо на ноги, и они превращались при ходьбе в морозные дни в ледяные корки. Господь хранил, и я не получила ревматизма. Так вот, сосед по даче, молодой мужчина, дал мне свои громадные сапоги. Я стала доказывать врачам, что не смогу за ними поспеть, что я стерла ноги и палец болит, но они очень любезно настаивали и уговорили. Я не сообразила, что они просто думали найти во мне собеседницу, в чем они ошиблись, ошиблась и я, т.к. это были советские врачи, в чем и убедилась. Ночь была лунная, но небо сильно покрыто тучами, так что было то светло, то темно. Налево за рекой, в горах раздавался ужасный вой шакалов, или, как там называют, чекалки. Врачи говорят: «Лишь бы волка не встретить, они ночью бродят в этих кустах». Вдруг один шепнул: «Скорей за кусты и присядьте!». Ехал верхом кабардинец с ружьем. На фоне гор, при свете луны, в бурке,- это было красиво. К счастью, с ним не было собаки и он нас не видел, а иначе, как врачи говорили, хоть одного он уж пристрелил бы. Тучи покрыли луну, и стало много темнее. Начал падать снежок. Мы прошли немного больше половины дороги, когда повалил густой снег и поднялся ветер при морозе. Доведя меня до расхождения дорог, они мне заявляют: «Нам не по дороге, нам налево идти, а Вы теперь около дачи и не собьетесь». Просить их было бы безполезно, да я и не хотела, но испугалась, нигде ни огонька и дороги не видно. Снег шел сплошной массой.
|
|
|
Я сразу сбилась и не попала на дорогу к дачам. Неожиданно упала куда-то вниз, в сугробы снега. Когда отошла от испуга, то сообразила, что упала с насыпи строившейся железнодорожной ветки. Видны стали силуэты деревьев. Я попала в лес. Полотно железной дороги я сразу потеряла, но мне думалось, что нужно идти направо. Шла лесом в полной неизвестности. Тучи немного разрядились, и я стала различать кусты, которые ночью казались мне то волком, то кабардинцем, то какими-то чудовищами, протягивающими лапы. Форма колючих кустов, диких груш, терновника и других сама по себе какая-то фантастичная, а ночью - особенно. Долго ходила я и боялась попасть в дикий буковый лес. До разсвета еще далеко, ветер холодный и усиливался, и снова пошел снег, ноги болят. Второй раз упала и на этот раз пролежала несколько минут, не будучи в силах подняться. Мысль о том, что здесь, где-то близко, на даче мои дети одни и не подозревают о моем неминуемом, казалось замерзании, была ужасна.
|
|
|
Наконец поднялась пошла дальше. Наткнулась на терновник, чувствую, что это не одиночный куст, а как бы сплошная изгородь, и пошла, касаясь ее, думая, значит, тут жилье. Исколола руки, вижу свет в окошке, шагов за 30 за изгородью. Что если я попала в кабардинский аул? Первое, набросятся собаки вроде волкодавов, а затем и сами они не очень-то любезно встретят, если собаки не разорвут. Чувствую, открытый проход и пошла на огонек. Дальше ничего не помнила. Когда пришла в сознанье, то вижу, что около меня стоять мои две старшие дочери, перепуганные и в слезах. Тут же старик-хохол, по имени Павло, его жена и сын. Поселок дачный очень большой, и я, милостью Божьей, зашла лесом с другой стороны его. Изба Павло была крайняя у леса. Старик разсказал мне: «Слышу я, что кто-то закричал «помогите». Я говорю сыну: «Ты слышал?» А он: «А что?»-«Да ведь человек закричал «помогите» и голос женский». Сын говорит: «Ну, кто же, отец, в такую метель; бурю, да еще в такой час ночи может ходить?» Старик взял фонарь и говорить: «Идем, я ясно слышал». Вышли и видим, что в снегу, недалеко лежит человек. «Да это же наша знакомая барыня с дач!» и назвал улицу. Они меня подняли и принесли к себе в избу. Сын пошел сообщить моим детям. Это второй раз я замерзала, и второй раз Господь спас. Снег и мороз держатся в Нальчике недолго, скоро он растаял, стало в Декабре днем тепло, как весной, только очень грязно было, а ночью небольшие морозы. На даче сырость невозможная и холод. Железная печка была, но дров не было. Недалеко приблизительно около версты от дачи, в лесу был овраг, в котором по обоим склонам заросли орешника и много сушняка. Почти каждые три дня, я рано утром, пока дети спят, брала топор, два ремня и большую соседскую собаку, которая ко мне привязалась, и шла одна в овраг. Дочерей, несмотря на просьбы не ходить одной, я не брала из-за возможности встречи с кабардинцами; я рубила длинные жерди орешника и перевязывала ремнем. Было иногда невыносимо тяжело, но я вообще не унывала духом, и все мне всегда казалось легко, что можно было по силам исполнять. Я волокла по земле сперва одну связку, бросала ее, пройдя саженей 15, затем шла до другой и так вплоть до дачи.
|
|
|
С едой становилось совсем плохо, груши и мушмула подходили к концу. В конце ноября приходить сосед и говорит: «Хотите мяса?»-«Конечно, хотим, хотим!»-ответили в один голос. «Ну так идемте, в овраге лежит мертвая, еще мягкая лошадь. Как видно, сломала ногу, и кабардинец ее застрелил». Он шел снять шкуру, а трое детей старших с топорами, которые он принес им, чтоб нарубить мяса, пошли за ним. Пишу трое, т.к. за несколько дней перед тем пришел из Владикавказа Петя 14-ти лет. Высшее школьное начальство узнав, что в железнодорожном училище учится дворянин, приказало немедленно его исключить, хотя он был одним из лучших учеников. И вот бедный, совсем голодный, прошел около ста верст один пешком. Сосед содрал шкуру, я пошла с двумя маленькими навстречу. Идти с ними смотреть, как рубят лошадь, я не хотела. Уже издали слышу их веселое пение и смех. Я взяла у них заднюю ногу, которую, конечно, поднять не могла, хотя лошадь была небольшая, положила копыто на плечо и волокла ее по жидкой грязи, а дети несли, кто, сколько был в силах. Этот же сосед, добрый парень, тоже хохол, дал кадку, и у него был запас соли, которой он нам тоже дал. Он помог разрубить конину на мелкие куски. На другой день мы ее промыли в быстро текущей реке и посолили. Того, что принесли, хватило на месяц. С каким же наслаждением ели, как будто самое тонкое лакомство. Кончили, и опять есть нечего. Старшая дочь просит: «Отпусти меня, я поеду в Батум, там, говорят, хорошо, я буду искать какого-нибудь занятия». Сперва я и слышать не хотела. Как я могу отпустить 18-летнюю, хотя и очень разумную, ее одну в такое ужасное время. Она настаивает, доказывая, что все равно здесь мы умрем голодной смертью. Да, нужда, нужда безысходная могла одна заставить меня согласиться. Билет ей дали безплатный в пассажирском поезде, т.к. до того, как я писала, она служила на железной дороге. Сварили последний запасной кусок конины, дала я ей последние ничтожные деньги.
Она уехала, а я от отчаяния и упрекая себя, что отпустила, не находила себе ни места, ни покоя. На восьмой день приходит со станции неизвестный человек и говорит: «Идите скорей на станцию, Вас зовет Ваша дочь, она сильно больна и не может идти». Опять тот же сосед запряг телегу и сам повез меня. Бедняжка моя, она заболела дорогой по возвращении из Батума, где ничего не смогла устроить из-за безчувственного и безчеловечного отношения людей. Заболела сыпным тифом. Ее на одной станции взяли из вагона и положили в больницу. Только вера, молитва и сила воли могли сделать то, что она сделала. Решив, что умрет где-то одна в больнице, а не около меня, она в сильном жару сбежала, села в товарный вагон и приехала в Нальчик, но уже идти не могла и лежала на платформе в уголке. Я привезла ее домой. Не забуду ея счастья.
|
|
|
Из санатория попросила прийти врача, разсказав все горькое положение. Пришла чрезвычайно отзывчивая, лет сорока, женщина врач, оказавшаяся крещеной еврейкой. К вечеру сделался жар у Андрюши маленького, и он слег в воспалении легких. Такого сердечного отношения, как у этой докторши, я никогда не могу забыть. Она не только приходила за полверсты, иногда по два раза в день, но и приносила обоим моим больным, что могла, поесть. В то время Господь хранил для земной жизни моих детей. Никто из остальных тифом не заразился. Об изолировании не могло быть и речи. Как Ирочка, так и Андрюша, не отпускали меня от себя, и я большую часть дня и ночи проводила, сидя на кровати у нее с Андрюшей на руках, а ночью прикладывалась около нее, а с другого боку Андрюша. Проболев долго и серьезно, они поправились.
Рано-рано утром мне все же приходилось их оставлять и идти за дровами. Мужа давно не было. Он уехал искать работы на более южный Кавказ. Надо было что-нибудь решать, и мы нашли, что лучше вернуться во Владикавказ, там все же легче найти работу и монастырь поможет. Переехали, т.к. в товарных вагонах ездили безплатно. Было пятнадцатое февраля. В тот же день посчастливилось найти полутемную комнатку в полуподвале,- грязную и неудобную, но и за то благодарили Бога. На железной дороге Ирочку не приняли, хотя она лишилась места только из-за прекращения постройки железнодорожной ветки. Она буржуйка, как нас называли, и новый начальник, коммунист, не согласен был дать службу. Состояние ея здоровья, несмотря на перенесенный тиф и голод, при Нальчикском климате все же стало лучше. Он выглядела свежей и немного пополнела. Ее я не пускала, а сама каждое утро стояла на базаре и брала какую угодно работу, и пирожки продавала, и вышивки брала делать, и шляпы шить, и кирпичи носить, а она оставалась дома с младшими. Против обычных правил природы во Владикавказе в это время вдруг наступили морозные дни. Один день деревья, как на севере, все покрылись инеем, мороз был свыше десяти градусов.
|
|
|
Иду я как-то по монастырскому двору, где, как и прежде, бывала каждое свободное время. Навстречу мне идет быстро, опираясь на посох, блаженная матушка Анастасия Андреевна. Ее тоже по-прежнему посещала. Когда я о ней писала, забыла сказать, что она была сильно горбатенькая. В монастыре я узнала, что это не горб, а она носит за спиной пуд песку и на ней вериги и власяница. Так вот, она идет быстро, мантия на ней развевается. Увидев меня, поманила к себе рукой опять, называя Марией, говорить: «Мария, Мария, иди. Скорей в собор и приложись к иконе матери Божьей, что на аналое, в правом приделе, Матерь Божия с Младенцем на руках замерзла». Я с удивлением и страхом спрашиваю: «Как же замерзла, Матушка?». А она опять: «Да так вот и замерзла…». Потом подняла свои голубые глаза к небу, несколько секунд посмотрела и вдруг озарилась улыбкой и, обратившись ко мне, сказала: «Только запомни... не навсегда!». И пошла дальше.
Матушки Антонины уже не было, монахини перебивались сами полуголодные, и я не могла искать их поддержки. Весной как-то еще бывала работа, а летом совсем стало плохо. Три месяца, май, июнь и июль мы не видели ни золотника хлеба и питались, покупая полу гнилую картофельную шелуху, иногда платя по 15 миллионов за ведро. Тогда копейки расценивались миллионами. Это были года Нэпа, но для нас это не играло роли и было одним из самых тяжелых периодов нашей жизни. Как-то шла я по городу с маленьким Андрюшей. Навстречу идет женщина, и в руках у нея большая белая булка. Бедное дитя, он вздохнул и сказал: «Какая счастливая». По щечкам его текли крупные слезы. Первый раз в жизни я попросила милостыню в виде кусочка хлеба. Она отломила и дала Андрюше.
Один раз я стояла на базаре в ожидании предложения на работу, как обычно босиком из-за отсутствия обуви. Рядом со мной стояла молодая дама и держала на руке платье для продажи. Время шло, никто мне не дал работы, а она стала плакать. Я спросила, отчего и о чем она так плачет. -«У меня муж, бывший офицер, и трехлетний ребенок умирают с голода, я вынесла свое последнее платье и не продала. Что мне делать, как вернусь домой с пустыми руками?». И разрыдалась!
Я ничем не могу помочь, у меня ничего нет у самой, все же говорю ей: «Дайте мне ваш адрес, я ничего не имею, но подумаю, что сделать». Она в слезах пошла к себе, а я пошла и думаю: «ведь вот, что я сделала, я дала ей какую-то надежду и ведь без основания. Ну вот что: первому, кто мне встретится, хорошо одетому и по виду не нуждающемуся, я отдам этот адрес и попрошу помочь». Мне нужно было проходить церковным двором. Я вхожу с одной стороны, а с другой входить дама в трауре. На ней элегантный английский костюм, и весь вид ея мне показался подходящим для моей просьбы. Когда мы поравнялись, я извинилась и говорю: «По Вашему одеянию и виду я решаюсь дать Вам этот адрес с просьбой помочь». Я разсказала ей о нужде и слезах той молодой дамы. Она говорить: «Конечно, я с радостью немедленно помогу и сделаю, что возможно, но Вы не можете ли мне помочь в одном деле?». Я говорю: «В чем же я и кому могу помочь?» - «Не знаете ли Вы, где мне найти одну даму (и называет мою фамилию), я по всему городу ее ищу и никто не может мне указать, где живет в страшной нужде с пятью детьми». Я ничего не нашлась, что ответить, но очень смутилась. «А я не с Вами говорю? Когда я только издалека Вас увидела, то сразу поняла, что это Вы!» Я ответила: «Да, это моя фамилия...». Она очень обрадовалась и взяла мой адрес. Вечером подъехала тележка, и какой-то молодой рабочий привез от нее целую массу разных продуктов. Тут были и белые хлебы, и постное масло и крупы разные, картофель и даже сахар. В приложенной записке она просила меня прийти к ней. О радости детей и моей говорить нечего. Тут только дети сознались мне, что не хотели меня огорчить и что, помимо картофельных очисток, они ходили в мое отсутствие по чужим помойкам и выбирали корки от дынь и арбузов, и ели их. Фамилия доброй дамы-Шнейдер В.П., муж ея - профессор биологии. В течение двух месяцев она снабжала нас всем необходимым, а я шила ей и ея мужу, белье чинила и старалась отблагодарить, как могла, работой. Они уехали в Москву, а я с детьми в г. Дербент, где муж устроился на работу и предлагал нам приехать к нему.
Я радовалась тому, что продвинемся много дальше к югу Кавказа, где совсем другой климат. Снег дольше одного дня не держится, морозы редки. И в январе погода большею частью такая, как у нас в конце марта в Ярославле. Не придется так хлопотать о топливе, да и, по слухам, о голоде в то время там мало было слышно; он пришел через год и туда. И там на базарах тоже стали продавать сомнительные люди сомнительные тонкие пирожки из картофеля начиненные мясом, как упорно говорили, человечьим. Это весьма возможно, т.к. в местах абсолютного голода люди часто пропадали безследно (не только через ГПУ), и часто люди ели своих умиравших тоже от голода близких. Были очевидцы того, как матери ели своих детей. История когда-нибудь раскроет эти ужасы и подтвердит факты, а сейчас еще слишком у всех велик страх, даже спасшихся за границу, чтоб решиться это опубликовать.
ДЕРБЕНТ
Муж мой устроился на обеспеченное место по восстановлению разоренной школы плодоводства и огородничества. Я везде и всюду наслаждалась природой. Подъезжая к Дербенту, была в восхищении: город на самом берегу сине-зеленого, всегда волнующегося Каспийского моря, он поднимается отлого и малозаметно в гору, покрытую виноградниками. На вершине ея - старинные живописные развалины большой крепости времен Тамерлана. От нея на некотором расстоянии Персидский квартал собственно персидских татар, а ниже, опять некотором расстоянии, еврейский. Тамошние евреи обижаются, если их называют евреями, а не жидами, как было в ветхозаветные времена. Внизу у моря население разнообразное, смешанное, много русских, большею частью поселившихся там уже после революции. Погода была теплая, как летом.
Квартира, в которую мы приехали, была совсем обособленная. Так было хорошо. Небольшой домик бывшего владельца школы был окружен гранатовыми кустами, которые поразили меня не только красотой, но и тем, что увешанные уже совсем спелыми гранатами, они одновременно покрыты бутонами и красивыми красными, словно из воска вылитыми, плотными цветами. Я не знала, что это в природе бывает. Мне объяснили, что это исключительное свойство только гранатов; они весь год дают плоды и одновременно цветут. Аромата никакого. Инжир, по-нашему винная ягода, миндаль, грецкий орех и тутовое дерево (шелковица) составляли красоту и богатство сада. На небольшом разстоянии - вспаханная кое-как земля с засохшими виноградными лозами. Плоды рук большевистских орд, уничтожавших и приводивших в негодность частно владельческие имения, каковым была до революции школа плодоводства и огородничества. Владелец был русский. Еврейские виноградники были в 23-м году еще в руках собственников. Мы как в рай земной попали. Младшая дочь, из двух старших моих, которой шел семнадцатый год, поступила на службу в железнодорожное управление. Старшая, познакомившись еще в 22-м году с одним бывшим офицером Деникинской армии, не смогшим уехать из России и чудом уцелевшим, стала его невестой.
Недолго продолжалось наше счастье. Всего через месяц муж мой ушел с работы. У него не было терпенья оставаться подолгу на одном месте, и он искал чего-то нового. Нового не нашел, т.к. получить в то время дворянину службу было крайне трудно, и с квартиры пришлось съехать. Опять поиски, опять трудности существования. Нашли помещение на земляном полу в саманном домике, закоптелое и все внутри в паутине. Все лучшее в городе занято. Вечером того же дня, когда мы чистили и устраивались, случилась опять страшная беда с моей бедной, чудесной во всех отношениях Ирочкой. Она, всегда сдержанная и терпеливая, закричала не своим голосом. Я стояла рядом, она отмахивается головой от чего-то с ужасным криком. Ее укусил скорпион и впился в шею. Я не подозревала, что они там водятся. Он упал на землю. Прибежали три сестры, пожилые хозяйки, засуетились, принесли пузырек с каким-то маслом, влили в оставленные скорпионом от укуса дырочки, миллиметра по два, да, пожалуй, и больше, шириной, и этим же маслом смочив вату, привязали к больному месту на задней части шеи под волосами. Это оказался настой из скорпионов же, единственное средство, могущее спасти от смерти после их укусов. Боль стала утихать, и милостью Божьей воспаления не появилось, моя дорогая скоро поправилась.
Вся прелесть природы для меня исчезла. Скорбь и Божье милосердие в этих скорбях были со мной и с детьми тогда везде и всюду. Святитель Николай был с нами. Пишу тогда, т.к. это было видимое, осязаемое и глазами, руками Его Милосердие. Теперь, утратив всех детей до одного, я Милосердие Его понимаю и надеюсь на Него. Всех нас для будущей жизни вечной Он призывает скорбями и печалями (и меня, и, может быть, еще живого кого-нибудь из детей). В этой комнатке мы не остались жить, несмотря на увещания очень приветливых трех хозяек, убеждавших нас, что укусы скорпионов не есть обычное явление, а редкие и исключительные несчастные случаи. Петя, не имевший, как я писала, права учиться в каком техническом или ремесленном училище, не говоря уже о высшем, по окончании семилетки (как назывались эти школы, не дающие никакого образования), выразил желание практически пройти начальную техническую науку и принят был в железнодорожное депо учеником-подмастерьем. Не раз вспоминалось выражение Толстого «крутые горки».
Да, этот мальчик с пороком сердца и расположением к повторению суставного ревматизма пережил поистине «крутые горки». Всегда тихий, кроткий, терпеливый, он нес великий крест не по годам твердо и мужественно, поставив себе целью образование, чтоб по возможности скорей встать на ноги и быть мне помощником. На предложение вступить в комсомол он отказался. Это было можно, но отказавшиеся брались на заметку ГПУ и не могли быть уверены в будущей судьбе своей земной жизни при большевиках. Все верилось тогда, что не выдержит народ Божьего наказания за отступление от Него, обратится с покаянием, и придет конец всем мукам, но большинство русского народа равнодушно смотрело на уничтожение, на муки всех лучших людей, остававшихся верными Богу и не поклонившихся зверю.
Первый год был для Пети ужасен. Коммунисты-машинисты издевались, посылали не раз в день за водкой. И не было той самой трудной работы, которую не возлагали бы на него, когда никто не хотел ее исполнить. Вот примеры тому. Без снежной зимой, в мороз, при буре c моря падал не снег, а замерзающий в льдышки дождь грушевидной формы. К берегу прибивало замерзших диких уток, с телеграфных проводов падали воробушки. Депо находилось на самом берегу моря. В тендере, полном водой, показалась течь, нужно было найти пробоину. Приказ коммуниста, начальника депо: «Полезай в воду и найди пробоину». Все комсомольцы отказались бы, а ему нельзя, просто разстреляли бы за неповиновение властям. Как был в сапогах и кожаной рабочей куртке, больше часу мой мальчик простоял по плечи в ледяной воде, пока отыскал пробоину. Пришел домой весь во льду, долго нельзя было снять сапог. Я думала, что потеряю его теперь, так невозможным казалось, чтоб он не заболел. Но у Бога все возможно.
Другой раз нужно было заклепать низ у паровоза, стоящего для починки над канавой, куда стекал мазут, и тоже в морозный день, лежа на спине, в мазуте, он должен был исполнить эту ужасную работу, которую иначе, как лежа, нельзя было сделать. На следующий год отношение к нему стало немного лучше, и эти безчеловечные души признали в нем тихого, доброго товарища, всегда готового помочь всем и каждому. Да, много радости материнской о детях, но переживания их страданий невыносимы. Как легко было бы, если б все их мучения можно было бы взять на себя.
После укушения Ирочки скорпионом нам дали квартиру в две комнаты от железнодорожного управления, ввиду службы Пети в депо. Муж поступил на работу по лесничеству за двадцать верст от Дербента. Зарабатывал Петя деньгами крайне мало, но зато мы получали хлеб и кое-какие продукты, зарабатывал муж и удалял и нам понемногу. Жить крайне скромно, но было можно. Так как мы приехали в самом конце сентября, сбор поздних сортов винограда еще не был закончен, и виноделы-евреи без отказа принимали на поденную работу, платя по ведру любого сорта винограда. Конечно, и я, и дети ходили, но мы запоздали, и через несколько дней сбор был окончен. Там евреи все занимались виноделием и, как я писала, в то время были еще хозяевами своих садов. Вино делалось самым примитивным, вероятно, еще ветхозаветным способом. В громадном чану, сажени в полторы в диаметре, стояло три-четыре человека с засученными выше колен брюками. Они босыми ногами давили виноград, сок вытекал через кран. Вино прекрасное, но я всегда старалась не вспоминать этих босых ног.
Любили мы также ходить собирать колосья пшеницы на сжатых полях в горы, с которых открывался чудесный вид на море. И тут природа была отравлена: такого количества блох, как там, возможно, от близости грязного персидского квартала, я себе не могла представить, они буквально тысячами нападали и особенно облепляли босые ноги. Муж мой жил около маленькой станции посреди леса. Я очень интересовалась необычной для севера Кавказа растительностью. Первый раз воочию видела, что такое лианы и как они опутывают лес. Один раз видела небольшую змею, висевшую головой вниз держась хвостом за сучок дерева на большой высоте. Что мне нравилось, так это масса чудесных шампиньонов, попадались белые грибы. Я часто ездила туда и рано утром, почти у самой станции собирала их, сушила на зиму. Большинство колоссальных деревьев - дубы, и мы собирали желуди на кофе. Поглубже в лесу, больше открытых местах, росла дикая айва. В то время я не работала и могла отдохнуть, хотя голод надвигался.
Как-то пошла посмотреть еврейский квартал. Моя заветная мечта была попасть хоть когда-нибудь в жизни в Иерусалим. Помимо духовного стремления ко Гробу Господню и Святыням Палестины, меня интересовали ветхозаветные постройки городов, улиц и вся природа, о которой я много читала и видела на картинах. Даже после свадьбы меня не интересовала обычная поездка в Париж или Италию, я очень просила мужа согласиться на поездку в Иерусалим, но он не разделял моих мнений, считая их пустой выдумкой. Еще только подходя, я обрадовалась: мне представилось это селение уголком Иерусалима. Я хотела пройти осмотреть подробно внутренние дворики и помещения, ознакомиться хоть поверхностно с бытовой жизнью тамошних евреев, как вдруг при первых же шагах на меня буквально набросились две старые еврейки, выскочившие из домов, и с тянуть одна к себе, другая к себе, быстро говоря ч то-то на своем языке. Я, конечно, ничего не понимала и никак не могла догадаться, в чем дело и что им от меня нужно. Кое-как отбилась от вцепившихся в меня рук и быстро пошла домой, сопровождаемая недружелюбными криками. Оказалось, что была суббота, и они не имели права зажечь огонь. В печи все приготовлено, заправлена еда, сложены дрова, подложены щепки, рядом лежат спички, но поджечь имеет право только христианин, но не еврей. Вероятно, магометанам тоже не давали поджигать, т.к. их там всегда проходило много, но их не зазывали. Мне сказали, что я нанесла большую обиду этим двум старым еврейкам. Удивительно и интересно, как они вообще стараются обойти свои законы.
Напротив нашей квартиры жило богатое семейство. Вижу я один раз такую картину: к воротам подъехала коляска с парой хороших лошадей. За ней шло не менее тридцати женщин в чадрах, но чадры у них не спущены на лицо, а приподняты над головами. На левом плече они несли амфоры с водой. Они разделились: две стали у задних колес, две у подножек коляски, две у передних колес, а остальные перед лошадьми попарно. Из ворот вышел мужчина и старая еврейка, держащая на руках новорожденного ребенка в богатом голубом одеяльце. Они сели в коляску, и в момент, когда кучер подобрал вожжи, все еврейки стали обливать колеса, и т.к. лошади шли шагом, то они поливали перед ними дорогу. Оказалось, что восьмой день младенца пришелся в субботу, его везли в синагогу для обрезания, а в субботу евреи могли ехать только по воде. Очень красивы были церемонии их свадеб, которые я видела на улице. Богатейшие парчовые, всех цветов, вроде сарафанов платья, блестевшие золотом, белые чадры. Впереди жених с невестой, у ней чадра опущена на лицо; затем родные, родственники, знакомые, за ними приданое. Сперва несут громадный белый хлеб, не меньше аршина в диаметре, весь расписанный золотом, затем шкатулки с ценностями, а дальше на ослах сперва перины, подушки, одеяла и сообразно богатству без конца сундуков. Что очень надоело, так это чуть ли не на каждой улице где-нибудь плач по умершим. Двери всегда на улицу открыты, и вы видите, как на полу на циновках, поджавши ноги, сидят кругом таганки с огнем женщины-плакальщицы в черных покрывалах и, подражая плачу, тянут заунывные причитания. Время плача зависит от размера состояния родственников покойника. По бедным плач мог быть несколько дней, а чем богаче, тем дольше, иногда целый год. Число плакальщиц тоже зависит от средств. Видела я, как хоронили они покойников. Они не дают даже часу пробыть ему дома, а как умрет, то чем скорее, тем считается лучше, его заворачивают в черное (без гроба) и несколько мужчин бегут с ним что есть мочи на кладбище. Видела то, что читала только в Библии, как рвут на себе волосы, разрывают в клочья на себе одежду, не только в горе, но и при ссорах между собой, а ссоры между ними всегда и везде, даже на улицах при людях. Озлобление доходит до того, что пускают ножи в ход. Мы пробыли в Дербент два года, и там начали применяться большевистские законы. Учет виноградных плантаций был не только в целом, а бралось на учет количество лоз и всех фруктовых деревьев. Затем частное имущество стали забирать, и в конце концов, при учете населения все владевшие прежде виноградниками и садами попадали в Сибирь. Как я узнала после, эти евреи с их ветхозаветным патриархальным бытом и верой не избегли той же участи. Они, эти евреи, не были подведены под общий уровень пользовавшегося всеми правами и привилегиями советского еврейства.
В персидском квартале не было ничего особенно интересного. У евреев везде там была чистота, как в домах, так и в задних двориках, где у каждого, даже самого бедного, был фонтан. У персов грязно, они производили впечатление какого-то дикого народа, не слыхавшего даже о примитивной хотя бы культуре, в чем можно было убедиться по их празднованиям и суевериям.
В том году было полное лунное затмение. В момент наступившей темноты из селения их раздались невообразимые звуки и вой. Петю моего молодые товарищи по службе позвали с собой к тому времени, чтоб посмотреть, как персы будут прогонять нечистую силу, укравшую луну. Все, от мала до самого дряхлого старика, поднялись на плоские крыши своих маленьких домиков с барабанами, трубами, медными тарелками и т.д., и начали изо всей силы бить в них. Причем, кричали, выли, грозили и махали, чем попало: одеялами, тряпками, кочергами, стараясь прогнать дьявола. Был также у них национальный праздник раз в три года, называемый Саксей-Ваксей. Мы не пошли смотреть, т.к. заканчивался он тем, что после долгой ловкой и красивой джигитовки, сопровождаемой дикими танцами, молодой перс, получивший высшее одобрение толпы, исполнял танец, приводивший его в состояние полной экзальтации, выхватывал кинжал и на глазах всех закалывал себя насмерть. Это был у них священный обычай: жертва какой-то волшебнице лютне, спасшей в древние времена Персию от врагов во время войны.
|
|
|
