Всероссийский собор 1919 года 4 Глава

Это празднование было в том году последний раз. Несмотря на все протесты еще полудикого племени, привыкнувшего к этой традиции, большевики его отменили. Если б это было во имя Христианства, то можно бы и приветствовать это с их стороны.

 

ЧЕЧЕНЦЫ

 

До весны кое-как мы дотянули. Старшая (Ирина) и вторая дочь (Татьяна) почти одновременно вышли замуж. Ни тот, ни другой брак не удовлетворял меня, но я не мешала им, хотя это и было моим новым огорчением. Облегчением было то, что это вырывало их из голодной и почти сплошной все эти годы нищеты.

Одно утешение и, конечно, большое, что оба мужа хотя и не были особенно религиозными, но в Бога верили и венчались церковным браком без моего принуждения. Лето прожили. В октябре была чудная и даже жаркая погода. Мы наслаждались купаньем в море. Я сильно волновалась, когда волны перекатывались через головы, и сердце замирало из-за детей, а потом привыкла, видя, что никто из купающихся не боится, а напротив, еще стараются пройти дальше навстречу волнам. Каспийское море всегда волнуется, как я писала, и бьется о берег.

Муж мой вскоре оставил и то место и вернулся к нам. Нужно было и его кормить, а еды почти никакой. На базаре все страшно поднялось в цене. Началась обычная спекуляция и так называемое мешочничество, когда приходилось ездить далеко куда-нибудь, чтоб достать ржаной муки или картофель. Я ездила в январе к северу за Грозный при ужасных, прежде описанных условиях поездки по железным дорогам. Но меня все новое все же интересовало. Например, такая картина: морозная лунная ночь, недалеко от маленькой станции, куда не пускают ночевать, разложен костер, кругом мешочники и я среди них, но грелись не только люди. С низовьев гор выходили шакалы, привлеченные огнем, и разсаживались, как собаки, на задние лапы в разстоянии, самое большее, 50-ти шагов. Они имеют вид не то ощетинившихся волчат, не то ободранных, с торчащей шерстью лисиц. Глаза у них как огоньки горели, и они выли, и щелкали зубами. Иногда начинали смелеть и все вместе продвигались ближе к людям и огню. Бросит в них кто-нибудь горящей головней - они отступят, через несколько минуть опять, и так до разсвета. Когда человек не один, а несколько, они не трогают, но если их много, а человек попадется им один, то не миновать ему быть растерзанным.

Петя, как железнодорожный служащий, имел право один раз в году на безплатную поездку для матери куда угодно. В декабре второго года его службы я решила съездить в Москву с маленьким 8-лѣтнимъ Андрюшей.

Петя и 11-летняя Наташа оставались с отцом, и старшая Ирочка оставалась жить в Дербенте, хоть на отдельной квартире, но на нее я могла полагаться вполне. Билет был в классном вагоне, в котором купе для шести лиц выходили в проход. Ехали в большинстве евреи, богато одетые (начало НЭПа), из Баку и Тифлиса, и только в двух купе были персы. Андрюша был чрезвычайно хорошенький и веселый, и персы с ним целый день забавлялись. Хоть мы и трудно понимали друг друга, но были такие, что говорили немного по-русски, и мы объяснились, куда каждый из нас ехал. Они угощали Андрюшу и меня чудесными тонкокожими грецкими орехами, изюмом и инжиром. До станции Гудермес оставалась одна остановка. В Гудермесе начальником движения был инженер Г., с которым мы познакомились еще в Нальчике. Он, зная, что я собираюсь в Москву, просил от поезда до поезда сделать остановку и навестить его и его жену. Поэтому я надела на Андрюшу теплую куртку и шапку, т.к. была зима, да и в вагоне было холодно. Сама же не оделась, думая, что успею. Подъехали мы к последней остановке, разъезду Инчхе, в четыре часа дня. Там поезд обычно не останавливался, а тут встал. Внимания не обратили, думая, что что-нибудь обычное в дороге, или поезд встречный, или еще что другое. Стоим. Окна замерзли. Стоим час, стоим два, пассажиры волнуются, кондукторов нет, и никто не заходить сообщить, в чем дело. Стоим еще час, стемнело совсем, и слышатся какие-то крики. Состав был большой и наш вагон последний.

Дикие крики приближаются, и вдруг в вагон наш врываются человек двадцать чеченцев, страшные озверелые, в громадных папахах, все с ружьями и факелами в руках. Я в первый момент решила, что кого-то ищет ГПУ, так как один кричал по-русски: «Деньги давай!». Тут я сообразила, что это нападение разбойников. Предварительно, пока они еще не вошли в наше купе, я притворила дверь. Бывшие с нами двое евреев выскочили, чеченец рванул дверь, я опять хотела прикрыть, он прикладом ударил меня в грудь, я упала на сиденье. К счастью, он ничего мне не повредил. Он выбил окно и стал выбрасывать все, что было из вещей. Я воспользовалась этим, схватила Андрюшу и скользнула мимо него и других в соседнее купе, к знакомым персам. Их там было полно, т.к. все втиснулись в одно купе.

Я не выпускала Андрюшу. Ближайший к двери схватил меня за талию обеими руками, взял быстро вместе с Андрюшей к себе на колени и сказал: «Сиди и молчи». Опять Милость Божья. Как только я взошла, они успели запереть дверь. Чеченцы стали - дверь рвать и бить прикладами. Персы дрожащими голосами стали просить сперва через закрытую дверь оставить их, все время крича: «Аллах, Аллах!» и еще что-то. Когда же дверь заставили открыть, мне и Андрюше движением глаз показали спрятать головы, что мы и сделали, уткнувшись в пальто перса. Один из них, трясясь, объяснял что-то именем Аллаха разбойникам. Они не тронули этого купе и закрыли дверь. Оказалось, что персы поручились, что никого, кроме мусульман, в купе нет.

Везде, во всяком народе есть добрые сердца! Чеченцы искали русских и вообще коммунистов. Когда все ушли, и можно было опомниться и выйти в коридор, то зрелище было невеселое. Все окна выбиты, мужчины в одном нижнем белье кричать в отчаянии, а многие рыдают. У них все пропало и отобрано золото (а оно у них, у евреев, было), бывшее на них спрятано. В нашем вагоне была, кроме меня, только одна женщина и ее забрали чеченцы, как и всех женщин из поезда. Эти несчастные никогда уже не возвращались, если чеченцам или ингушам удавалось кого-нибудь похитить. Взошла луна, мороз, я без пальто, все, что было со мной, выброшено в окно. Хорошо, что я заблаговременно одела Андрюшу. Все полотно заброшено чемоданами, пледами, корзинами, которые разбойники быстро подбирали и складывали на особого рода двуколки. Живут чеченцы (вернее, жили) в горах, на самых почти вершинах, и действительно, правильно сравнение их с орлами. В то время никаким способом передвижения до них нельзя было добраться. Теперь пишут в газетах, что из-за возстания против советских коммунистических законов и режима все это племя насильно переселено в Сибирь. Вряд ли они смогут приспособиться и к климату, и к в корне противоположным условиям жизни. Ясно, что если это племя еще не вымерло все, то скоро исчезнет и память об этом народе с лица земли.

Оказалось, что с разъезда Инчхе два дня подряд звонили на станцию Хасав-Юрт, прося прислать военную защиту, т.к. какие-то подозрительные группы чеченцев спускаются на своих двуколках с гор и располагаются вблизи станции. Оттуда ответили, что они уже вызывали недавно бронепоезд, а была фальшивая тревога. Когда с Хасав-Юрта звонили на разъезд, что наш пассажирский поезд должен отправляться, то с разъезда ответа не последовало, и поезд все же пустили. Дежурный по станции, телеграфист и еще трое служащих в это время лежали связанными. Когда наш поезд подходил и должен был без остановки следовать дальше, то не было сигнала, что путь свободен, и дежурный не встретил, как должно было быть. Машинист остановил поезд. Немедленно на паровоз вскочили чеченцы, связали машиниста и кочегара и стали ломать багажный вагон, но он был бронированный, и это им не удалось. И вот те три часа, что мы стояли, они, начиная с первого до нашего последнего вагона, грабили поезд. Не убили никого.

Когда они быстро стали уезжать, нагрузив до предела двуколки, то выскочившие из вагонов пассажиры и кондуктора развязали связанных, и поезд мог двинуться на Гудермес. Догнать их было бы невозможно. Лошаденки совсем маленькие, вроде ослов, два колеса в диаметре не меньше сажени, посредине вроде ящика, и быстрота необычайная. В Гудермесе встречал меня мой знакомый и провел к себе. Андрюша был сильно перепуган, и я не меньше, и не хотела ехать уже в Москву, а вернуться домой, но он меня уговорил переломить себя, иначе страх останется навсегда. Дал мне свою теплую куртку, и через несколько часов мы поехали. Поездка туда и обратно прошла благополучно.

 

ПОДВИГ ПОДРОСТКА

 

В течение Января и Февраля особенного ничего не случилось. Пасха была в 1924 г. очень ранняя. Муж лежал больной. Погода в Пасхальную ночь ужасная. Шел мокрый снег при сильном ветре, но как не пойти к заутрене, да и освятить надо сделанный, несмотря на крайнюю трудность, куличик. Старшей дочери тоже нездоровилось, младших из-за погоды я не, взяла и пошла одна.

Очень хороший был старый священник О. Николай. Церкви не во всех городах, но еще существовали и не «Живой» Церкви, а так называемые Тихоновские. Когда стали выносить хоругви, то вдруг со всех сторон налетели ряженые комсомольцы в звериных страшных масках с рогами, и хуже еще, чем в звериных, с воем, визгом, лаем они окружили крестный ход, стараясь заглушить пение. Священник ни на минуту не поколебался, и как всегда все было исполнено, как полагалось.

Когда запели у дверей храма «Христос Воскресе», то дикий рев, вой, хохот и кощунства дошли до ужаса. В храм они не вошли, но дожидались в ограде, и когда молящиеся стали выходить, они вырывали из рук узелки с куличами, пасхами и крашеными яйцами, бросали в грязь и топтали ногами. И так было во всех городах в эти годы.

Ранней весной в Дербенте начинается «путина», т.е. массовая ловля рыбы. У нас в то время опять нечего было есть. Почти перестали давать и на железной дороге хлеб. У мужа воспаление легких. Что-то надо было придумать. Мне посоветовали пойти за четыре версты на рыбные промыслы, т.к. там можно как-то безплатно достать рыбы. Я пошла с двумя младшими. Погода прекрасная. На берегу очень длинные, низкие, вроде амбаров, постройки, под ними глубокие, во всю длину и ширину, цементные ямы. Тут же на берегу два привода, но не конских, а движимые полуголыми персами, человек по двадцать у каждого привода. Они вертели их, ходя кругом, и накручивали на них крылья сети. Из этих сетчатых крыльев, длиной в сто и больше сажень, выскакивали на песок большие Каспийские сельди и иногда очень крупные бычки. На них набрасывались дожидавшиеся евреи и еврейки, иногда вырывая с дракой друг у друга, собирали их в мешки. Этим многие существовали, как и мне привел Господь кормиться ими с мужем и детьми целый месяц, продавая на базаре. Кроме того, что мы кормились ими, у меня еще немножко и денег бывало.

Старший надзиратель, русский, приказывал гнать евреев, т.к. они мешали работе, и персы, не стесняясь, били их палками. Они отойдут немного и опять надвинутся, и подбирают. Наконец, это им было воспрещено под угрозой ареста. Надзиратель подошел ко мне и спросил: «Что Вас, интеллигентную даму, заставляет делать такую работу, нести четыре версты мокрую рыбу на спине?». Я ответила: «Крайняя нужда и невозможность устроиться на работу». Он сказал: «Можете приходить каждое утро и никто Вас не тронет». Это был еще только 1924-ый год. Рыбу, которая выскакивала на песок, не брали в засол, т.к. ее нужно было бы споласкивать и терять время, а по сравнению с тем количеством рыбы, которую подтягивали к берегу в так называемых мешках (середина сети), это было ничтожно. Хороший улов доходил до 4000 п. и больше. Когда крылья были накручены на приводы и мешок почти у берега, то к нему подъезжали по переброшенным мосткам целой цепью тачки. Большими саками выбирали с лодок рыбу, складывали в тачки, подвозили к амбарам, выбирали осетров, карпов и другую крупную рыбу, а сельдей живыми сваливали в ямы, где стояло двое людей, и засыпали их солью. Каждое утро я ходила с детьми, не боясь, что меня тоже будут бить палками. Детям я давала нести по силам, всего по несколько фунтов, а сама несла за спиной иногда не меньше пуда.

Приносили домой, отбирали на еду на один день, а остальное несла на базар, где один продавец брал у меня остальную рыбу за ничтожную цену. Все шло хорошо, но я из-за этого едва не лишилась жизни. Думаю, что это было причиной моего заболевания тяжелой малярией, и я пролежала в больнице от 5-го Апреля до 5-го Декабря. Был сильный дождь, детей я оставила дома, а самой нельзя было не идти т.к. на другой день совсем нечего было бы есть. Шла под дождем туда четыре версты и обратно, на спине мешок с мокрыми селедками. Я насквозь промокла и, придя домой, долго тряслась и не могла согреться.

Один раз, когда я возвращалась домой, шла дорогой, с обеих сторон окруженной фруктовыми садами, и восхищалась цветущими деревьями персиков и миндаля, и все таким казалось весенним молодым, радостным. Но меня смутило одно обстоятельство, и все настроение сразу перешло в уму не постижимую тревогу, было что-то неизвестное таинственное в этой чудной природе. В каждом саду у входа стоял соломенный шалаш. И вот на один из них села невиданная мною до тех пор черная птица и прокричала три раза каким-то тяжелым резким криком. Она была немного больше вороны, без отметинки, черная, и необъяснимым внутренним чувством мне не понравилась. Рядом шли двое, говорившие плохо по-русски, и один сказал другому: «Здесь сегодня будет покойник». На вопрос почему он так думает, тот ответил: «Да ведь это птица смерти!-он назвал ее, но я ж разобрала.-Где она прокричала три раза, у того дома будет смерть». Дня через три после того, что я так промокла, я сильно заболела и лежала в большом жару. Через улицу напротив нас жил машинист, не коммунист, верующий, и он, и жена его. Мы познакомились и бывали друг у друга. У них было два сына, Володя и Вася, семи и шести лет. Улица с обеих сторон обсажена белой акацией, которая уже начала цвести.

И вот на дерево, прямо против моего окна, но с противоположной стороны улицы, под окнами машиниста села эта черная птица, прокричала три раза и улетала. Я решила, что это она мне смерть предвещает. Не прошло десяти минут, как вбегает испуганный и взволнованный донельзя мой Андрюша со словами: «Мамочка! Володю и Васю задавило». Несмотря на жар, я приподнялась с кровати и вижу: бежит несчастная мать и под обеими руками держит своих мертвых мальчиков. Оказалось, что они играли в песке в громадной яме, где брали песок для города. Не раз заявляли обыватели городскому управлению, что нужно загородить, т.к. дети туда бегают, и одна сторона грозит обвалом, но внимания обращено не было. Без ведома родителей мальчики играли там и были задавлены обрушившейся глыбой.

Другой случай был не менее поразительный. В том доме, где у нас было две комнаты, внизу жил во втором этаже инженер, уже немолодой, с женой и сиротой племянницей, очень хорошей, 17-лѣтней Марусей. Средства у них были достаточные, они сумели сохранить кое-что, и он занимал хорошую должность. Дядя любил и жалел племянницу, дочь своей сестры, но жена его ненавидела ее. Буквально не давала ей жить, целый день бранила, мучала работами и не раз лишала еды.

Со своими слезами и горестями Маруся, как выберет минутку, то прибегала ко мне. Я ее очень жалела и полюбила, как умела, утешала. В том же дворе был другой небольшой дом, где во втором этаже жила хохлушка вдова с взрослой дочерью и двумя сыновьями. Это было вскоре после случая с детьми машиниста. Я еще лежала дома, а не в больнице. Приходить хохлушка в слезах и говорить, что дочь ея сильно заболела, и вот прилетала птица смерти, села на подоконник и прокричала три раза. Никакими словами нельзя было ее убедить, - что этого может и не быть.-«Нет, в моей комнате сегодня будет смерть». И смерть была у нея в ту же ночь, но не смерть ея дочери, а бедной Маруси. Как оказалось, за два дня перед тем дядя и тетя ея уехали на месяц на курорт. Марусе оставили деньги на пропитание. И что же она сделала: накупила, чего было возможно, назвала знакомую молодежь, угостила, повеселилась, истратила большую часть денег, со всеми как-то странно простилась и ночью вбежала в комнату хохлушки с криком: «Спасите, я отравилась!» Но было поздно даже позвать врача, она мертвая упала на пол.

Вскоре меня перевезли в больницу, где я пролежала четыре месяца с тяжелой формой малярии с безпрерывным сильным жаром. Никакие средства не помогали. Я уже не похожа была на живого человека, меня выносили на кровати в больничный сад, т.к. в палате я задыхалась, и я лежала там почти всю сутки без движения.

Дербент-одно из самых малярийных мест Кавказа Муж поступил на службу и не умел как-то вовсе заботиться о детях, и они очень плохо могли питаться, т.к. время было голодное. Дочь в ожидании ребенка приходила ко мне по два и по три раза, и приносила кофе, который меня заставляли пить, т.к. от слабости есть я не могла.

Младшие двое были большую часть дня около меня. На мое безпокойство об их питании они всегда весело говорили: «Не безпокойся, мамочка, мы сыты». Впоследствии я узнала, что они изобрели промысел, который им очень нравился, но меня посвятить в это дело не хотели до времени моего выздоровления. Каждую субботу они ходили с утра с сумками или мешками в еврейский поселок и поджигали у всех печи, за что им щедро сыпали грецкие орехи, сушеные дыни, груши, миндаль, инжир и изюм. Они были сыты вкусными сладостями и еще снабжали этим и Петю, и отца. Как пришло им это в голову? Изыскивали бедные дети, наверное, всякие возможности заработка.

Мое выздоровление доктора считали невозможным и объявили моей Ирочке, что я медленно угасаю, и нет уже возможности поднять силы в организме. Единственное, что можно бы, и то сомнительно, это перевезти на родину в Москву, чтоб переменить чуждый мне климат, но не думали, чтоб я перенесла дорогу до Москвы. Вторая дочь жила с мужем в Ростове-на-Дону. Он был в большой должности инженера на железной дороге управления южных дорог. Ему написали с просьбой помочь перевезти меня. Немедленно приехала за мной жена его, моя дочь Таня. Меня на носилках внесли в санитарный вагон. Когда Ирочка прощалась со мной, то уверена была, что мы с ней разстаемся навсегда. Она умела взять себя в руки и утешала меня, говоря, что я скоро вернусь к ним, и мы опять будем все вместе, и при сильной воле не позволяла младшим плакать. Когда же поезд отошел, у нее от горя начались боли, и пришлось отвезти в больницу, где через несколько часов родилась моя первая внучка, Ниночка, недоношенная два месяца. Такая была крошечная и слабенькая, что только любовь такой матери смогла ее выходит в грелках. Об этом я узнала только в больнице в Москве. По дороге пришлось на две недели остановиться в Ростове, т.к. вызванный ко мне в вагон врач велел везти на две недели в больницу из-за слабости сердца. Через две недели меня увезли в Москву, где я пролежала еще четыре месяца. Итого с 5-го Апреля по 5-ое Декабря-в злостной тропической малярии, в тяжелой форме, как значилось на дощечке над моей головой. Болезнь была совсем исключительной формы, и что мне надоедало, так это масса незнакомых врачей, которые постоянно приезжали из других больниц и Малярийного Института, привозили студентов-медиков и читали разъяснение моей болезни, но я не была свободной, как прежде могли быть лежащие в больницах люди, допустить это или нет. Платило за меня управление железной дороги в Дербенте как за мать служащего там уже помощником слесаря сына Пети, и я являлась собственностью Советского Союза. Персонал врачей, большею частью из прежних еще, был очень заботлив и сердечен. Они мне говорили, что на консилиумах не было ни одного голоса за возможность выздоровления. Тоска по детям не оставляла меня никогда во время всей болезни. Когда я начала поправляться и учиться после восьми месяцев лежания ходить с двумя палками, то меня из больницы отпустили поправляться к родственникам в Москве.

Я через неделю объявила, что еду обратно в Дербент. Все возмутились: «Как, опять туда, где ты малярию получила?! Да мы не отпустим». Вызвали врача и он сказал: «Ни в коем случае!» Опять, полагаясь только на то, что Господу все возможно, я настояла на поездке. Меня посадили в вагон, заплатили обер-кондуктору, чтоб заботился обо мне, и я уехала, не будучи еще в состоянии ходить без двух палок. Ехать четверо суток. Дала телеграмму. Все мои дорогие встречали меня на вокзале. Да! Я была счастлива в то время. Только Петино лицо бледное и грустное. Я сразу что-то почувствовала недоброе. Увидела свою 4-мѣcячную черненькую, с большими красивыми глазками, внучку. Не выпускала из рук своих младших, все около меня. Образ Святителя Николая, бывший и в больнице неразлучно со мной, привез меня домой. Только Петин вид меня тревожил. На мой вопрос в тот же день он мне не сказал, а дал опомниться от радости и отдохнуть, а затем, оставшись со мной наедине, с взволнованным и изменившимся лицом сказал: «Мамочка, я комсомолец, но не суди меня, а прежде выслушай». Никакой гром не поразил бы меня так, как это известие. У меня дыхание остановилось. Как! Мой мальчик, мой любимый сын, и что я слышу! несколько времени я не могла произнести ни слова, а затем сказала: «Я не знаю причины, но если ты не выйдешь из комсомола, у меня сына Пети больше нет». Весь побледневший, он говорит: «Да, я выйду, но выслушай мое оправдание! Меня вызвали в комсомольскую ячейку и спросили, почему я не комсомолец. Я ответил, что по своим убеждениям не могу им быть. Тогда мне объявили: «Или ты сейчас подпишешь, что ты вступаешь в комсомол, или немедленно будет дана телеграмма в Москву выбросить твою мать из больницы, т.к. ты, как контрреволюционер, будешь выгнан со службы». Мамочка! Я сказал, что посоветуюсь с отцем. Ну, а папа сказал: «Конечно, вступи, нельзя же маму больную выкинуть на улицу из больницы».

Я поняла все страдание его, я знала, чем грозит выход ему, но я предпочла бы страшное горе его мученичества, но не могла согласиться на это. Он меня просил позволить только ему не заявлять прямо о выходе, а не пойти на два собрания, которые были ежедневно, и он будет считаться механически исключенным из комсомола. Любовь и жалость заставили меня на это согласиться, ведь ему было всего 16 лет. Его выкинули, по их выражению, но не знаю, как случилось, что с работы в депо не уволили и он вскоре сдал экзамены на слесаря-практика. Нужен он был в депо как исполнительный работник.

 

ЕЙСК

 

Через месяц у меня начались опять приступы малярии, но не в прежней форме. Я дня три болела, и то большею частью выносила на ногах, то была здорова, то иногда и неделю лежала. Решено было переехать на северный Кавказ в г. Ейск, на Азовское море, где местность не малярийная и хороший курорт.

Через четыре месяца мы уехали. В дороге я лежала опять больная, но, уже подъезжая к Ейску, почувствовала себя вполне хорошо и два года ни разу не болела. Истощенная болезнью, я не могла надеяться ни на какую физическую работу, а на службу меня не приняли бы, да я и не хотела. Зять, муж моей дочери Ирочки, не сразу нашел себе работу, а муж мой неожиданно уехал к брату в Москву, и я его пять лет после этого не видала.

В первый день, как мы приехали, зятю удалось найти комнатку, но очень маленькую, так что даже на время нельзя было поместиться всем нам, да к тому у Наташи и Андрюши начинался коклюш, и нужно было их отделить от слабенькой малютки Ниночки. Мне указали на комнату. Вышла, или вернее, словно выплыла очень полная хозяйка-купчиха и, взглянув на наше одеяние и узлы, сказала: «нет, я не пущу таких оборванных квартирантов, да еще с такими вещами, на что они мне?».

Нелегко было это слышать, но что было поделать, я и сама сознавала, что иной нищий выглядел лучше нас. Нас было четверо: Петя, я и двое младших. Хозяин оказался сердечней и сказал: «Да ты на одежку-то не гляди, иной и в богатой придет, да не будешь знать, как от него отвязаться». И, обратившись ко мне, сказал: «дело к ночи, куда вам деваться вот комнатка, переночуйте, там посмотрим, что Бог даст».

Подстелили свои лохмотья на блестящий крашеный пол и заснули, как убитые. На другой день и хозяйка стала мягче, она оказалась совсем не такой безсердечной, а на третий день объявила: «Ну, живите уж, куда вам деваться». Через несколько дней приносила по кусочку пирога или хлеба просила меня по вечерам приходить к ним побеседовать и почитать из Священного Писания, т.к. они были оба неграмотные, но в церковь ходить любили. Когда мы через два месяца перешли в другую большую комнату, то нам взаимно было грустно разставаться. Петя к этому времени поступил на узловую станцию в 50-ти км. от Ейска, уже помощником машиниста, а комнатка была совсем маленькая, негде было повернуться, а ему нужно было отдохнуть в промежутках между его дежурствами на паровозе. Через день он приезжал домой. Почти весь заработок он привозил домой. Два месяца до его поступления были исключительно трудными.

Священником собора в Ейске был старый протоиерей Отец Василий, очень мне пришедшийся по душе, как и его матушка. Андрюше было 12 лет, он его, по моему и его желанию, взял прислуживать в храме. На него надели стихарик, чему он несказанно радовался. За очень короткий срок выучился читать по-славянски и читал очень хорошо во время службы. До 1927 г. не пропускал ни одной службы и очень гордился тем, что приносил домой хлеб, или что-нибудь из других продуктов, уделяемые ему О. Василием из того, что он получал за требы. В Ейске голода в то время не было. Это богатейшей край. Несмотря на налоги и отбирание властями всего возможного, местные жители еще могли жить и щедро награждали, и заботились о своих священниках. Но денег, пока Петя не поступил на работу, абсолютно не было, жили до крайности бедно.

Слышу один раз в церкви, что священник обращается к приходу со словами: «Братья и сестры, по окончании службы я сам обойду вас всех с тарелкой и прошу отозваться на мою просьбу помочь одной интеллигентной даме, живущей в полной нищете с тремя детьми». Я не подумала ни минуты, что это он призывал помочь мне, и только узнала, когда он принес мне домой 25 руб. В то время в Ейске это были деньги, и можно было некоторое время прокормиться, и покупать молоко. Петя получил службу, и зять мой нашел работу, я успокоилась и начала делать коврижки с арбузным медом, которого там много, и продавала на базаре. Так прожили мы до конца 1926 года.

В начале 27-го г. я увидела на базаре цветы из цветной древесной стружки. Цветы и на цветы не похожи, а идут хорошо, спрос большой. Попробовала сделать, вышло на цветок похоже, продала моментально. С этого времени цветы стали большой помощью в нашей жизни, когда мне обстоятельства давали возможность ими заниматься. При дальнейшей практике на мою работу стали обращать внимание и уже дожидались меня на базаре, чтоб успеть купить до других. Я получила, по-моему, большой комплимент, напомнивший мне басню Крылова «Осел и соловей». Подошли две хохлушки. Одна говорит: «Бачи яки цвиты, як живеньки». Она хотела купить, на что другая ответила, что это совсем не интересно: «Такие цветы поставить в хату, они совсем как живенькие, а живых и без того много, вон у той бабушки, так интересно: розан-то красный, а бутон голубой, да и на цветок не похоже». Купили у той бабушки.

Но были и ценители. Я получила приглашение приехать с цветами в Ростов к одной даме, которая делала цветы и сдавала в цветочный трест. Она просила меня делать, сколько могу, и два раза в месяц возить в Ростов. Она их выдавала за свои, и мы обе получали от них прибыль. Жить стало легче, и я могла даже мясо покупать, и в летнее время наслаждаться дынями и арбузами. Конечно, тотчас, о моей работе узнал финансовый отдел. Пришли с обыском проверить размер моего производства и какие запасы материала. Хотя запасов и не было, и работала я одна только для скромного очень прожития, наложили налог и стали неожиданно являться проверять.

В 1927 г. на второй день Пасхи получаю теле грамму: «Привезите всё, что есть, побольше красных». Ну, думаю, чьи-нибудь советские похороны. Красных у меня не было готовых, но взяла, что было, и поехала. Похороны оказались не одни, а сорока человек. Случилось событие, указавшее верующим на явное проявление Божьего Суда, но озлобившее коммунистов.

Под Ростовом есть колоссальный завод сельскохозяйственных машин. Рабочие в числе 40-ка человек отказались в день Воскресения Христова ехать на работу, говоря, что Бог их накажет за это. Несмотря на угрозы, они отказались. Тогда 40 коммунистов заявили: «Вот мы вам докажем, как Бог карает, и пойдем вместо вас». Что они сделали с отказавшимися, не трудно себе представить, на следующей Пасхе они, наверное, были в Сибири, но известно ни мне, ни моим знакомым о них не было, с ними же самими случилось следующее. Сорок человек сели на открытую грузовую машину. Шофера, тоже не хотевшего подчиниться, все же заставили ехать. Нужно было еще в черте города проезжать через рельсы. Шлагбаум сторож не успел закрыть, и налетевшим паровозом все до одного, кроме шофера, которого чудом выбросило из грузовика, были убиты. Я видела на другой день процессию в сорок красных гробов, состоящую из открытых платформ грузовых, разукрашенных елками, цветами и красными флагами, конечно при игре большого военного оркестра.

На следующий год уже никто не посмел отказаться, а затем и не находилось таких, которые считали бы это грехом а если и были единицы, что, конечно, возможно, то и виду не могли показывать, чтоб не попасть в ГПУ.

Был еще случай в Ейске, где Господь наказал коммуниста в момент хулы. Приехал известный, вероятно и заграницей, профессор, протоиерей Введенский (как утверждают, крещеный еврей). Был разрешен диспут о существовании вообще Бога или нет. Конечно, ни я и никто из моих близких не присутствовали и могу передать только то, о чем говорили везде и все. Введенский не признавал Спасителя Сыном Божиим. Присутствующее духовенство пререкалось с ним. Комиссар города встал и сказал, указав на часы, бывшие на его руке: «Вот сейчас без десяти минут шесть, посмотрим, накажет ли меня Бог, если Он есть, за мои слова». И позволил себе ужасную хулу на Бога, к счастью, не знаю в каких словах, и захохотал. В момент его смеха - звонок по телефону, стоявшему на столе перед ним. Берет трубку, бледнеет и бросается бегом из собрания.

Предыдущая123456789Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: