Учитель коммунизма Шеменев

 

Мне очень нравился город с его самобытностью. Особенно привлекал меня восточный базар. Караваны навьюченных верблюдов, разложенные прекрасные пекинские, бухарские, местные ковры, разноцветные войлоки для юрт, палатки с парусиновой крышей, где жарились тут же на угольях или на вертеле жирная баранина и особого рода тесто, жаренное с массой пряностей.

Груды чудных дынь, арбузов, колоссальных разсыпчатых помидоров, яблоки апорт, по два на кило (от этих яблок и город называется Алма - Ата, т.е. отец яблок), особого рода окрики зазывающих в свою палатку, иногда в национальных красочных костюмах торговцев разных национальностей; обширный рынок старьевщиков, где иногда попадались старинные интересные предметы искусства. Вся эта живая, пестрая картина меня очень привлекала, и я часто, почти ежедневно ходила туда.

В 1933 году это было так! Домики ввиду частых землетрясений все одноэтажные. Какие сады у каждого! просто чудесно, словно земной рай. Дюшесы, персики, виноград могли конкурировать с лучшими плодами мира. Город незаметно поднимается к горам. В голове так называемый головной арык - это канал, устланный по дну и бокам камнем, несущий чистейшую горную воду. Улицы идут все прямые, вертикально к горам, и по обеим сторонам их текут весело журчащие ручьи, водой которых пользуются и для питья; за ручьями ряды высочайших тополей и берез, которые тоже тянутся, узкие, длинные, к небу и почти не уступают в вышине тополям. Лучшего желать нечего было.

Так было до 23-го Декабря ст. стиля, когда из ГПУ без объяснения причин пришло распоряжение Андрюше на другой день, в Рождественский сочельник, выехать на поселение в г. Актюбинск. Оспаривать нельзя. Мы и прежде слышали, что это очень неприветливое место, население почти исключительно, кроме ссыльных, совсем некультурные киргизы. Управление сельского хозяйства, где работало много ссыльных профессоров, дало ему письмо на тамошнюю паровую мельницу с просьбой принять его на работу. С грустью поехали, делать нечего! В Актюбинск приехали в 12 часов ночи, под Рождество. Вышли на станцию и решили просидеть до утра, т.к. никого и ничего не знаем. Снег метра на полтора, мороз большой. ГПУ приказывает выходить. На возражение, что Андрюша ссыльный и мы не имеем никого здесь, ответ короткий: «Нам до этого дела нет, уходите». Тогда Андрюша показал бумагу от управления на мельницу и просил оставить меня сидеть в проходе, пока он вернется. Он ушел искать мельницу. В городе освещения никакого, только вдали видна полоса электрического света. Я была в страхе. Ночью, один, в незнакомом городе, где такой полудикий народ, ходит мой бедный сын. Но он, несмотря на молодость лет, очень дельный и умный. Долго ходил, пока встретился киргиз, не говорящий по-русски, но слово мельница понял и указал на тот свет вдали. Я прождала его два часа.

И вот он приезжает на розвальнях. Он дошел до мельницы и в одном окошке увидел огонь. Постучал... Вышел интеллигентный мужчина, оказавшейся бухгалтером мельницы, тоже ссыльным, не ложившийся из-за не сданного годового отчета. Андрюша показал письмо из управления Алма-Аты и сказал ему о том, что мать его гонят с вокзала, и он пришел просить разрешения дать возможность привести ее переночевать. Он разбудил конюха, велел запрячь лошадь и ехать за мной. Веселое лицо было у моего Андрюши, довольное. Нам разрешили поспать на столах в канцелярии. Было тепло, и мы радовались закончить так Рождественскую ночь.

Утром конюх предложил нам ввиду трудности найти комнату, да еще при наших материальных возможностях остаться у него. Он был старик уже лет 70-ти и жена его тоже. Комнатка чистенькая в подвале. Нам отделили на полу уголок, и до приискания другого помещения мы спали на полу в одном углу, в другом - поросенок, и в третьем на двух кроватях с перинами - хозяева. Андрюшу за недостатком интеллигентных служащих взяли на другой же день в лабораторию, где он полгода был помощником лаборанта. Через полгода приказом из Алма-Аты был уже старшим лаборантом.

Неприветливый, холодный и неимоверно снежный Актюбинск весной не стал много привлекательней, но под теплым солнышком везде можно согреться. Очень тяжело было без церкви. Она была, но обновленческая. Это был город политических преступников в царское время. Сначала был маленький аул, и всего 50 лет как стал обстраиваться. Громадная паровая мельница на 600 рабочих была организованна с самого начала. Область пустынная, совсем без деревьев, не говоря уже о фруктовых, в противоположность богатейшему природой городу Алма-Ате, зато необозримые поля пшеницы и других хлебных злаков. Огороды хорошие, особенно сладкие и вкусные помидоры, за отсутствием фруктов они их заменяли.

У жителей, почти у каждого, по одной корове, больше не разрешалось, за вторую попали бы в «кулаки» сперва, а затем и в Сибирь. Интересно, что из-за невероятных краж, когда через разобранный потолок сарая вытаскивали скот, коров держали в той же комнате, где спали, правда, держали чисто, убирая не один раз в сутки, но везде был запах коровника. Цветов никаких, кроме тюльпанов весной, и у жителей, несмотря на то, что была часть населения хохлов, не было желания развести садик с мальвами и подсолнухами, как в Малороссии. Дынь и арбузов много.

За городом в ровных зеленых берегах, среди ивового кустарника течет прозрачная мелкая река, так что видно все песчаное дно. Мне представлялось, что таким должен быть Иордан, и я часто, когда бывала одна дома, сидела там на берегу.

Жара летом до 50° и зимой до 50° мороза. Пыль невообразимая. Все почти в особых очках. В давние времена это была часть теперь далеко отошедшего Аральского моря. В городе больше, чем на четверть аршина, засыпано мелкими ракушками, которые, раздавленные лошадьми и грузовиками, обращаются в эту пыль и забираются в ботинки, так что при ходьбе приходится не один раз вытряхивать их.

В то время мы жили в крошечной комнатке на земляном полу, где стояла большая широкая кровать, очень большой стол, занимавший полкомнаты, и два стула. Встречаю один раз знакомую семью из Москвы, безнадежно блуждающую в поисках помещения. Он - бывший камер-паж, она-принимавшая участие в церковных делах, высланы с двумя сыновьями 17-ти 15-ти лет, тоже на три года. Я их позвала с собой. Всегда при желании комната растягивается, как резина. Муж и жена на столе, сыновья под столом, и я с Андрюшей на кровати. Весело было, люди хорошие, жили мы два месяца вместе, в тесноте да не в обиде.

Наконец, они нашли квартиру в две комнаты, а нам предложил один школьный учитель перейти к нему в дом. Они устроились спокойно, совсем одни, а мы попали к безбожнику, активному коммунисту. Такого зверя-человека мне не приходилось до того встречать в жизни.

Первое, не хотел, чтоб мы у себя в комнате повесили иконы: «Чтоб у меня в доме этого не было». Так как я, конечно, не подчинилась и повесила и лампадку, то он назвал меня страшно кощунственно и возненавидел. Мучал не только нас, но выгнал отца своего из его собственного дома, объявив совершенно незаконно (но для коммунистов свои законы) его своей собственностью. Бил старушку мать, которая перед ним немела и тряслась, а 17-летнего безответного, глупенького брата так бил по голове, если он чего-нибудь не исполнил в работе по двору и дому, что у того не раз текла кровь из ушей, и он почти оглох.

Матери и брату давал на самое бедное содержание, а ему готовился всегда сытный жирный обед, который он в их присутствии съедал, сидя с ними за одним столом. Бедная старая мать его и брат изливали мне свой страх и трепетание перед ним, когда он уходил на уроки в школу. Мне приходилось потихоньку варить для нас на керосинке что-нибудь, т.к. он не позволял готовить в их кухне, он запрещал мне что-либо жарить, чтоб в доме не было запаха.

Отца старика он поставил наемным сторожем на бахчах, и тот, живя в шалаше из прутьев во всякую погоду весной, летом и осенью, а зимой в холодном подвале дома, заболел. У него, очевидно, было больное сердце, ноги отекали невероятно, и один раз привезли его на подводе домой, этому я лично всему была свидетельницей, он стонал от болей. Вышел сын: «Ты что, лодырь, приехал, работать не хочешь, а сын тебя содержать будет, а как бы не так! Сию минуту назад и чтоб больше этого не было». Увезли назад.

Через два дня опять привезли. Сына-зверя не было дома. Привёзший его и глупенький брат почти втащили его на стеклянный балкон, где на столе кипел самовар. «Как чайку попить охота»,- сказал он. Бедная жена его налила ему стакан, всё оглядываясь, не пришел бы сын, а он тут как тут и явился, сразу озверел и хотел выгнать, но старик не мог встать. Молча пили чай, отец не смел взять сахару, а сын накладывал себе по нескольку кусков в стакан. Я была в другом углу, где мыла свою посуду. Старик попросил помочь ему встать и хотел пойти лечь рядом в свою комнату, когда тот закричал: «Ишь чего выдумал, в комнату! Ступай в подвал, выспись и завтра, чтоб на работу!».

Ничего не сказал старик, и его свели в подвал, где стояла для него койка. Утром в семь часов пошел сын его будить на работу, старик был мертв. Вот типичный экземпляр, кончивший высшую советскую школу, сын простого зажиточного крестьянина, надевший хороший костюм, (возможно, краденный), ставший безбожником-коммунистом, учителем школы. Дом был выстроен отцом, и все принадлежало ему. Нам пришлось терпеть. Сколько не искали мы комнатки, но найти не могли.

Получаю как раз из Москвы телеграмму от зятя, отца Ниночки: «Приезжайте, возьмите Ниночку». До того я писала ему не один раз и умоляла отдать мне ее, мою дорогую девочку, завещанную и отданную мне моей покойной Ирочкой, но он не соглашался. Он по- своему ее любил. Взял от моих друзей к себе. Женился после моей дочери на коммунистке. Своей любовью к женщинам он жертвовал и любовью к дочери. Женился, конечно, по-советски, т.е. просто приводил в дом то одну, то другую жену. Эта была уже вторая. Ниночка так боялась этой женщины, внушавшей ей отвращение, и возмущалась ея убеждениями не быть верующей, что бедняжка стала на себя не похожа и страдала ужасно.

И вот я получила эту телеграмму. Я немедленно уехала. Это было как раз перед советским годовым праздником 17-го Октября. 15-го я имела радость видеть своего Петю, а 16-го он был арестован. Словно послана мне была возможность повидать его перед ссылкой. На другой же день я уехала с Ниночкой, а его сразу отправили в Казахстан, но не на вольную, а в лагерь. Через полгода- ему заменили вольной ссылкой в г. Петропавловск. В то время одним из больших комиссаров власти был Енукидзе, это он помог его переводу. Вскоре Енукидзе был как контрреволюционер разстрелян.

Жена молодая приехала к Пете с маленьким ребенком, девочкой, тоже Ирочкой, родившейся после моего отъезда из Москвы. Они прожили благополучно там почти все три года. В конце их, внучка моя умерла в три дня от менингита. Итак, я привезла Ниночку в квартиру этого ужасного коммуниста. Бедная, слабенькая, необыкновенно тихая девочка, уже запуганная в Москве, попала опять в условия страха и ужаса. Часто забивалась в угол и пряталась во что-нибудь, чтоб не слышать его брани и криков. Один раз я, зная, что он придет не раньше как через три часа, жарила оладьи в ожидании Андрюши к обеду. Сверх ожидания вдруг пришел. Услыхав запах, рванул запертую дверь в нашу комнату, вырвал замок, сбросил сковороду с оладьями на пол, а горящую керосинку со всей силы разбил в куски тоже об пол. К счастью, она горела слабо и потухла, не воспламенив разлившегося керосина.

Затем, схватив табуретку, занес над моей головой и с кощунственными словами, как бесноватый, хотел ударить по голове. Я не знаю, как я выскользнула и выбежала на улицу. Был холодный зимний день, я была без пальто. К счастью, Ниночки не было дома, ее взяла к себе поиграть полюбившая и жалевшая ее соседка, а то она перепугалась бы насмерть. Она дала мне платок, и я побежала на мельницу к Андрюше, т.к. последние его слова вслед мне были: «Если вернешься, убью и тебя и твоего Андрея».

Андрюша отпросился и мы пошли в милицию, конечно, не зная опять, встретим ли защиту или тоже коммуниста. Попросили видеть начальника, нас послали к областному. Как вошли, сразу поняли, что этот из приличных людей, как-нибудь спасшихся, и ободрились.

Разсказали весь инцидент. Он дал распоряжение немедленно отправить двух милиционеров и привести учителя под конвоем, а нас просил все о нем разсказать подробно. «Этого хулигана я давно добиваюсь». Его привели.

Держал он себя непринужденно, нахально, и, обратившись к начальнику и собравшимся служащим милиции, начал речь: «Товарищ начальник, я того мнения, что этих негодяев дворян-помещиков давно надо бы всех поуничтожать, и ошибка властей в том, что с ними слишком мягко обращаются». Еще что-то пытался сказать, думая, что производит сильное впечатление своей ученостью, когда начальник спросил: «Ты кончил, Шеменев? Так вот что, если ты хоть одним словом позволишь себе не только грубость, но и невежество к этим людям, то я с тобой расправлюсь и посажу в тюрьму. Слышишь?»

А нам сказал: «Идите спокойно домой, он вас больше не тронет». Надо было видеть всю подленькую, изменившуюся фигуру ошеломленного учителя. Мы домой не пошли, соседка, где была Ниночка, уступила нам переднюю в своей квартире, перенесла к себе наши вещи. Об этом случае стало известно всему городу. Все знали этого зверя, особенно родители детей, учившихся в школе, и нам предложили очень близко от мельницы комнату у очень хороших крестьян. Мы благодарили Бога за то, что благополучно избегли чего-нибудь худшего от учителя, и за то, что мирно и дружески стали жить с новыми хозяевами. Ниночка повеселела и успокоилась. Прожили мы у них больше году. У них тоже было несчастье, старшему сыну, ставшему самовольно «пионером», было 10 лет. Они его боялись.

В то время везде в школах, в газетах и даже на стенах были объявления, что дети, предавшие своих отца и мать за контрреволюционное мнение, за иконы в доме и даже сообщившие, что у родителей спрятаны какие-нибудь вещи или продукты, получат новый костюм и безплатную поездку в Крым на полное содержание. Только завидят, что этот мальчишка идет, как друг другу быстро говорят: «Ваня идет, Ваня идет - молчите». А он ко всему прислушивается и за малейшее замечание грозит предать. Вот какое воспитание давали детям. Конечно, не все поголовно были такими, редко, но все же бывали и не испорченные большевистским воспитанием.

В газетах на последней странице всегда бывал список детей-героев, например: «Николай Смирнов, ученик такого-то класса, за предательство родителей награждается тем-то и тем-то и вносится в список детской героики, а отец его за укрытие трех мешков муки ссылается в Сибирь».

По службе у Андрюши на мельнице тоже нелегко было. Директором был назначен коммунист из Союза безбожников, тип очень похожий на учителя, у которого мы жили. Узнав, что Андрюша выслан за религию, он его сразу возненавидел и старался причинять всякие обиды и неприятности, вплоть до того, что не выдавал полагающихся продуктов, а в то время становилось все труднее и труднее с едой.

Сижу я один раз на крылечке с Ниночкой, и поджидаем возвращения Андрюши с мельницы. Он запаздывает, у меня предчувствие чего-то недоброго. Видим, едет телега и на ней кто-то лежит, подъезжает, как трудно писать и переживать снова, но пусть узнают все, кто не знает или не верит, благодаря лживой пропаганде о «советском рае», истину о том, как страдал этот ни в чем не повинный мой бедный сын; таких были миллионы и это не преувеличено.

В конституции Сталина на весь мир извещалось, что дети за родителей не ответственны, ни в рождении в высшем сословии, ни в делах их. В момент революции Андрюше было три года, а Пете восемь. На телеге лежит Андрюша, глаза закрыты и как бы в крови, язык распухший, вышедший наружу, брюки на коленях, как прожженные, и на правом колене маленькая, а на левом - во все колено, круглая рана. Сказать, конечно, ничего не может, лежит спокойно, без стонов. Ничего не понимая, в полном отчаянии, я села к нему и повезла в больницу. Побежала к врачу. Люди дожидавшиеся, видя состояние привезенного больного, стали кричать: «В очередь, в очередь, нечего тут вперед идти, очереди дожидайся!». Я никого не послушалась и вбежала в первый же кабинет, прося придти к подводе. Пошла женщина врач, посмотрела и побежала за другими врачами. Его подняли и помогли идти. Собрались все и говорят, он сожжен и отравлен какой-то щелочью. По осмотре сказали мне, что глаза вряд ли можно вылечить, что он видеть не будет. Но Господь Милосердный не дал ему еще этого испытания, и уже через месяц глаза видели так же хорошо, как и прежде; язык втянулся, он мог есть, но на левом колене осталась навсегда глубокая круглая ямка, шрам почти во все колено.

В большевистской России, как во времена Египетских казней, появился совсем особый, невиданный еще вид паразитов на хлебных, уже собранных в амбары злаках и на муке. Конечно, об этом тщательно скрывается от мира, и недостаток зерна, и вследствие этого голод объясняется засухой и неурожаем, но это опять ложь, все та же ложь.

Называется этот паразит «хлебным клещом», он стекловиден, распространяется молниеносно, и при известном проценте его в зерне или в муке они не могут быть употребляемы в пищу человеку, а идут только в навоз или свиньям. Говорят, что при абсолютном зрении видно клеща без микроскопа, зерно еле заметно как бы дышит, колыхаясь, но не могу этого утверждать. При первом обнаружении клеща амбары опрыскиваются раствором каустической соды. Как было и в данном случае, опрыскивателю надевают непромокаемую одежду, кожаные перчатки и противогазовую маску. Ничего того не оказалось. Никто из рабочих не соглашался. Призывает директор Андрюшу, хотя его как лаборанта это вовсе не касалось, и приказывает идти опрыскивать зараженный клещом амбар. Ссыльный ослушаться не мог. О результате я написала. Прожженные колени были от стекающих капель, глаза и язык от вдыхания.

Поправился и пошел опять на работу. Месяца через два приходит домой совсем разстроенный и растерянный и разсказывает:

«Прихожу утром на мельницу, у ворот встречает меня старый крупчатник, много лет испытанный мошенник, кланяется и говорит: «Здравствуй, товарищ заведующий!».

Я прошел мимо, приняв эти слова за обычную насмешку.

Иду дальше, рабочие обращаются с теми же словами, тогда я спрашиваю одного из них: «Что это вы и за что сговорились сегодня надо мной издеваться?»

-«Как издаваться да ведь ты приказом из управления в Алма-Ате назначен заведующим лабораторией».

Я и тут не поверил, меня, ссыльного, 19-ти лет, этого быть не может, это было бы для меня истинным новым несчастием. Прошел в лабораторию, зовут к директору.

Он бросает мне злобно бумагу со словами: «На, читай!».

Тут я увидел, что это ужасная правда, прочитав приказ: «Снимается с работы заведующий лабораторией Б. и назначается на его должность А.». Эта должность почти равносильна директорской. Без подписи и разрешения заведующего не может быть отпущен с мельницы ни один пуд муки, а мельница выпускала ежедневно тысячи пудов. Директор был зол как никогда. Он обогащался на сделках и мошенничестве с крупчатником и понял, что этому пришел конец, т.к. подбить моего Андрюшу на обман или заставить уступить он понимал невозможным.

Очевидно, приезжавшие тайные ревизии, где участвовали опытные ссыльные, убедились, что с момента поступления лаборантом Андрюши мука стала качеством лучше, и нужно было, чтоб и количество выхода стало больше.

«Что мне делать, мамочка, ведь я не могу бороться с этими старыми опытными волками, они меня сейчас же съедят! Я пробовал отказаться, но директор сказал, что это не от него зависит». Бедный заведующий таким большим и ответственным делом заплакал.

Я ему дала совет пойти в ГПУ и объяснить, что не чувствуешь себя способным к такому ответственному делу, где требуется и административный опыт, и боишься не оправдать доверия».

Он сейчас же пошел и сказал: «Я в вашей власти, у меня нет защиты, и я прошу ГПУ оказать мне эту защиту, и снять с меня эту должность». На это был ответ: «Это сделало главное управление, и мы ничего сделать не можем, старайся оправдать доверие и не волнуйся».

 

МЫТАРСТВО

И вот началось новое его мучение. На большое количество муки, предназначенной для отправки в армию Московского округа, он наложил запрещение как негодную.

Идет к нему крупчатник и со злобой заявляет: «Ты что, хочешь бороться с нами? Мы тебе рога пообломаем!»

- «Делайте что хотите, в муку добавлен песок».

- «Слушай, товарищ, - начал тот заискивающим тоном, - ты не препятствуй, правда, мы добавили немного песочку, но ведь этого не заметят».

Оказалось, что в надежде его уломать они уже нагрузили поезд на отправку без его разрешения и подписи. Зовут к директору.

«Ты не разрешаешь отправку, смотри, как бы не сломал голову, поезд уже нагружен, не разгружать же его?»

-«Я не могу разрешить, у меня инструкции, от которых я не отступлю как честный работник, во-первых, и, во-вторых, в Москве при приеме тоже бывает анализ и повесят меня, а не вас».

Директор тоже тон спустил и думал убедить, но ошибся. Муку пришлось выгрузить и употребить на бывшее при мельнице большое свиноводство.

Другой раз, зная, что мука заражена в одном амбаре клещом и не разрешена им в употребление людям, они испекли хлеб на 6 тыс. руб. на дневную раздачу. Он пошел в пекарню и взял на анализ хлеб, в нем оказался клещ в количестве не допускаемом. Он наложил запрещение на раздачу хлеба. Опять спор директора и указание на то, что нельзя испечь новую порцию на сегодня хлеба.

Андрюша подал ему рапорт, которого тот не мог подписать, а именно, что он слагает с себя ответственность и расписывается как заведующий лабораторией в негодности муки, и предлагает директору взять на себя разрешение на выдачу хлеба. В результате хлеб свезен на свинарню, а рабочие получили только на следующий день двойную порцию. Исхудал мой Андрюша, не по силам была борьба с мошенниками-коммунистами, и мало кто решился бы на это, вечно под страхом клеветы и мести. Писал не раз в управление, обращался в ГПУ, но его не освобождали от должности.

Наконец, пошел и заявил: «Поступайте со мной, как хотите, но я больше не в силах». Через неделю пришел приказ из Алма-Аты: А. предлагается обучить техника (фамилию не помню), и по сдаче им экзамена считаться освобожденным от заведования лабораторией». Три месяца бился с неспособным техником. Наконец, 29-го Апреля тот сдал экзамен, и Андрюша радостный пришел домой. Как давящая, тяжелая гора свалилась с его плеч.

30-го пришел на работу, а во дворе раскрашивают две громадных фигуры из фанеры: одна изображала врага коммунизма Чемберлена, а другая Андрюшу.

І-го Мая, в день общего празднования, должна была быть манифестация, и эти две фигуры нести впереди шествия. Андрюша пошел в ГПУ и сказал об этом. Оттуда позвонили при нем по телефону с выговором директору и приказали немедленно уничтожить фигуру Андрюши.

2-го Мая, когда он подошел к мельнице, то на воротах увидел громадный плакать: «Снимается А. с работы как контрреволюционер» (это была месть директора, т.к. лаборанта он имел право снять своей властью). Что с этой работы уволили, это было только облегчением, но у нас не было никаких средств для существования, а ведь нас трое.

В то время был в Актюбинске такой страшный голод, что по всем улицам лежали мертвые, или при последних признаках жизни умирающие от голода. Большею частью это были бедные местные киргизы. По площади базарной бегали с раздирающими душу криками маленькие дети, брошенные матерью. Я видела, как они их сажали на паперть церкви и быстро убегали. Или прохожие подбирали их и тоже оставляли на паперти. Вечером подъезжал грузовик и забирал куда-то этих детей. Думается, да и по слухам, их просто уничтожали.

Я пробовала указать милиции на того или иного умирающего, но они только рукой махнуть, а иной скажет: «А что с ними делать!». Работы Андрюше долго ждать не пришлось, через четыре дня он получил предложение поступить инструктором-лаборантом на элеватор для обучения желающих быть лаборантами. Поступил 10-го Сентября, а 13-го в местной газете напечатано: «Не удивительно, что ревизией, приехавшей из Москвы, установлен виновник расхищений, раз приемщиком зерна заведует бывший дворянин А. (все управление элеватора было в то время отдано под суд), высланный за контрреволюцию». Глазам мы не поверили. Написали опровержение, что это недоразумение, что А. только три дня как поступил на элеватор, и не приемщиком зерна, а в лабораторию. Понес в газету. Газета отказалась, пошел к прокурору ГПУ, тот сказал так: «Нам хорошо известно, что ты абсолютно честный и что это на тебя клевета, но по закону извеcтная категория людей не имеет права реабилитировать себя в печати».

Это обвинение повлияло не только на моральную сторону Андрюши, но и на его сердце, как и все нанизываемые одно на другое ложные обвинения. Как глубоко верующий, и в промежутках печалей он всегда был веселым и твердым. Ревизией было доказано фактически, что он никогда не работал приемщиком и всего три дня на элеваторе, но с работы его было приказано убрать. Тогда его взял к себе помощником и заместителем хлебный инспектор области. Андрюша думал, что будет всегда при нем, но это был хоть и честный, но ленивый, любивший отдохнуть в семье, живший за несколько верст от города человек (не коммунист). Кроме того, он часто уезжал по округу и, как говорил Андрюше, был спокоен, что оставляет на него обязанности как на честного работника. Один раз он уехал и долго не возвращался. На обязанности инспектора было два раза в месяц делать ревизию мельницы, с которой Андрюша был уволен. Положение было трудное и неприятное. Он являлся теперь старшим над директором мельницы. Вызвал инспектора, а тот письменно велел ему сделать самому ревизию.

Осмотрев и проверив все амбары и склады, Андрюша дал заключение остановить работу мельницы на три дня ввиду заражения клещом в большой степени.

Директор взбесился: «Ты с ума сошел, да знаешь ли, что значит остановить такую мельницу, ведь это сотни тысяч убытку!»-

«Знаю, но тем не менее нахожу необходимым остановить мельницу». Директор пошел с жалобой в ГПУ. ГПУ вызвало немедленно инспектора, и на другой день была назначена комиссия из представителей ГПУ и лиц, начальствующих по хлебному делу. Всякий может представить себе волнение молодого ссыльного, в случае, если б его распоряжение признано было бы неосновательным, обвинен был бы в предумышленном вредительстве и суд короток. Всю ночь мы не спали, ведь неравны силы просто до невероятного.

Бледный, но как всегда выдержанный, с молитвой в сердце шел мой измученный преследованиями Андрюша на мельницу, где должен был решаться вопрос о его жизни и смерти. Несколько часов дожидались мы с Ниночкой его возвращения. Еще издали по быстро походке и помахиванию нам рукой мы поняли, что он весел. Комиссия и хлебный инспектор подписались под протоколом о правильности распоряжения заместителя хлебного инспектора А., мельницу на три дня остановили.

Директор послал в Алма-Ату донесение с просьбой снять его с работы (директора), т.к. он не желает подчиняться ссыльному мальчишке, которого он уволил за контрреволюцию. Снять его оказалось неудобным: коммунист, большой активист, член союз безбожников.

ГПУ вызвало Андрюшу и ему сказали: «Мы против твоей работы ничего не можем сказать, выбери себе, какую хочешь службу, но ссыльному неудобно быть на такой ответственной должности». Андрюше на другой же день предложили место кассира в очень большом областном кооперативе. Весь небольшой город знал его приключения по службам, заведующий не был коммунистом, и ему нужен был честный работник.

Тут я испугалась. Через его руки и под его ответственностью должны проходить очень большие суммы денег. Он смело брался, стал получать много лучше жалованье и за трехмесячную отчетность получил благодарность. Приходит один раз домой опять взволнованный и оскорбленный. Приехала ревизия из Москвы. Узнав, что кассиром молодой ссыльный и известной дворянской фамилии, сделали выговор начальнику и приказали немедленно удалить. «Вы что же хотите, чтоб он украл деньги и скрылся? Разве можно таких людей ставить на такое ответственное денежное дело?».

Начальник ответил (все в присутствии Андрюши): «Мы только сейчас спокойны. До него назначались все комсомольцы, которые скрывались, один с 25-ью тысячами, другой тоже около этого». Ревизия назначила своего комсомольца. Начальник не хотел оставить Андрюшу совсем невиновного ни в чем без заработка и предложил ему единственное свободное место по картотеке. Обиделся мой бедный и говорит мне: «Не хочу этого, что это, чтоб все смеялись: из кассиров да в картотеку, ни за что не хочу».

Я нашла нужным не отказываться, а взять это место. Не хотелось ему очень, но он никогда не шел против моего желания. Ревизия уехала по городам и селениям Актюбинской области. Через два месяца на обратном пути в Москву заехали в кооператив, и первый вопрос был: «Ну что, как вы довольны новым кассиром?»-«Да вот три дня тому назад взял 20 тысяч и скрылся. Где его теперь искать?».

Приходит Андрюша торжествующий. Комиссия разрешила взять его обратно. Оставался еще год до окончания ссылки, и он так и прибыль в этой должности.

Вызывают его один раз в ГПУ и говорят: «Завтра общее собрание всех рабочих, оно должно дать согласие принять кого-нибудь или не принять на военную службу. О тебе будет вопрос. Тебя вызовут, и если спросят, за что ты выслан, смотри, не вздумай сказать, что за религию и церковь».

-«Что же я должен ответить?»

-«Скажи, что по обвинению в контрреволюции по ст. 58, п. 10».

Его не вызывали, а заочно постановили принять. Очень волновались мы, ведь если постановят принять, то отказаться нельзя (это не вопрос религии), понятно, как нам этого ни под каким видом не хотелось. Назначен набор, он получает повестку явиться на осмотр.

Я ему говорю: «А пойди в ГПУ и спроси, т.к. Петю за фамилию отвергли, о чем поместили в паспорте, может, Бог даст, и тебя отвергнут». На этот раз он боялся послушать моего совета. Его осмотрели, обрили, но найдя сильный невроз сердца, дали длительную отсрочку, назначив лечение.

На другой день читаем в местной газете: «Подлые люди из дворян пробираются в армию, чтоб вносить разложение, так вот, нужно обнаруживать и выкидывать». Я укорила его за непослушание. Он пошел, не сказав куда. Придя домой, разсказал о том, что сделал, надеясь, что его освободят совсем: «Я прошел в военный совет, заседающий совместно с ГПУ, и просил разрешения войти. Вошел: сидят за большим столом, покрытым красным сукном, все большие чины в орденах. Все изумленно на меня посмотрели, небывалое нахальство. «В чем дело?» - спросил один. Я ответил: «Вчера меня осмотрела военная комиссия и приняла условно, до излечения сердца. Я пришел заявить, что я дворянин и титулованный». Они все переглянулись и самый главный сказал: «Молодец, что пришел». Они сами понимали, что для этого нужна была большая решимость и уменье побороть страх перед ними.

Его оставили в покое, и через два месяца кончился срок его ссылки. Ему не дано было ограничений, и он мог вернуться даже обратно в Москву, но мы подумали, что безопаснее быть подальше от центра, и решили вернуться в Алма-Ату, где и устроить свою жизнь. Влекла туда и другая, самая главная сторона жизни: узнали о существовании там катакомбной церкви.

 

КАТАКОМБНАЯ ЦЕРКОВЬ

 

В Актюбинске мы больше году были совсем лишены Богослужения. Утешение пришло неожиданно. Приехал туда еще сравнительно молодой архимандрит О. Арсений. Он был знаком с той ссыльной семьей, о которой я писала, что жили с нами вначале в землянке и спали на столе и под столом. Они дали ему наш адрес, и он сейчас же пришел, и остался ночевать. Совершил ночью тихо литургию, и мы смогли приобщиться Св. Таин. Это был тот монах, которого в Туапсе не расстреляли, а сослали на 10 лет, и который дал мне сведения и об игуменье Антонине.

От него впервые узнала о том, что в России существует тайная Катакомбная Церковь, возглавляемая митрополит Петербургским Иосифом и им организованная по благословению митрополита Петра Крутицкаго, с которым он, живя в Чимкенте за 100 верст от Алма-Аты в ссылке, все время имел тайные сношения.

Архимандрит Арсений был рукоположен митрополитом и имел счастье содержать его матерьяльно. Церковь в Алма-Ате вырыта глубоко в земле, и освящал ее сам митрополит, приезжавший для этого тайно. Как завещал мне О. Александр, замученный на Медвежьей горе под Мурманском, так и никогда ни я, ни Андрюша не имели общения со священниками сергианскими, поминавшими властей и митрополита Сергия.

Один раз приходит к нам со знакомыми, все теми же самыми, почтенный по виду академик протоиерей О. Макарий. Предварительно я знала, что он сергианец. Таких тоже высылали, чувствуя в них, в некоторых, искреннюю веру в Бога, так страшную сатане в лице советских властей. Придя к нам, он поднял руку, чтоб благословить меня, но я отклонила и не приняла, со словами: «Простите, батюшка, я не могу принять Вашего благословения, я знаю, что Вы принадлежите к Сергианской церкви, поминаете властей и Сергия». Он этого никак не ожидал, обратился с поднятой рукой к Андрюше, но он тоже не принял. Он ушел, не говоря ни слова, сильно оскорбленный и сказал моей знакомой: «Что эта старая дама поступила так, я еще могу извинить, но этот мальчишка смел не принять моего благословения, это возмутительно».

Через несколько дней он приходит и уже не пытается благословлять, а говорит: «Меня очень заинтересовали Вы и Ваш сын, я хотел бы побеседовать и узнать Вашу точку зрения». Я высказала свой определенный взгляд на Сергианскую церковь и на Сергия. После этого мы видались, часто беседовали, будучи совершенно противоположных убеждений. Он устроил у себя в комнате вроде маленькой церкви, служил обедню и просил Андрюшу приходить петь и читать, не поминать ни властей, ни Сергия. Мы отказались.

Так шло время, мы стали друзьями, но не в вопросе церкви, хотя с его стороны стали чувствоваться примирительные нотки к нашим взглядам. Один раз у него был диспут с приехавшим еще раз к нам архимандритом Арсением, но оба остались при своих мнениях. Он был сослан всего на два года, и когда отбыл срок и пришел прощаться, то сказал: «Беседы наши не остались пустыми и безплодными. Я еду в Москву и там найду разрешение нашим разногласиям. Я обещаю, что если убедюсь в том, что не я прав, то честно об этом сообщу Вам». Он уехал.

Через три месяца пришло письмо от его сына, где он сообщает, что отец его вскоре по приезде в Москву официально отрекся и отошел от Сергианской церкви. Отказался от богослужений, за что выслан на 10 лет, без права переписки, неизвестно куда.

О том, что творилось вообще в то время, трудно даже поверить. Я иногда брала людям сшить платье или белье, чтоб заработать немного денег. Приходить женщина, оказавшаяся учительницей из гор. Аральска, на Аральском море. Они приехала поодеться, как говорила: это был тип советской интеллигенции, говорившей самым вульгарным простонародным языком. Что и как могла она преподавать детям - это загадка. Носила шелковые платья. Ей нужно было нарядное платье для гостей и в церковь ходить. На мой вопрос, разве в Аральске есть церковь, она ответила: «А как же. У нас замечательная женщина-священник».

Я думала, что ослышалась, и переспросила.

«Что Вы сказали, священник-женщина?»

-«Ну да, что Вы так удивляетесь? Не все ли равно, раз она и исповедует, и приобщает, и все исполняет, как мужчина».

На мой ужас и страх перед таким фактом, она сильно обиделась, вероятно, найдя во мне глупую отсталость.

Да! Чего, чего только не видела я и не испытала, но это был верх сверхпреступных понятий, творившихся в то время в церкви при большевиках. Итак, мы решили переехать снова в г. Алма-Ату. Было это в августе.

Ехали мы все трое веселые и облегченные, хоть на время не думая о новых несчастиях. Андрюша освобожден! На каждой станции покупали и наслаждались фруктами, от которых отвыкли за три года. Нас встречал Архимандрит Арсений и привез в хорошенькую комнатку опять на земляном полу, единственную, что мог достать для нас,

Предыдущая123456789Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: