Этологические основания идентичности

Проблема социализации на этологическом уровне основывается на идее границ, которые люди проводят между собой и своим социальным окружением. Она трактуется через дихотомии «я — другие» на индивиду­альном уровне и «мы — они» на групповом уровне, то есть через анализ факторов и механизмов, обусловли­вающих установление границ в совместном существо­вании людей в процессах социального взаимодействия, культурной коммуникации. Такого рода исследования направлены на то, чтобы объяснить, каким образом происходит установление и прерывание контактов меж­ду людьми, при каких условиях возникает необходимость укреплять личностные и групповые границы, а при каких они становятся более проницаемыми.

Регулирование отношений «я — другие» на инди­видуальном уровне составляет один из важнейших принципов в формировании межличностных отноше­ний. Соответственно культурные выражения и закреп­ления их форм и структур занимают важное место в процессе социализации. Антропологический механизм такого регулирования формируется на всех уровнях существования человека: на органическом — это спо­собность организма отличать внутренние для него сигналы от внешних; на телесном — это ощущение границ личного пространства; на социально-психоло­гическом — это чувство эмоциональной дистанции (близость — отчуждение); на культурном — это способ­ность выражать и понимать сигналы индивидуальной дистанции. Нарушение адекватного функционирования механизмов такой регуляции имеет негативные послед­ствия как на индивидуальном, так и на социальном уровнях. В первом случае это ведет к потере идентич­ности — психическому состоянию или заболеванию, при котором человек теряет способность к различению внутреннего и внешнего мира, «я» и «не-я». Во вто­ром — нарушение межличностных дистанций порож­дает конфликтные и агрессивные реакции.

Регуляция приватности культурными средствами осуществляется с помощью вербальных сигналов, зна­ков экспрессивного и проксемического (пространствен­ного) поведения, характера одежды, средствами орга­низации предметно-пространственной среды. Это не­прерывный процесс, осуществляемый различными «я», составляющими общество, вступающими во взаимодей­ствие друг с другом и выходящими из него. Таким об­разом, соотношение совместности и приватности пред­ставляет собой механизм избирательного контроля над доступом людей друг к другу, основание индивидуаль­ного права выборочно открывать или закрывать себя для социального или физического воздействия со стороны других. Фундаментальность этого механизма для фор­мирования культурных элементов и конфигураций обус­ловливает важность для психологической антропологии ответа на вопрос, «как в культуре используется вариа­бельность уровней поведения для регуляции отношений «я — другие»[86]. Степень приватности в различных куль­турах, субкультурах, социокультурных ситуациях варь­ируется от максимальной открытости к максимальной закрытости. Тем не менее даже в предельных случаях, как показывают сравнительно-культурные исследова­ния, всегда сохраняется их определенное соотношение, всегда имеется культурная выделенность приватности в публичных ситуациях[87].

Развитие урбанизации и возникновение мегаполи­сов породили социокультурные проблемы высокой плотности и скученности расселения. Жителям таких городов приходится часто попадать в ситуации вынуж­денных контактов с незнакомыми людьми — на ули­цах, в учреждениях обслуживания, в городском транс­порте. Скученность обусловливает постоянную угрозу нарушения «персонального пространства». В связи с этим в культуре мегаполиса усиливаются в массовом масштабе тенденции к обособлению, приватности и формируются соответствующие образцы поведения и культурные конфигурации. Так, общество здесь явля­ется «анонимным»: люди не просто могут быть не зна­комыми друг с другом будучи жителями одного кварта­ла, но они не хотят этого и имеют на это право. Город­ские жители законом ограждаются от вмешательства в их приватную жизнь даже ближайших соседей. Закон в мегаполисах как механизм регулирования социаль­ного взаимодействия существенно преобладает над мо­ралью (локальными нравами и обычаями). Основной способ адаптации в этих условиях связан с развитием индивидуальных механизмов регуляции коммуникатив­ных и информационных процессов, навыков возведе­ния барьеров на пути обмена информацией, защитных реакций в сфере эмоционального обмена (маскировка, гашение эмоций). Именно культура крупнейших горо­дов породила феномен «ролевого, поведения», сводящего контакты между людьми в институционализованных ситуациях к максимально возможной рационали­зованной и функциональной форме. В современной модернизованной, урбанизованной культуре такие эмоциональные и поведенческие барьеры стали устой­чивыми стереотипами поведения.

Однако, как всегда в культуре, такая тенденция на первоначальных стадиях формирования оказывается далекой от оптимума в своем проявлении. Люди ищут благоприятных пространственных условий, огражда­ющих приватность. Массовое стремление горожан к этому состоянию обусловлено усталостью от множе­ственности, изменчивости и интенсивности воздей­ствий окружения. Обе тенденции находятся в резонан­се с культурной ценностью приватности. Привычка к поддержанию эмоциональной дистанции с «чужими» распространяется на ближайшее окружение личнос­ти — родственников, друзей, знакомых. Обособление приобретает патологические формы ощущения безвы­ходности, изоляции, одиночества, непреодолимости психологических барьеров в сфере межличностных контактов, неумения выразить себя адекватным (при­емлемым для себя и для других) образом. В результате в крупнейших городах возникают соответствующие формы как психических, так и поведенческих патоло­гий, нормализация которых является одной из важней­ших задач специалистов в области социализации (обра­зования, психиатрии, пенитенциарной системы, адап­тационного консультирования, социальной помощи)[88].

Норма и отклонение

Важной темой психологической антропологии в связи с концепцией социализации была и остается относительность грани между психической нормой и патологией. Сама тема и базовая точка зрения на нее была задана статьей Р. Бенедикт «Антропология и па­тология»[89]. Развивая идеи З.Фрейда, она выдвинула гипотезу о том, что каждая культура содержит особые, характерные для нее черты, которые вызывают специ­фичные психопатологические реакции. Она поставила также проблемы нормы здоровья, высказав допущение о том, что нормальными считаются поведение и состо­яния, находящиеся в соответствии с установлениями данного общества, оправданные в нем. Таким образом, проблема культурной нормы приобрела релятивистс­кую окраску.

При обсуждении нормы следует принимать во внимание неоднозначность самого термина. С одной стороны, в науках о культуре нормой считается такое устойчивое регулятивное или референтное (обязатель­ное для соотнесения с ним) образование, которое в этом качестве утверждено, признано и оправдано членами сообщества, а часто даже кодифицировано, то есть об­лечено в устную или письменную формулу, составля­ющую часть морального кодекса. С другой стороны, этим же термином обозначается норма в статистичес­ком смысле, то есть часто даже неотрефлексированные формы поведения, предпочтений, которые оказы­ваются общими для статистически значимого большин­ства членов группы и проявляются только на уровне социальной активности. Из этого следует, что далеко не все виды общераспространенного поведения могут оправдываться на уровне принятого в сообществе морального кодекса. В то же время моральное оправ­дание некоторых нормативных предписаний отнюдь не означает обязательного массового следования им.

Трактовка и объяснение отклонений от культурных норм, выявление порождающих их факторов, их по­следствий для личности и её культурного окружения, механизмов их социальной и культурной институционализации осуществляются на базе культурно-антро­пологической интерпретации данных психиатрии и анализа правонарушений. Изучение народной медицины и этнопсихиатрии позволило выявить не только раз­нообразные виды терапии по отношению к душевным заболеваниям. Стало очевидным, что значение и смысл таких заболеваний неодинаковы в различных культу­рах. Варьируются оценка социокультурного статуса больного, его самовосприятие, граница, отделяющая психическую болезнь от здоровья, и т. п. Соответствен­но расширились аналитические рамки для изучения устойчивости социокультурных структур по отношению к индивидуальным девиациям (отклонениям), а также последствий такой устойчивости для социальной иден­тификации личности.

В этнопсихиатрических исследованиях многообра­зие психических отклонений и порождающих их фак­торов рассматриваются в двух основных аспектах. С одной стороны, изучается специфика девиантного поведения, особенности психозов и их истоков в зави­симости от особенностей различных культур. С другой стороны, анализируются психические последствия перехода общества из традиционалистской в модерни­зованную форму: сравниваются особенности дисфун­кций психики в обоих типах обществ, место и роль в них наркотических культур (алкоголизм, наркомания, токсикомания).

Самостоятельную тему исследований этой ориен­тации составляет изучение психических отклонений, пограничных состояний личности как источников куль­турных инноваций (творчества). Интересный матери­ал для изучения закономерностей индивидуальной обусловленности формирования культурных знаков и символов, культурной семантики обеспечивается срав­нительно-культурным анализом сновидений.

Релятивизация концепции культурной нормы, проблематизация её неизменности позволили исследова­телям более тонко изучить темы нормы и отклонения, здоровья и заболевания. Нестандартное поведение пе­рестало однозначно трактоваться как патология орга­нического или психического происхождения. Общесо­циальные кодифицированные и статистические нор­мы больше не рассматриваются как безоговорочно и навсегда связанные с адаптацией людей к своему окружению и к сохранению личностного благополучия. В результате модель изучения «отклонений» может вы­глядеть сегодня следующим образом. В социокультур­ной реальности выделяются три уровня функциониро­вания нормативных образований: норма для индивиду­ального организма задается видовой обусловленностью, наследственностью, физическими и психическими ре­сурсами человека как вида и т. п.; норма для группы обусловлена её функциональной и структурной специ­фикой, особенностями свойственных ей нравов и обы­чаев по сравнению с другими группами; общесоциаль­ная норма отражает общие принципы социального вза­имодействия и регулирования конфликтов для всех членов общества.

Соответственно необычные проявления не следу­ет сразу диагностировать как аномалию, но подверг­нуть анализу с точки зрения адаптационных социокуль­турных процессов. Например, нарушение групповых или общесоциальных стереотипов может отнюдь не быть свидетельством психического заболевания или «отклоняющегося поведения». Может оказаться, что найденная человеком позиция в отношении к окруже­нию более отвечает критериям личностного или груп­пового благополучия, чем общепринятые. Хотя откло­нение может носить и разрушительный для индивида и группы характер. Но поскольку социальная значи­мость инновации часто становится заметной лишь с те­чением времени, члены группы склонны не принимать её сразу, продолжать придерживаться установивших­ся стереотипов и считать новое отклонением, наруше­нием, а иногда и патологией.

Подобным же образом не следует без проверки от­носить к преступным группам те, что отклоняются в своих действиях не только от социально санкционированного морального кодекса, но даже и от некоторых правовых норм. Может оказаться, что конкретные законы, имею­щиеся в определенной культуре, перестали соответство­вать изменившейся социальной ситуации, способствовать решению текущих социокультурных проблем. А на груп­повом уровне в определенном сообществе найдены адек­ватные формы существования в изменившихся условиях, причем такие, что могут быть социально приемле­мыми. В то же время стереотипы поведения и действий, найденные в рамках определенной группы и способ­ствующие приращению благополучия её членов, могут не только противоречить правовым установлениям, но и угрожать адекватному функционированию других групп, механизмов поддержания порядка, удовлетворя­ющего большинство членов общества. В этом случае об­щесоциальные нормы оказываются более действенны­ми не только по традиции, но и по существу.

Проявления отклонений на одном из названных уровней не обязательно ведет к нарушениям на дру­гих. Так, психическое заболевание или индивидуаль­ное преступление даже при условии их определенной статистической вероятности не разрушают социокуль­турных групп и общества. Институционализация тако­го рода событий позволяет локализовать их, «выгоро­дить» из более широкого культурного контекста с его рутинными установившимися процессами. Клиники для душевнобольных, пенитенциарные учреждения (места для содержания и ресоциализации правонару­шителей), монастыри и т. п. суть те институциональ­ные структуры, в которые помещаются несоциализованные или больные индивиды. Аналогичным образом противоречия и конфликты на уровне общественной идеологии могут никак не повлиять на образ жизни конкретных индивидов. Люди будут продолжать зара­батывать на жизнь, воспитывать детей, строить отно­шения друг с другом в соответствии с теми же стерео­типами, что были им свойственны раньше.

Эмпирические критерии индивидуальной, социаль­ной, культурной аномалии, патологии, по свидетельству многочисленных исторических и сравнительно-культур­ных исследований, меняются от эпохи к эпохе и от общества к обществу. Эти различия становятся важным показателем, характеризующим относительное своеоб­разие каждой отдельной культуры, каждого историчес­кого периода. Такая показательность определяется той социальной значимостью, которой люди наделяют их при поддержании порядков в социокультурных процес­сах при организации своего жизненного мира. Соответственно поддержание и изменение в обществе пред­ставлений о норме и патологии определяет «логику» и философию истории, зафиксированные в культуре[90].