Снова импульсы, предчувствия.

 

 

Летом 1918 года в районе гор Малого Хингана через Амур с китайского берега переправилась банда хунхузов. Они, конечно, и не думали приближаться к вооруженным казачьим станицам. Их целью было что-нибудь урвать на мелких таежных приисках и, главное, подкараулить вооруженного человека в тайге и, убив, завладеть его винтовкой: в Маньчжурии в то время нужда в винтовках была огромной. Итак, в Амурскую тайгу вползла опасная змея...

 

* * *

 

Он шел, и вечернее солнце сквозь редкие стволы уцелевших на вырубке сосен светило ему прямо в глаза. Тропинка извивалась меж пней по краю прииска, где в низине около ручья копошились старатели-китайцы, добывая золото. А он шел, и черная тоска давила его сердце.

Он был молод и влюблен. Та, которую он любил, проводила лето в станице на берегу Амура, и ему так хотелось к ней... Он бросил бы к черту этот прииск, где он и два казака, приисковые охранники, составляли все русское население. Остальные были старатели-китайцы, пришедшие из-за границы, и единственными их контактом с ним было то, что он отпускал им взамен золота продукты с приискового склада...

Собственно говоря, тоска навалилась на него с самого утра, и, когда охранник Степан, старый таежник, зашел к нему в полном охотничьем снаряжении, с рогулькой за спиной и с верной собакой, чтобы вместе, как уговорились, идти на ночную засаду у солонцов, куда приходили лизать соль изюбры, он глухо и как-то стыдливо произнес:

– Не могу. Ты уж прости меня, Степан, – на душе у меня тяжко...

– И впрямь – оно и лучше. Я сам думал – не усидишь, как начнут комары...

И пошел Степан один.

Чтоб как-то рассеяться, он предпринял этот обход прииска и теперь возвращался домой, в крошечную избушку с топчаном из плах и висящим на стене рюкзаком, где, кроме пары белья, находились бритва и томик Джека Лондона.

До домика еще оставалось с полкилометра, как тропинка раздвоилась: от нее отделялась под острым углом узкая стежка и, сперва почти параллельно, а потом все больше отклоняясь, уводила прямо в чащу. По ней днем ушел Степан...

У этой развилки наш молодой человек остановился, заколебавшись: то ли идти прямо домой, то ли свернуть по этой стежке в лес и шагать, шагать, пока не устанешь, а потом, вернувшись, можно будет с аппетитом съесть кусок соленой кеты с картошкой, попить крепкого чайку...

Исхода его решения ждал хунхузский часовой, поставленный наблюдать за прииском, пока шайка отдыхала тут же неподалеку. Часовой, стоя за деревом, положил конец ствола на сук: стреляя с упора, он обычно не промахивался. Он решил стрелять лишь в том случае, если русский подойдет совсем близко: преждевременный выстрел мог испортить намеченное на ночь нападение на прииск...

Молодой человек, наконец, решился – он зашагал по направлению к чаще. Часовой приготовился. И тут в идущем стало расти ощущение тревоги. С каждым шагом он точно надавливал телом невидимую пружину – ее сопротивление быстро нарастало. Внутри его неслышный уху, но внятный голос сказал: «Ни шагу дальше!» Он остановился, потом перешел на другую тропинку и зашагал домой.

Эту ночь он спал плохо – как никогда. Только стоило заснуть, как ему снился один и тот же сон: к его избушке по лесу подкрадываются вооруженные люди... Он просыпался, соскакивал с топчана и с кавалерийским карабином в руках выбегал из избушки, напряженно озираясь по сторонам. Но в лесу было тихо. Он возвращался, засыпал, и все начиналось снова.

Измученный, он встал, как только взошло солнце, развел на дворе костер, на котором начал кипятить чайник к завтраку. В этот момент появился другой охранник прииска и с ним собака ушедшего вчера на охоту Степана.

– А где Степан?

– Нету Степана. Может быть, совсем нету, – ответил охранник.

– Вишь, собака прибежала, а у ней на шее рана. Либо Степан на медведя неладно напоролся, либо на хунхузов. Пойдем искать, что ли?

– Да, пойдем...

Они торопливо начали собираться и завтракать, но не закончили завтрака, как перед ними появилась странная процессия. Это были старатели-китайцы – девять человек. Обнаженные до пояса, они молча один за другим подходили к двум русским и показывали грудь и спину. Обе части тела носили следы страшных ожогов – у одного даже грудные соски превратились в черный уголь.

Потом началось объяснение на приграничном русско-китайском жаргоне, из которого узнали, что ночью хунхузы напали на приисковых старателей и потребовали золота. Кто ссылался на то, что нет золота, тех пытали раскаленным металлическим ковшиком – прикладывали к животу, груди, спине... Хунхузы сказали, что одного русского, у которого была собака, они уже убили. Хотели убить и другого у самого прииска, но тот «мало-мало» не дошел. Собирались напасть на русских в избушке, но потом раздумали, зная что русские будут стоять до последнего...

 

* * *

 

Я упускаю все дальнейшее – поднятую тревогу и организованное преследование хунхузов, в котором наш молодой человек хотел принять ярое участие. Скажу только, что та, которую он любил, положила ему руки на плечи и сказала, что ни за что его больше в тайгу не отпустит, и настояла на своем. И потом они начали вместе необычную жизнь тех пламенных лет. Впоследствии он понял, что там, на тропинке, он был спасен потому, что у него была своя миссия на земле, которую еще надо было выполнить. Свою подругу он похоронил на склоне Урала, а сам – сам все еще ходит по этой земле...

Из нескольких источников может прийти человеку помощь. Первый из них ­Великие Гималайские Учителя – Махатмы, ведущие и направляющие эволюцию нашей планеты. Денно и нощно стоят они на страже Мира и, пользуясь своими духовными силами, о которых человечество пока так мало еще знает, отводят или смягчают бедствия и оказывают помощь человеку, который по своим качествам и устремлениям может быть полезен общему благу.

По условиям Кали Юги (Железного Века), многие не знали о существовании Махатм, а другие, услышавшие о Них, пытались отвергнуть Их существование и превратить Их в мифы. Теперь, когда в Государственном архиве Советского Союза хранится письмо Махатм Советскому Правительству и присланная Ими горсть земли на могилу Ленина, переданные уполномоченным на то художником и мыслителем с мировым именем Н. К. Рерихом, никакое отрицание уже немыслимо (Интересующихся подробностями отсылаем к статье С. Зарницкого и Л. Трофимова «Путь к Родине», напечатанной в журнале «Международная жизнь» № 1, 1965 г.).

Второй источник – Высшее Я самого человека, которому было оказана помощь. И опять-таки множество людей не знают, что они носят в себе нечто неизмеримо большее, чем их обычное, узенькое самосознание, ограниченное и погруженное, в большинстве случаев, в мелкие житейские интересы... Лишь в голосе совести (если эгоизм его не заглушил) они слышат ее укоряющий шепот. Это Высшее Я, состоящее из искры вечно существующего непостижимого Начала всего сущего и индивидуального самосознания, выработавшегося в течение миллиардов лет эволюции, в котором накоплен весь опыт множеств сменявших одна другую жизней, является тем, что люди иногда называют своим Ангелом Хранителем. От него исходят спасительные импульсы, предчувствия, интуитивные прозрения и помощь в разнообразнейших видах – он истинный наш Спаситель! Но глухая стена грубой материи отделяет нас от него, и, чтобы услышать его спасительный шепот, надо очищаться от эгоизма во всех его проявлениях и принять подвиг служения человечеству мыслью, словом, делом и примером. Надо сделать свою жизнь прекрасной и полноценной красотою поступков и устремлений.

 

Сергий Радонежский

 

 

Памяти моей жены Евгении Сергеевны Хейдок посвящаю.

Автор

 

– Вы уже уходите, но я все же задержу вас еще на несколько минут. Я хочу ответить вам на тот вопрос, который вы так и не решились мне задать. Как только вы вошли, ваш взгляд был прикован к изображению подвижника Сергия Радонежского[13] над моим письменным столом, и у вас мелькнула мысль: «Удивительно! Интеллигентный человек... Говорят – состоял лектором в двух высших учебных заведениях, а на стене ­икона?!»

– Мм... да право, я...

– Не надо оправданий: я ничуть не в обиде. Я же прекрасно знаю, при каких обстоятельствах вы воспитывались, знаю вашу программу образования – вы и не могли иначе думать.

Так вот, во-первых, это не икона (хотя вполне могла бы быть таковой), а репродукция менее известной картины Н. К. Рериха – он глубоко чтил этот великий Лик русской истории и изображал его не застывшей мумией святости при свете мерцающих в сумраке храма свечей в кадильном дыму, а трудником – строителем с топором в руках, в заношенной рясе... Ведь Сергий в самом деле рубил, строил и принимал бесконечный поток сирых, обездоленных, стонущих от татарского грабежа, от боярских поборов, скорбных и отчаявшихся русских людей... Он выслушивал их горести и погашал их кристальною струею своего сердечного участия в горе каждого. И каждый уходил от него облегченным и обновленным, унося вместе с добрым советом часть его великой любви к народу... Я уверен, что он отказался от предлагаемого ему сана митрополита Московского лишь потому, что слишком любил народ, и в лесах Радонежских он был ближе и доступнее для него, чем в митрополичьих палатах Белокаменной...

И полюбила же его за то сермяжная, лапотная, глухоманная Русь, колом и топором отбивающаяся от наседающих с запада и востока налетчиков. И прозвала его – «Скорый На Помощь».

Но самое главное – умерши, я бы сказал, гражданской смертью, Сергий остался вечно живым в народе. Видели его в Смутное время при осаде поляками Сергиевой лавры, видели во снах и наяву и видят его и теперь. И как он помогал раньше, помогает и теперь, а может быть, даже еще и больше.

Пока я вам это говорил, у вас уже сложилось свое собственное мнение, что оно, возможно, отчасти так и было и что роль Сергия Радонежского, мирителя князей и вдохновителя на борьбу с татарами, особенно в период Куликовской битвы, несомненно, положительна и даже, учитывая религиозные предрассудки тех темных веков, значительна (чтобы не сказать – велика). Но заявление, что он и теперь, пятьсот лет спустя, так же помогает, как и раньше, пожалуй, свидетельствует лишь об изумительной живучести религиозных предрассудков, привитых в раннем детстве этому, в других отношениях вполне нормально рассуждающему старому человеку, каким я являюсь в ваших глазах.

Когда вы это думали, у вас появилось даже что-то вроде жалости ко мне, что я, вопреки ожиданиям, оказался ниже того уровня, на который можно было рассчитывать по нашим прежним беседам.

После этого другой на моем месте, может быть, не нашел бы возможным продолжать беседу, но я ее продолжу единственно для того, чтобы дать вам фактический материал, на отсутствие которого в таких случаях обычно жалуются.

Это было в 1935 году. За год до этого в нашу жизнь, то есть в мою и моей жены, вошел Рерих. Вошел мощно и преобразил, дал ей новые пути и направление решительно и навсегда.

И сам ушел на свои необычные пути творить мировые задания. И оставил нам лик Сергия, чтобы было к кому обратиться в тяжелую минуту, потому что Сергий – живой.

После этого наша жизнь пошла совсем по-другому. Со стороны на нее посмотреть – вроде ничего не изменилось, а изнутри – стала совсем другой, получила иной смысл и радостное устремление. Но в то же время появились трудности и опасности, без которых не обходится ни один путь, если он действительно велик... А Рерих звал только на великие пути. Жизнь стала обостряться; зародыши событий, которые прозябали в каком-то кукольном состоянии, стали быстро развиваться, принося нам горе или радость. И вот давнишнее недомогание моей жены стало принимать угрожающую форму, и врачи заявили, что необходима серьезная и даже весьма опасная операция. Мы медлили с решением – нам было страшно. К тому же денег на операцию не было, а жили мы тогда в Китае, где за все надо было платить... Но через какое-то время меня на улице остановил один знакомый и сказал, что давно искал встречи со мною, чтобы передать мне денег: Рерих послал через него, сказав, что мне они скоро понадобятся. Это нас приободрило, но мы все еще медлили, потому что нам действительно было страшно. Страшно потому, что нашли мы друг друга в дыму и в аду гражданской войны и, нашедши, ощутили, что стали сильнее, что заполнилась какая–то томительная пустота в душе и что чаша жизни, где уже было немало горечи, вдруг запенилась розовым счастьем. И ставить все это на карту...

Прошло несколько дней, и в нашем доме одновременно остановились и настенные, и мои наручные часы. Сколько ни раскачивал маятник мой старший сын, он, беззвучно помотавшись как бы в каком-то вакууме, неизменно останавливался. И тогда моя жена сказала:

– Это знак Святого Сергия. Он хочет, чтобы я шла на операцию. Я решилась – так надо.

Но как на беду в то время у нее было простудное заболевание – она была слабенькая, бледная, кашляла, и врачи сказали, что с операцией нужно подождать: как бы не разошлись швы от кашля. Она подождала три дня. Все это время приводила в порядок дом, мыла, стирала, гладила, укладывала, а накануне операции, перед тем как отправиться в больницу, подозвала меня и, показав, что где лежит, сказала:

– На всякий случай, может, и не вернусь...

Я понял: она готова либо туда, либо сюда...

Запретила мне находиться в больнице во время операции: «Зачем тебе видеть, как меня полумертвую на тележке повезут из операционной, одна тебе мука... Ты работай, как всегда. А вот лик Сергия, что Николай Константинович нам оставил, возьму с собой и над кроватью повешу».

Я действительно во время операции в больнице не был – работал. Хотя какая уж там работа!..

Утром ее прооперировали. Было часа четыре, когда доктор разрешил мне на нее взглянуть. И муку же я испытал невероятную: лежит она, бездвижная, что мертвая, только одни глаза живут; и видно – страдает, трудно ей, тяжко ей, и ничем-то я ей помочь не могу – вот что обидно! Смотрю на жену и вспоминаю, как я любил, подхватив ее на руки, переносить через лесные ручьи, да еще в середине ручья остановлюсь да поцелую... А тут ну хоть чем бы помочь!

Впоследствии я узнал, что можно чужую боль на себя переносить, если всем сердцем этого желаешь, но тогда мне это было неизвестно.

... Не знал я и того, что произошло утром перед операцией. Рассказала мне об этом жена, когда уже вернулась домой, а было вот что.

Отведена была ей отдельная комната, где она одна провела ночь. Накануне по ее просьбе вбили маленький гвоздик в стену и повесили над кроватью лик Сергия. Спала довольно хорошо и, проснувшись, увидела, как утреннее солнышко заиграло на стене. Взглянув на лик Сергия, подумала, что в ее решительный час Он вся надежда. И затем произошло то, чего она совсем не ожидала, о чем не думала и не мечтала. Раздался звук вроде жужжания, и Сергий, живой, в натуральную величину по пояс появился в пространстве над кроватью. Огненное сияние окружало его голову наподобие тех нимбов, какие пишутся на иконах, но только больше и краше несказанно... И от этого охватывающего голову сияния один за другим стали отделяться огненные круги, которые, спускаясь на грудь моей жены, входили, проникали в ее тело, наполняя всю ее приятным теплом и силой... Сила нарастала в ней мощной волной вместе с младенческой радостью бытия – с такой радостью, что спазмой захватывает гортань...

Так же внезапно, как началось, видение исчезло, и вместе с ним прекратился странный жужжащий звук. Сколько времени оно длилось, сказать она не могла. Сильная, окрепшая и счастливая она лежала, стараясь закрепить все происшедшее в памяти, чтобы потом уже не задавать себе трусливого вопроса, за которым прячется ограниченная мысль: «Не сон ли это?»

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросила тихо вошедшая медсестра. – О, как вы порозовели и хорошо выглядите, а вчера были совсем бледная. Ну, давайте пойдем в операционную.

Никаких осложнений после операции не возникло. По истечении трех суток врач сказал, что уже можно не волноваться за больную. Я и мой старший сын, счастливые, вернулись из больницы домой, и тогда сын подошел к настенным часам:

– А ну-ка я толкну опять маятник, может быть, теперь-то они пойдут.

Он толкнул, и часы пошли...

 

* * *

 

Ваш ум сейчас напряженно искал в моем рассказе лазейку, куда бы можно подсунуть какое-нибудь, хотя бы самое нелепое, никого не убеждающее объяснение случившемуся с моей женой, и вам показалось, что вы это объяснение нашли –галлюцинация! Женщина – истеричка, экзальтированная особа, выросшая в затхлой среде дореволюционного мещанства. Набожные родители напичкали ее с детства россказнями о святых... Такие любят церковные службы и заказывают попам длинные молебны... Они не то что святых – хвостатых бесов увидят...

Должен сказать, что вы ошиблись: моя жена была дочерью отважного, веселого и, как в Сибири говорят, «фартового» золотоискателя, работавшего в Амурской тайге и рано погибшего от пули завистника. Посещение церкви в его глазах было унаследованным от прошлых поколений тяглом, повинностью, и, когда рождались дети или кто-то умирал, хочешь не хочешь приходилось туда идти. А душевный восторг, какого ни один храм не мог ему дать, он испытывал, когда в начале очередного похода с горного перевала перед ним открывались сизо-зеленые таежные дали, где должен был скрываться тот безымянный ключик, тот распадок, где притаившееся золото ожидало его лопаты и кайла... И он шел к этому золоту не ради его самого, а ради возможности лихо тратить его, чтобы видеть кругом радостные лица, чтоб все пело и плясало. Говорят, он любил собирать ребятишек с целого городского квартала, чтоб одарить их сластями:

– Ешьте, малыши! Вырастите – вместе в тайгу пойдем!

Дочь унаследовала тот же отважный и веселый нрав отца и, кроме того, была горда внутренней гордостью сознания своего человеческого достоинства: в детстве она считала унизительным целовать руку священника, к которому ее подводили для благословения. В гимназии по «закону божьему» получала двойки, что создавало особое затруднение при переводе ее в следующий класс. Как на нее, так и на меня, длинные молитвы и постные лица нагоняли смертельную скуку. Всякая обрядность была нам противна, как и всякое поклонение, а дерзновенность мысли привлекала...

Медно-ревущим колоколом прозвучала для нас эволюционная формула древнего Востока: «Нет бога, который ранее не был бы человеком», и эхом вторили ему слова оболганного Иисуса: «Вы есть боги». И это не мешало нам быть верными друг другу. Это не мешало нам любить людей, человечество и помогало идти по этому великому пути, куда нас позвал Рерих, потому что идти по нему могут лишь свободные от религиозных и других предрассудков люди, начертавшие на своем щите: «Дерзновение, труд, творчество, общее благо, прекрасное». Путь этих идущих не лежит через храмы всех старых богов, так как они знают лишь одного бога, пребывающего в них самих, ибо «Его творение есть Он сам».

И удивительно ли, что на этом пути перед ними начинает открываться таинственный, окружающий нас со всех сторон невидимый мир? Как оброненное перо сказочной Жар-птицы вспыхивают перед ними серебристые, лиловые и золотистые звезды, доносятся звуки оборванной нездешней мелодии... Доносятся и затихают, оставив томительную тоску по тому дню, когда ухо откроется для торжественной звездной симфонии, когда зазвучит музыка сфер, после которой «прежняя песня – как шум колеса...»

Друг, я кончил; можете идти, если не захотите остаться.

 

Небесные певцы

 

 

В Индии их иногда называют гандхарвами или небесными музыкантами, а у нас – «русалочье пение». Знаю только два случая. Первый рассказал мне полковник Г. М. К., второй – человек, с которым я встретился у полярного круга и имя которого улетучилось из моей памяти.

 

 

Было темно, но не хотелось включать свет. Ветер налетал жестокими порывами и прижимал косые потоки дождя к оконным стеклам; слышно было, как внизу глухо шумела вода в бочке, поставленной под сточную трубу. Покинутый всеми дачниками одинокий дом среди виноградников казался мрачным, сиротливым и гулким... Жена где-то возилась внизу, на первом этаже, а он, временный хозяин этого дома, забрался сюда, наверх, в пустую комнату, чтобы посидеть, побыть одному... Тут можно было сесть на корабль собственной мысли, оттолкнуться от серого берега обыденщины, оставить все заботы, которые словно назойливые собаченки, скребущиеся в дверь, целый день не давали ему покоя, – и плыть, плыть, куда мысль сама понесет...

Иногда она уносила к залитым солнцем лужайкам юности, а иногда к врезавшимся в память картинам художественных галерей и выставок, но чаще всего перед его мысленным взором возникали его собственные картины – видения, временами чарующие, временами невзрачные – какие-то унылые бесконечные поля с изгородями...

Через ночную темень за окном, точно волчьи глаза на фоне черного леса, вспыхивали и мигали во мраке портовые огни Чифу, словно напоминая – мы цивилизация, мы корабли и машины; мечтай не мечтай – от нас никуда не денешься...

Порывы ветра стали чередоваться с длительными затишьями, и наконец ветер совсем стих или притаился, как озорной мальчишка, чтобы с пугающим воплем выскочить внезапно. И тогда искавший одиночества услышал пение. Оно ворвалось в комнату сразу, как будто кто-то резким поворотом включил во всю мощь радиоприемник. Пели хором – так могли петь только очень счастливые люди, объединенные единым ликующим чувством. И казалось, что это были искатели, мужчины и женщины, вышедшие из закоптелых, загаженных трущоб искать такую землю, которая вблизи так же прекрасна, как издали, окутанная сизой дымкой, когда при закатном солнце розовеют горные вершины, лиловеют ущелья и переливаются склоны каскадом красок неотразимых... И, казалось, эта дивная страна, какой нет и не будет на Земле, но которая непременно где-то существует, открылась перед искателями. И, не в силах удержать рвущуюся из груди радость, они запели – они не могли не петь...

Вдруг песня стала угасать – все тише и тише становилась она, точно певцов быстро куда-то уносило ветром. Наступила полная тишина.

Искатель одиночества настороженно ждал, как, бывало, ждал в сторожкой тишине весенней ночи после рассыпчатого звона соловья, не возобновится ли дивный концерт, но – напрасно. Потом снова зашумел ветер, закачались и замигали далеко за окном портовые огни. Но искавший одиночества вдруг ощутил прилив бурной радости и взволнованно заходил по комнате. В нем росло ощущение, что его окружает, на него дышит огромный, невидимый глазами, но, тем не менее, реальный мир, и этот мир прекрасен и, должно быть, населен прекрасными и добрыми существами, потому что лишь чистым сердцам доступно такое радостное ликование. Затем он повернулся в сторону мигающих в порту огней и погрозил им кулаком:

– Врете: вы не все! Цивилизация не все! Машины – не все! Есть куда уйти от вас! Но уходя от вас, я не убегаю, как трус, но бросаю вас, как растущее дитя, которому опротивели прежние игрушки. Вместив видимое, я пойду дальше – к невидимому: человек должен вместить все.

 

Был в нашем краю помещик – имение его на горе расположилось. И развел он большой фруктовый сад по всему косогору. Как зацветут весною яблони – залюбуешься. А у подножия горы на многие версты болото раскинулось. Да такое, что ни проходу, ни проезду! По самому же краю болота дорога шла. И погорел этот помещик – в один день все постройки как языком слизнуло. В народе поговаривали, что сам поджег, чтоб большую страховку получить. Кто его знает!.. И уехал помещик в город жить, а мой отец у него сторожем нанялся, чтоб фруктовый сад караулить. Сколотил отец в саду шалаш и поселился там на все лето. Я тогда мальчонкой был и каждый день ему из деревни обед приносил. Любил я это дело, особенно когда яблоки поспевали...

Как-то в середине лета, в самый покос, погода испортилась – задождило. К обеду солнышко выглянуло. Мать увязала обед в платок и говорит: «Неси, Павлуша, отцу, пока дождика нет; авось засухо добежишь».

Я засучил повыше штанишки да зашлепал по лужам. В детстве мне нравилось босиком по лужам ходить, даже что-то вроде гордости испытывал – вот какая у меня обувь, никакой воды не боится...

Хотя и быстро шел, дождь захватил меня в пути как раз там, где дорога вплотную к болоту подходит. И вдруг я услышал пение. Оно явственно доносилось ко мне с болота, но сколько я ни всматривался, сквозь пелену дождя виднелись лишь кочки, кустики и проплешины воды – болото, одним словом, и ни одной человеческой души. Посмотрел во все стороны – пусто в поле. Кому же тут петь? А пели-то так, как в жизни потом никогда уже не довелось слышать.

Прибежал в шалаш к отцу и спрашиваю:

– Тату, там на болоте поют, и никого нет. Что это такое?

Отец переспросил меня и говорит:

– Да это девки с покоса домой шли да и запели. Хоть и мал я тогда был, все же сообразил ответить:

– Да какие там девки: с утра дождь – кто же на покос пошел?

Отец так мне ничего и не ответил.

Когда вернулся домой, рассказал бабушке. А та мне и говорит:

– Русалки, Павлуша, русалки это поют. Не раз люди их там слыхивали...

 

 

Оружие богов

 

 

Бронзовые львы улеглись по обеим сторонам входа в «Гонконг» – ­Шанхайский банк на Банде. То ли они серы со времени отлива, то ли покрыты краской, но когтистая лапа (как символично для капитализма!) и хвост с булавообразным утолщением на конце блестят золотоподобным металлом и начищены всегда. Мне советовали всегда притрагиваться, проходя по Банду, к львиным конечностям: это якобы приносит счастье (счастье по-шанхайски – деньги). От касаний миллионов рук и блестят они. Я сам видел, как идущая впереди меня женщина со стыдливой поспешностью проделала этот обряд. Когда я обогнал ее, поразился выражению муки на ее лице. И подумал: бедная, не знает ничего лучшего...

Но сам я упорно не притрагивался к шанхайскому фетишу, хотя по-прежнему не мог найти себе никакой работы, и друзья уже стали принимать меня с опаской – скоро ли попрошу денег взаймы? Тогда Свищев – олицетворение житейской мудрости и приспособляемости – устроил меня временным сторожем на угольный склад смешанной русско-французской компании, где он сам служил агентом по приему и доставке топлива.

Временных сторожей на складе набиралось с полдюжины. Они представляли собою как бы запас армии: в мирное время, то есть когда не надо было разгружать прибывший пароход с углем, их распускали по домам и ничего не платили. Но как только прибывал очередной «угольщик», их мобилизовывали, и они вместе со Свищевым отправлялись на пароход, который тогда до полной разгрузки переходил в их распоряжение. Это значило, что они занимают позицию и начинают войну с пиратами...

– К шести часам утра будьте на таможенной пристани. Сядьте там на катер «Yun-Tuk» – он доставит вас на португальский угольщик «Pluto», ­гласил отданный мне приказ.

Я прибыл на целых полчаса раньше назначенного времени: первый день...

Стояла середина зимы, и было по-шанхайски холодно, то есть никакого мороза, но влажно, сыро и постоянный предательский сквозняк, от которого ноют все кости.

В рассветных сумерках река казалась тускло-серебристой, затем стала желтеть, словно ее, как селедку, подкоптили. Вампу – самая рабочая река в мире и в то же время нелепая, несуразная. До войны по 30 пароходов заходило в нее ежедневно. А несуразна она тем, что по нескольку раз в день течет то в одну, то в другую сторону, и довольно-таки быстро. Не так это, оказывается, страшно, «когда реки вспять побегут». Высоки океанские приливы!

Шесть часов – рань. И все же на пристани полно народу. Обтрепанные кули, китайские доверенные, агенты, трофы, приемщики грузов, европейцы-служащие – всем нужно попасть: кому на далеко отшвартовавшийся пароход, кому на доки, кому на фабрики по ту сторону. Один за другим подходили катера, мигом наполнялись публикой и тотчас отчаливали. И все это бесплатно, без билетов, знайте только, что куда направляется. Но разве это от доброты!

В сумерках на берегу с какой-то отчаянной стремительностью торговал предутренний базар съестного для кули. Лепешки печеные и жаренные на масле, кадушки сваренного риса, жареные кусочки какой-то фантастической требухи, соя, лапша – все поедалось со страшной быстротой, вернее, проглатывалось: базар должен был убраться, очистить место для выгрузки пароходов. Те самые кули, которые сейчас так торопливо едят, и еще другие – целая армия их вот-вот нахлынет ­начнут таскать нескончаемые ящики, тюки, мешки, на ходу ритмично напевая:

– Хо-о-хо! Хо-о-хо! Хо-о-хо!

Они напевают глубокими, горловыми голосами. Странное курлыканье – оно отдаленно напоминает журавлиный крик поздней осенью под серым безрадостным небом над сжатыми полями: нет в этой песне радости труда...

И еще одна армия, бесчисленная и грозная, сейчас вышлет свои авангарды на набережную к груженым кораблям – это знаменитая и страшная армия оголтелой нищеты, армия шанхайских бродяг – песе. Само это слово считается у китайцев одним из оскорбительнейших ругательств. Оно выплевывается чуть ли не с пеной у рта противнику в лицо, а затем следует свирепая драка...

Песе заполняют набережную наравне с кули. Песе отчаянно крадут все, что могут. По неписаному праву им принадлежит все, что просыпается из упаковки. Среди них – женщины и дети. Они вертятся под ногами грузчиков и беспрестанно подметают просыпавшийся рис или что-нибудь другое, выщипывают на ходу хлопок из проносимого мимо тюка, а то просто схватят, что по силам, и – тягу...

Обе армии – песе и кули – одно и то же. Между ними идеальное сотрудничество. Кули несет груз, а его жена или брат подметают в рядах песе. Отсюда ясно – все должно просыпаться. Кули отращивают длинный ноготь, прикрепляют к нему кусочек бритвы, режут и царапают им мешки. Целый ящик слетает с плеч «нечаянно» поскользнувшегося грузчика и вдребезги разбивается. Мало что из его содержимого останется владельцу, если, вообще, останется. И никакие силы закона тут не помогут: песе разбегутся, а пойманные будут разыгрывать смиренных нищих, которые нагнулись лишь затем, чтобы поднять оброненное... Они даже хотели возвратить это владельцу...

Но это не значит, что песе всегда будут лишь униженно кланяться и хныкать. Нет! Если кто-либо из сторожей-европейцев, нанимаемых крупными иностранными фирмами, не проявит должного понимания, что армия песе должна чем-то питаться, его убьют. Подлейшим образом – ­навалятся тридцать на одного, убьют и спустят в Вампу.

Быстроходный катер умчал меня далеко от Банда – километров на десять. Там стояли угольщики, окруженные перегрузочными баржами – точь-в-точь нелепые утки с утятами.

С высоты палубы «Pluto» жизнь реки развернулась предо мною, как кинолента, как постановка в чудовищно большом театре, но с реализмом, превосходящим даже Московский Художественный...

Между там и сям расположившимися судами сновали по всем направлениям сампанки. Представители этого типа суден не менее разнообразны, чем в мире животных собаки. Отличительный признак сампанок – они приводятся в движение одним единственным веслом, установленным на корме. Весло это копирует движения рыбьего хвоста и требует, чтобы лодочник управлял им стоя. Кроме Китая, это проделывают только в Венеции. Говорят, что в распространении этого странного двигателя сыграл роль Марко Поло: то ли он завез это искусство из Венеции в Китай, то ли наоборот... Весло изогнуто в середине и конец его, которым орудует лодочник, привязан ко дну лодки вертикально спускающейся веревкой. Лодочник по очереди то двигает ручкой весла, то дергает за середину веревки, налегая всем телом. Маленькие сампанки перевозчиков на Вампу изогнуты, как полумесяц, и имеют на корме рога. В носовой части лодчонки закрываются крышкой и таким образом предоставляют своему хозяину бесплатный ночлег и даже дом, где он проводит всю жизнь. И таких сампанок, где лодочники живут со своими семьями, лишь изредка сходя на землю, – несчетное количество на реке.

Вот почему, когда я стоял на палубе «Pluto», у меня создалось впечатление, что я нахожусь в какой-то странной водяной деревне с плавающими избами и семьями в них... И все-то между собою знакомы, все друг с другом перекликаются, улыбаются...

На каждом таком суденышке середина отведена под промысел, а на носу отгорожена жилплощадь. Она немногим более человеческого роста в длину, а в ширину достигает размеров двуспальной кровати. Если лодочнику туда лечь, можно рядом положить жену, предварительно растолкав ребятишек по углам около ног. (Но куда девать родителей, если таковые имеются?). Кстати, ноги, а также ребятишки при этом попадают в лучшие условия, потому что над ними будет потолок фута два в вышину. Остальная часть взрослого спящего располагается под люком, который почти всегда раскрыт. На дне «жилплощади» рваные ватные одеяла. Тут же – глиняный горшок – очаг. По сторонам – пара шестов с развешенным сушиться тряпьем. Мужчина - на боевом посту, то есть стоя орудует веслом, часто жена заступает на его место; но в критические моменты они оба вцепляются в диковинное весло...

Ребятишки возятся в одеялах. Очаг дымится: готовится варево, для которого зачерпывают невероятно грязную воду Вампы. Никто не смущен, что мимо проплывает такое же судно с человеком, отправляющим естественные надобности за борт...

– Но чем же они живут-кормятся?

Загадка разрешилась тут же на моих глазах. Мужчина на ближайшей сампанке сбросил в воду сеть. Я ее успел разглядеть – вместо грузил одна тяжелая железная штанга. Сеть круто ушла в воду, мужчина вытравил немало веревки. Потом он начал вытаскивать свой невод обратно. Я искренно желал ему богатого улова и напряженно всматривался, когда же затрепещут в мотне серебристые дуги линей, карасей, даже тайно допустил надежду увидеть каких-нибудь особенных обитателей китайских морей. Между тем сеть уже была вытащена целиком, и, представьте себе, – ни одной рыбины! Лишь ил и какая-то невероятная дрянь со дна реки, которую лодочник почему-то не сразу выбросил обратно: он даже как будто остался доволен уловом и стал выбирать из него – что бы вы подумали? – уголь.

Тот уголь, который разгружали с нашего парохода! Тот уголь, который просыпается через борт при работе лебедками как с нашего, так и с других угольщиков, а их тут несколько...

Простой расчет промелькнул у меня в голове: война вызвала невероятное вздорожание угля – он доходил до 300 шанхайских долларов за тонну. Это обходится, приблизительно – э-э! – по пять долларов за пуд! Много ли надо выловить, чтобы «плавучий дом» процветал?!

Мимо моих ушей со свистом пролетело что-то тяжелое. Оглянулся ­– татарин, мой напарник по дежурству, за моей спиной ожесточенно швыряет кусками спекшегося шлака в шестерых очень мирного вида китайцев, сидящих в лодке, остановившейся всего в нескольких метрах от нашей груженой баржи.

– Вы с ума сошли! Как так можно... – начал я было, но осекся: обстреливаемые вели себя странно – ничуть не обижались... Один, который помоложе, даже оскалился, захохотал и нехотя начал грести назад.

– Бей их! – кричит мне татарин, – чего глядишь: они самые воры и есть! Подлетят к барже на глазах у всех и насыпают себе угля, сколько захотят!

Татарин опытный. Учит меня раскладывать вдоль борта в разных местах кучки шлака для обстрела.

– Бросай всем, чем хочешь, норови по мордам, – наставляет он меня, ­но близко не подходи: багром ударят. Днем – ничего, ночью – худо!

Быстро положение вещей улеглось в ясную схему: армия песе имела свой флот!

Целый день боевые единицы этого флота носились в поле моего зрения. Лодочники, поистине, были неутомимы: сампанки кружились и теснились вокруг нас, как собаки вокруг обедающих. Они обменивались с нашими кули восклицаниями, выразительными взглядами и несколько раз имела место сигнализация жестами. Результаты этого сказались: вдруг целая сетка с углем, приподнятая лебедкой над бортом, стала как-то странно раскачиваться и так неудачно рухнула в баржу, что большая половина полетела прямо в в

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: