 |
Колдунья станицы Вознесенской
|
|
|
|
В станице Вознесенка[14] Сибирского казачьего войска в мое время, когда я там детство свое проводила, жила небогатая казачья семья, которая почти вся перемерла, и остался только один единственный молодой казак, которому надо было поступить на военную службу.
Хозяйства, скотины у него к этому времени уже никакой не осталось, кроме боевого коня. Свою пустую хату он оставил на попечение дяди и уехал на военную службу. В то время сибирских казаков большею частью направляли нести службу на китайскую границу, а там контрабанда шла, станичники контрабандистов ловили, и была им изрядная польза от этого – со службы с деньгами возвращались.
И нашего казака туда направили. И где казаки стояли, стали туда торговки приходить – которая с пирогами, которая с молоком, кто с чем. Казаки при деньгах – раскупают. И появилась между этими торговками девка, которая сильно нашему казаку приглянулась. Он к ней – она к нему, толкуют – надо жениться. Но начальство казаку жениться не разрешает. Какого тебя взяли со станицы, такого, говорят, мы должны тебя и обратно доставить, а там что хошь, то и делай – воля твоя. Но разрешили ему девушку по окончании срока службы везти с собою в станицу.
А в станице в то время нравы строгие были – невенчанную жену за жену не признавали и нигде не принимали. Поэтому, когда срок службы подошел к концу, казак и написал своему дяде – так и так, мол, еду с невенчанной женой; прошу хату мою подготовить и священника позвать, чтоб нам, скажем, сегодня вечером приехать и на утро сразу повенчаться.
Дядя все это устроил да и на свадьбу молодым всего наготовил. Как только молодых повенчали, гости, все станичники зажиточные, начали на свадьбе молодых подарками наделять, чтоб было с чего хозяйство завести: кто корову дал, кто овцу, кто пару поросят, кто мешки с зерном, – живите, молодые, не тужите!..
|
|
|
И зажили – казак поле пашет, жена – по хозяйству. И повалила им удача: опоросится свинья – тридцать поросят принесет; у коровы – четыре теленка; кобыла двумя жеребятами жеребилась, курицы несут яйца – не счесть; молока, масла – полно.
Но только частенько случаться стало, что та или другая баба в станице пойдет утром свою корову подоить, а молока нет – выдоено. Потом стала в станице появляться невиданная свинья; откуда ни возьмись, появляется в хате и с нахальным хрюканьем лезет к хозяйке, хватает, теребит край подола.
– Откуда ты, хавроньюшка? – говорят хозяйки. – Иди, откуда пришла! отмахиваются от нее, но не ругают, потому что как только заругаешь – набросится, истреплет...
А потом стала белая лошадь появляться. Идут парни с гармоникой, с девками по улице, и тут лошадь выскочит – красивая лошадь: грива, хвост волнами ходят, глазами точно огонь мечет, ноздри раздувает да под гармонику вся так и изгибается, ногами приплясывает, приседает... И никто не знает, чья, откуда...
А потом стала по вечерам показываться около кладбища белая фигура. Народ от нее убегал. Бывали случаи, что она гонялась за отдельными прохожими. Решили, что это местный казак, который весной безвременно погиб (от водки сгорел, обпился). А лето выдалось засушливое, хлеба стали погибать, и народ стал поговаривать, что засуха оттого, что человек от водки сгорел, и надо теперь его могиле поливание сделать, тогда дождь пойдет.
И сделали. Ночью это делается. На его могилу вылито было воды сорок ведер, сорок четвертей, сорок бутылок, сорок полбутылок, сорок шкаликов, сорок полшкаликов и сорок наперстков. И как кончили поливать и пошли с кладбища домой, дождик и стал накрапывать, но мало. Тогда еще на второй день молебен от засухи в поле отслужили, и уже пошел дождь по-настоящему.
|
|
|
Но потом странная свинья, которая одно время как будто прекратила свои похождения, стала появляться опять и была назойливее прежнего. К этому времени в станицу приехал какой-то из высших атаманов, который вызывал к себе казачьих подростков и наделял их участками земли по тогдашнему заведению. Остановился он у казака, у которого было семь дочерей и ни одного сына. Сопровождал приезжего атамана драбант (так называли тогда денщиков).
Вечером драбант решил переночевать на дворе в повозке. Дочери хозяина стали его уговаривать не делать этого и рассказали ему про странную свинью, как она заходит на чужие дворы и пакостит. Драбанта рассказы девушек не устрашили, он лег на дворе в повозке, но положил рядом с собою остро отточенную шашку. Ночью он проснулся оттого, что повозка задвигалась, а потом и впрямь поехала, точно в нее запрягли лошадь. Казак, думая, что это хозяйские девки с ним шутки шутят, еще и покрикивал, везите, мол, побыстрее, чего ж так медленно!
Но повозка начала носиться по двору с такой быстротой, что грозила опрокинуться на поворотах. Тогда казак выглянул из повозки и увидел, что возят ее не девки, а свинья. Он схватил шашку и ловким ударом отсек свинье ухо. Ухо упало тут же на землю, свинья с визгом скрылась. Когда казак поднял ухо, оно оказалось... человеческим.
На утро казак доложил о ночном происшествии атаману и предъявил ухо. Атаман вызвал кого надо и распорядился, чтобы по спискам проверить состав всех проживающих в станице и установить, кто остался с одним ухом. Уже перебрали большую часть станицы, когда подошли к хате на краю. Там нашли хозяина и хозяйку, которая лежала на кровати с обвязанной головой и жаловалась на боль в ухе. Ее заставили снять повязку, и все увидели, что ухо у нее отрублено...
Ей приказали следовать в станичное управление. Уходя из дома, она обернулась к мужу и печально сказала: «Больше мы с тобой не увидимся. Скажи всем, что ты ничего не знал».
Ее поместили в каталажку и приставили охрану. Каталажка имела в двери маленькое оконце, немногим больше кулака. Вскоре охрана увидела, что в этом оконце показалась сорока; она вылезла и, так как наружные двери были раскрыты, улетела.
|
|
|
Охраняющие сперва удивились, каким образом сорока забралась в каталажку, но когда заглянули в нее, увидели, что она пуста – пленница исчезла... Однако у них хватило соображения догадаться, что колдунья поспешит в свой собственный дом, чтобы запастись деньгами и одеждой для дальнейшего бегства. Между тем колдунья действительно пришла домой, но нашла все двери запертыми – муж куда-то ушел... И тут ее настигла погоня. Ее забрали второй раз, и станичный атаман распорядился запереть ее в свой амбар.
Но амбар имел непрочную земляную крышу. Колдунья встала на какой-то сундук и руками проделала отверстие. Потом она, снова превратившись в сороку, улетела, и после этого никто о ней больше не слыхал.
Муж ее уверял, что ему никогда на ум не приходило, что его жена колдунья. Правда, он признавался, что не раз удивлялся, откуда в доме появляется так много сметаны и масла, но жена уверяла, что ходила на заработки к местным богачам. Муж несколько лет оставался без хозяйки, но потом ему разрешили жениться. Он женился и никем и ничем не потревоженный спокойно дожил свой век.
* * *
Несколько мыслей по поводу «Колдуньи станицы Вознесенской».
На мой взгляд, то, что творила эта колдунья, превышало способности обычных сельских колдуний, которые не идут дальше перевода молока от соседских: коров к своим, любовных привораживаний и насылания так называемой порчи. Героиня же повествований Марии Степановны появлялась то в виде красивой лошади, которая вся изгибается и приплясывает под музыку, то нахальной свиньи, то сороки... Но главное – она пользуется некоей властью над силами природы, умеет направлять природные процессы, ведь это только в ее хозяйстве корова приносила по четыре теленка и свинья поросилась тридцатью поросятами... И вообще, где она – там все буйно растет, все урожайно!
В этом отношении она отдаленно напоминает другой женский образ – таинственное существо Кэти Кинг, которая в течение трех лет появлялась на спиритических сеансах у крупного западного ученого Крукса. Кэти Кинг материализовывалась до плотности человеческого тела, была очаровательна и всегда приносила с собой ощущение прилива жизненности и жизнерадостности. Е. П. Блаватская в первом томе «Разоблаченная Изида» высказывает мнение, что Кэти Кинг не была развоплощенной душой человека, а была духом природы класса тех существ, которыми полны сказания всех народов мира, – это феи, русалки, ундины, сильфы, кобольды, эльфы и т. д.
|
|
|
Таким же существом могла быть колдунья станицы Вознесенской; тем более что впервые она в виде торговки появляется у китайской границы, а в Китае мне много рассказывали о духах ху-ли (в переводе – лисица), которые в женском образе являются понравившемуся мужчине и иногда оказывают ему немалую помощь. Мои китайские друзья по работе в Гиринском университете (почти все с заграничными учеными степенями) рассказывали мне поразительный случай, когда такая ху-ли начала покровительствовать бедному учителю: она даже вывела его из тюрьмы, куда учитель был брошен за революционную деятельность во времена Юан-Шикая.
В одном из древнейших исторических документов Тибета «Голубой Летописи» или, как ее иногда называют, в «Синем Дебтере» несколько раз упоминаются дакини – нечто вроде тех же фей или ху-ли. Почему бы одной из них не появиться в сибирских просторах, где человек и природа в то время так интимно сосуществовали?
Поразительный пример описания подобного женского существа, присутствие которого вызывает бурное размножение у животных, дан в романе колумбийского писателя Габриэля Гарсии Маркеса «Сто лет одиночества», напечатанном в 6, 7 номерах журнала «Иностранная литература» за 1970 год. В этом произведении мулатка Петра Котес обладает свойством «возбуждать живую природу».
Приведем несколько фрагментов:
«... За несколько лет – без всяких усилий с его стороны, благодаря лишь чистейшему везению – Аурелиано Второй, скот и домашняя птица которого отличались сверхъестественной плодовитостью, стал одним из самых богатых жителей долины. Кобылы приносили ему тройни, куры неслись два раза в день, а свиньи так быстро прибавляли в весе, что никто не мог объяснить это иначе, как колдовством... чем безудержнее плодилась его скотина, тем больше он убеждался, что поразительная удача, выпавшая на его долю, зависит не от его поведения, что все дело в его наложнице Петре Котес, чья любовь обладает свойством возбуждать живую природу. Он глубоко верил, что именно в этом источник его богатства, и старался держать Петру Котес неподалеку от своих стад; женившись и заведя детей, Аурелиано Второй с согласия Фернанды продолжал встречаться с любовницей... Достаточно было ему взять с собой на скотный двор Петру Котес, проехаться с ней верхом по пастбищам, и каждое животное, помеченное его тавром, становилось жертвой неодолимой эпидемии размножения.
|
|
|
... В мгновение ока Аурелиано Второй сделался владельцем пастбищ и стад и едва успевал расширять конюшни и битком набитые свинарники. Все это было походке на сон и смешило Аурелиано Второго; ему ничего не оставалось, как выкидывать разные коленца, чтобы дать выход своему веселью: «Плодитесь, коровы, – жизнь коротка!» – орал он».
Нечисть лесная и степная
Признавать или не признавать явление, если оно не укладывается в общепринятые схемы мышления?
– Не признавать! – решает житейский практический представитель так называемого класса интеллигенции. – Такое признание опасно и может повредить карьере.
– Но факты? Но защита истины?
– Э-э, что защита истины? Один умный человек сказал: «Никогда не надевай лучшие штаны, когда идешь защищать правое дело». А разве не правда? Ведь всыплют... Не признавать! Так спокойнее.
Рассказы всех народов о феях, русалках, эльфах и тому подобных существах встречают именно такое отношение – явления отрицаются, потому что для них не хватает места в узком мышлении и мировоззрении людей, назвавших себя образованными.
Еще хуже поступила с этими существами христианская церковь – она огульно их всех зачислила в черти, функция чертей в природе (если таковые существуют, что весьма сомнительно), вообще, неясна, но все же как будто сводится к сеянию семян зла и к творению всякой пакости. Но духи природы, к которым я причисляю существ, называемых феями и русалками, судя по народным сказаниям, как раз этим не занимаются; они иногда даже помогают человеку, а то просто шутят с ним, озоруют... Так что зачисление их в черти и несправедливо, и нелогично. А что касается фактической стороны дела, то приведу несколько рассказов очевидцев.
Нигде не встретишь такой лирики русских полей, как на Валдайской возвышенности. Там тихо плещется Селигер, и тут же, неподалеку, рождается красавица Волга. В дни моей юности холмы и леса обрамляли не слишком великие, но красивые, как серебристые зеркала, озера Вселуцкое и Пено. В первое Волга впадала ручьем, а из второго уже вытекала рекой, по которой сплавляли лес и баржи. И звенели песни по берегам, и колосились нивы по холмам, и белые церковки купали золотые свои маковки-луковки в небесной голубизне, где лебедями плыли белые облачка, а тень от них бежала внизу по цветастым лугам... Златоволосые сильные девушки вместе с отцами и братьями гнали плоты по водной глади, а по праздникам соловьиными голосами пели в церковных хорах. И откуда бы ни подул ветерок, он приносил запахи трав или смолистой хвои, – даже земля там сладко пахла весной...
Может быть, не так уж все было хорошо; может быть, это только моя юность влюбленными глазами смотрела на небо, на землю, на людей и везде видела одно прекрасное...
На этой пахнущей древностью и древними поверьями земле – на пологом берегу озера Палово, в деревне того же названия мать знакомого мне веселого балагура и страстного охотника Никифора рассказала бесхитростно и просто, как встретилась она в лесу с лешим.
– Летом это было. Вот пригнал пастух наше деревенское стадо домой, а моих двух овечек нету.
– Как же ты, – говорю ему, – не доглядел?
– А что же, – говорит, – стадо-то большое, а я один. Как углядишь? Не углядишь...
– А где пас-то?
– В лесу, – говорит, – где малые лужки.
То место я хорошо знала: лес, а в нем поляны – лужками прозвали. Ну и пошла искать. Когда стадо пригнали, солнышко почти уже закатилось. Пока до лесу добралась – смеркаться стало. Прошла первый лужок – нету моих овечек; на второй вышла – идет мне навстречу человек – вроде старик. Росту в нем сажени полторы, и весь во мхе. У него на голове шляпа, а на плече вырванную с корнями засохшую елочку несет...
Я так и обмерла... А он все идет и идет... Когда уже осталось до него шага три, я низко поклонилась ему и сказала: «Здравствуй, дедушка!»
Он мне так ничего и не ответил – будто меня там и нет, и прошел дальше в лес. Тут уж я, напугавшись, скорее пустилась домой. А насчет овечек я тут ходила к одной бабе: она в воду смотреть умела – в воде видела... И сказала та женщина: «Вижу твоих овечек на дне речки пропали твои овечки...»
В кузницу моего отца (в Латвии) отовсюду стекались новости и слухи: она стояла всего в полсотне шагов от проезжей дороги, по которой постоянно тянулись подводы, иногда проносились, звеня бубенчиками, почтовые тройки, изредка кареты помещиков, шли пешеходы. То одному, то другому проезжему требовалось подковать лошадь, и он сворачивал с дороги прямо во двор кузницы. Там каждого из них встречали пытливые глазенки босоногого мальчишки с измазанным кузнечной копотью лицом; он носил домотканые из грубого холста штаны, обычно закатанные до колен. Иногда мальчишка, не дожидаясь вопроса, сам сообщал проезжему, пока тот привязывал коня к изгрызенной лошадиными зубами коновязи, что придется подождать: подмастерье вчера был пьян и сейчас отлучился в соседнюю корчму опохмелиться – скоро вернется. А папы дома нет – поехал молотилку чинить. Мальчишка прислушивался ко всем разговорам, какие велись в кузнице между подмастерьем или отцом с окрестными крестьянами и проезжим людом, и даже сам участвовал в этих разговорах наравне со взрослыми. Этим мальчишкой был я.
Интересная то была жизнь: целыми днями я толкался в кузнице, что-то мастерил себе и приобретал ценные сведения: сколько приданого дадут за той или другой девушкой хутора; как узнать при покупке убойность охотничьего ружья; скоро ли будет война; как сделать так, чтобы понравившаяся тебе девушка не отказала; каким образом местный крестьянин, которого в Риге какой-то жулик пытался обмануть, сам того жулика надул...
А однажды между посетителями кузницы возник жаркий спор, есть черт или нет.
Большинство склонялось к тому, что никакого черта нет – все это попы выдумали. Тогда почтенный хозяин соседнего хутора, старый уже человек, в пылу спора сказал:
– Вы все доказываете, все доказываете, что черта нет. Но что вы мне можете доказать, если я его видел вот этими же глазами, которыми теперь смотрю на вас? Кому я должен верить – вам или своим глазам?
Тут все примолкли; аргумент потряс – не каждый день встретишь человека, который видел черта!
Потом посыпались вопросы:
– Где? Как? Когда?..
Почтенный хуторянин на секунду замялся: – Мм.., – а потом сразу сказал:
– Был я с топором в таком месте, где мне не следовало быть, и поэтому побаивался (тут мы все сразу догадались, что был он в помещичьем лесу, где ему на какую-то поделку деревцо приглянулось). Стою за деревом и прислушиваюсь – вроде кто-то идет.
Смотрю: вышел человек в фуражке с зеленым околышем – лесник... Вышел и шагах в полста остановился. Я стою за деревом, не двигаюсь, и он стоит. Не прошло много времени – переменился лесник: вместо него с рогами и копытами в полной форме черт стоит. Потом опять переменился – раз пять в моих глазах менялся... Я потихоньку начал отступать, крадучись, к дереву и вскоре выбрался на большую дорогу – тут уж меня не возьмешь... А вы говорите – черта нет...
На этом месте я обрываю рассказ крестьянина. Несмотря на всю комичность, искренность рассказа, остается вне всякого сомнения – он видел. Другой вопрос: что или кого он видел?
Чтобы лучше в этом разобраться, приведем еще несколько примеров.
Был Рождественский сочельник. Леснику казенной дачи Яну Берзгалу сегодня вполне можно было остаться дома и не делать обхода своего участка. Дома было тепло и так приятно пахло горячими пирогами, начиненными рубленой свининой с луком и перцем, печь которые жена Яна умела, как никто: корочка ее пирогов была тонкая, везде равномерная и хрустела на зубах. Было припасено и несколько бутылок с чем-то покрепче молока...
Но Ян все же пошел. Почему? Да душа у него была лесная... Привык он. Так приятно было, придерживая одной рукой ложе ружья, закинутого за спиной, шагать меж деревьев по неглубокому снегу и читать на нем, как по книге, отпечатки следов лесных жителей. Кроме того, он был замечательный стрелок и любил приносить домой то беляка, то русака... Жена Яна шпиговала их салом – получалось недурно.
Сегодня, конечно, о стрельбе в зайца не могло быть и речи, потому что в канун Рождества нельзя проливать чью бы то ни было кровь, и если Ян все же прихватил с собой десяток заряженных дробью патронов к своей централке, то исключительно потому, что без патронов и ружье ни к чему, а какой же ты лесник без ружья?
Он уже обошел почти все, что наметил, осталось обойти рощу, что у кладбища, а потом можно будет свернуть на проселок и... домой.
Мягкие зимние сумерки спускались на землю, когда он стал подходить к роще. Было безветренно, сравнительно тепло и тихо. Небо, как обычно в Прибалтике в ту пору, было затянуто низко опустившимся пологом серых сплошных облаков. За белыми полями тянулась иссиня-черная полоса леса.
И от этого безветрия, и от низко опустившегося неба создался какой-то особый уют и появилось ощущение блаженного спокойствия на душе. Приятные мысли рождались в голове: вот он, надышавшись чистого – уж чище некуда – воздуха, полный лесного запаха, с небольшой, даже приятной усталостью в молодом еще теле перешагнет порог своего дома, где к этому времени уже все будет вымыто и убрано по-праздничному. Марина, наверное, еще будет над чем-то колдовать, а он подойдет к ней, возьмет ее голову в ладони и медленно поцелует в теплые губы... – Э-э - что это? – встрепенулся он.
– Никак заяц?
Верно: со стороны кладбища несся заяц – несся мимо него в каких-нибудь полсотне шагов, видно, к роще.
Он бы не был Яном, если бы не выстрелил в него. Он ни о чем не думал – ружье автоматически очутилось у плеча, он только нажал спуск, и почти одновременно раздались два выстрела.
И тут Яна постигла горечь: заяц улепетывал, точно в него и не стреляли...
Это был большой удар по самолюбию стрелка, но он сейчас же нашел для себя утешение: собственно говоря, это и хорошо, убить животное в Рождественский сочельник – большой грех...
Вынув из централки пустые гильзы, он засунул два новых патрона и уже собирался закинуть ружье на ремне за спину, как увидел невероятное: заяц, не добежав до рощи, вдруг остановился и, словно раздумав, помчался обратно к Яну по своим старым следам...
– Эх, подлец!..
Ян бабахнул в него опять из обоих стволов, а заяц, как ни в чем не бывало, убежал на кладбище.
– Ну и дела! – сказал Ян, снова заряжая ружье.
Только перезарядил, видит, заяц выбежал с кладбища и опять мчится к нему...
Далее происходило то, что можно бы назвать «челночной операцией»: заяц носился туда и обратно, а Ян в него стрелял – и так до последнего патрона...
Когда заряды кончились – заяц перестал появляться. Ян хмуро сосчитал стреляные гильзы и пришел к заключению, что не мог он так позорно промахнуться столько раз – на снегу должны были остаться хоть капли крови или сбитая шерсть... Чтоб успокоить свою задетую гордость стрелка, он пошел «на линию огня», где перед ним только что носился беляк (если это был беляк), но сколько ни искал, не нашел ни капли крови, ни шерстинки, а самое главное – не нашел заячьих следов на снегу...
Вот почему, возвратившись домой, вместо того чтобы поцеловать жену, он только глубоко вздохнул и сказал:
– Ох, Марина, если бы ты знала, что со мной было!..
Жена ушла с покоса домой пораньше, чтоб успеть истопить баню и навести порядок в доме, как полагается в субботу, а Мартын остался копнить сено. К солнечному заходу еле-еле управился, потом завязал в узелок посуду и остатки обеда, закинул грабли в пустовавший пока сарай и зашагал домой.
Тут только, по дороге, он ощутил, что работал «как зверь», что «аж кости ломит», что «устал, как собака», что сухие листочки сена попали под рубашку и неприятно липнут к потному телу... Однако, по мере того как он удалялся от покоса, становилось лучше, и он думал, с каким наслаждением заберется в баню и будет париться хорошо пахнущим березовым веником – не тем, высохшим уже, который сперва надо распарить в горячей воде, а свеженаломанным... Как потом, согнавши с себя «три пота», обмоется, окатит себя ведром холодной воды и, надев чистое белье, «мягкий» и умиротворенный, в одних белых кальсонах пойдет босиком развалистой походкой по узенькой тропиночке среди огородных лопухов к дому и сядет там за стол...
Нет ничего полезнее человеку после бани, как простокваша. После простокваши жена поставит перед ним миску с мелко нарезанным салатом и луковым пером, слегка посоленными и перемешанными со сметаной... Ой! Небесная это еда с куском ржаного хлеба после бани!..
Как только поужинает – его сразу потянет спать – о! как он будет спать! Завтра, в воскресенье, можно поспать и днем...
Тут Мартын широко раскрыл глаза – перед ним бежала огромная собака откуда она взялась?
Мартын знал всех собак ближайших соседей, но такой не припомнил: рыжая, лохматая, с высунувшимся, набок свесившимся языком она трусила перед ним шагах в десяти, то и дело оглядывалась на Мартына и как бы подмигивала ему хитрым глазом... Никогда он не видел такого пса! А удивительнее всего было то, что у развилки дорог, где Мартыну надо было круто свернуть к хутору, – пес свернул безошибочно...
Мартыну пес что-то не понравился, и он уже нагнулся было, чтоб запустить в него комом засохшей грязи (как на грех, ни одного камня поблизости не было), как вдруг вместо пса оказалась копна сена... Она двигалась по дороге с такой же скоростью, как исчезнувший пес, и при этом обходила рытвины...
Мартыну даже показалось, что это одна из тех копен, которые он сам сегодня сложил... Да, да – это последняя: для нее не хватило сена, и она получилась ниже других...
Как только он опознал копну, та превратилась в колесо от телеги и, никем и ничем не поддерживаемое, оно катилось перед ним на том же расстоянии.
Мартын остановился, взглянул на небо и огляделся кругом: ему хотелось удостовериться, все ли на своем месте в природе. Алое зарево скрывшегося за горизонтом солнышка еще полыхало на краю неба. Тянулись вдаль уже заколосившиеся серебристые нивы. За холмом виднелась труба и часть крыши его дома.
Когда Мартын снова взглянул на колесо, то вместо него увидел барана, который повернул к нему голову с таким видом, точно говорил:
– Ну и озадачил я тебя!
Затем он заблеял, свернул с дороги и исчез в кустарнике, густо разросшемся вдоль петляющей по долине речки.
Приключения Мартына на этом оборвались, и вся программа субботнего вечера, которая так ярко рисовалась ему, когда он покинул покос, была выполнена до мельчайших деталей.
Есть в Латвии кладбище (мне называли его месторасположение), где одинокий пешеход, огибающий по тропинке его ограду, нередко встречает котенка. Серенький котенок откуда-то появляется и, задравши хвост, бежит впереди путника, затем – исчезает. Интересно, что котенок не растет: его видят уже многие годы – пора бы ему стать внушительным котом... Некоторые пытались поймать его, но безуспешно: котенок всегда убегал...
Безжизненной кажется полупустыня Бепак-Дала, к северу от города Балхаш, у голубого озера того же наименования. Бегут за окном вагона серо-бурые равнины с жалкими кустиками, чахлыми зеленовато-серыми травами; кое-где – плешины солончаков... От разъезда до разъезда, от станции до станции ни поселка, ни домика, ни деревца. Изредка пологая возвышенность долго сопровождает поезд. Проехав сотню километров, может быть, увидишь одиноко пасущегося верблюда...
В знойный июньский день (около 1960 г.) по этой степи ехали четверо всадников. Трое из них ехали, как сказали бы полсотни лет тому назад, «по казенной надобности»; четвертый был проводник, местный житель – казах. Они держали путь к гористому району Басага, где уже начинают попадаться березовые рощицы и годная для обработки земля. И хотя путники они были бывалые и готовились к поездке обдуманно, но кое-что забыли прихватить... Оказалось, что все основательно запаслись на дорогу сигаретами, а спички забыли. Да и водички во фляжках оказалось маловато... Хотелось курить и пить; начавшиеся разговоры оборвались, ехали молча, поглядывая, не покажутся ли в этой безбрежной равнине признаки человеческого жилья.
Через какое-то время вдали показался колок (так здесь называют небольшие березовые рощицы). Всадники приободрились: около такого колка может оказаться казахский аул с источником воды... Когда подъехали ближе, стали различать, что около колка в степи бегают и резвятся ребятишки, одетые в одинаковую одежду: белая рубашонка, красные штанишки и красная шапочка.
– Не иначе – пионеры! – решили всадники; тут же около рощи, должно быть, расположен пионерский лагерь – вот где можно будет напиться и спичек раздобыть...
Они пришпорили лошадей, чтоб скорее добраться. По мере того, как они приближались к роще, игравшие в степи ребятишки один за другим стали убегать в эту рощицу; когда же подъехали вплотную, в степи уже никого не осталось. Велико же было их удивление, когда они увидели, что роща совсем небольшая, легко просматривается по всем направлениям и ни в ней, ни при ней нет никаких признаков человеческого жилья.
На недоуменные вопросы от проводника был получен ответ, что этих ребятишек и раньше тут видели и что это место нечистое: в нем – шайтан...
Опять Казахстан. Оренбургская область. Нарынские Пески, Махамбетовский район.
В жаркий июльский полдень по безводной степи мальчик возвращался в родной аул. Великий безлюдный простор окружал его – бояться тут было некого. Аулы в два-три домика были разбросаны на расстоянии не менее шести-семи километров друг от друга – редко увидишь человека в степи...
Уже недалеко оставалось до дома, надо было только обогнуть сверкавший белым инеем так называемый «сор» – степной солончак. Но когда глазам мальчика открылся сор, он обомлел: там было полно народу... Да какого еще народу! Таких людей мальчик никогда не видал... Все яркие краски: зеленое, красное, белое и синее – перемешались в их одеждах, напоминавших казахский национальный покрой.
Некоторые из них как будто добывали соль, а другие – просто плясали...
– Откуда тут взялись люди, и такие странные? – удивился мальчик.
Что это были люди – он не сомневался; тем более что до него доносились их голоса и, кажется, они его заметили, так как один из них явственно воскликнул:
– Мальчик, мальчик идет!
– Давайте его сюда! – закричали другие.
Тут мальчик почувствовал что-то неладное, его обуял страх, и он бросился бежать без оглядки. Заметив, что из толпы странных людей вышел один и решительными шагами двинулся ему наперерез, мальчик удвоил усилия, ножонки его замелькали как барабанные палочки, выбивающие дробь, – он понесся, сломя голову...
Обессиленный, задыхаясь, он прибежал домой и рассказал обо всем виденном родителям. Но родители как на западе, так и на востоке в таких случаях обычно говорят одно и то же:
– Тебе померещилось, сынок.
* * *
Но неужели померещилось и продолжает мерещиться тысячам людей, которые видели и рассказывали об этом. (А сколько таких, которые видели и предпочитают молчать об этом, чтобы их не высмеяли?). Не лучше ли признать, что у людей есть соседи – духи природы, – и постараться установить с ними добрососедские отношения?
Я читал, что Конан-Дойлю, автору «Шерлока Холмса», даже удалось заснять эльфов на фотопластинку.
Что касается мальчика, видевшего странных людей на солончаке, то он уже защитил диссертацию кандидата экономических наук и никак не может быть обвинен в невежественном суеверии.
|
|
|
