 |
За оградой серого особняка
|
|
|
|
Каменная ограда отделяла его от внешнего мира, и у железных узорчатых ворот дежурил «вратарь», для которого тут же был построен крохотный домик, выкрашенный в такой же светло-серый цвет, как и сам особняк. От ворот бетонированная дорога вела меж цветочных клумб к подъезду.
Этот особняк построил для себя престарелый директор одного из провинциальных банков Маньчжурии, чтобы в окружении своей семьи, в довольстве и счастье, как он его понимал, доживать свой век...
Меня ввел туда племянник владельца, бывший мой студент по Гиринскому университету. То были тридцатые годы, когда японцы захватили Маньчжурию, Гиринский университет перестал функционировать, и мне опять пришлось зарабатывать свой хлеб в Харбине частными уроками. Три раза в неделю я приходил в этот особняк преподавать русский язык младшей дочери старого директора.
Это было очаровательное существо, нежное, кроткое и очень чувствительное. Наглый захват японцами ее страны уязвил ее национальную гордость до того, что она однажды даже расплакалась на уроке...
Наши уроки проходили в зимнем саду и были приятны,' Раза два я видел проходящую высокую худую согбенную фигуру старого директора.
Потом захотела брать уроки и ее старшая сестра. То была особа властного и крутого нрава. Лет ей было за тридцать. Рано овдовев, она вернулась к отцу и стала для него особо доверенным лицом и чем-то вроде домоправительницы – деньги и слуги находились в ее распоряжении. И была в этом доме еще одна женщина, на которую тяжко легла властная рука домоправительницы; это была жена ее брата, скромного и тихого человека, который, по старому китайскому обычаю, женившись, остался жить в лоне отцовской семьи. Но этой женщины я так и не увидел: она умерла незадолго до моего появления в сером особняке.
|
|
|
Все эти подробности сообщил мне племянник хозяина, когда я впоследствии обратился к нему с вопросами...
Вскоре младшая сестра неожиданно куда-то уехала, а я, приходя на урок к старшей сестре, раз за разом получал от «вратаря» краткое сообщение:
– Тай-тай ю бин (Госпожа больна).
В конце месяца мне через «вратаря» передали плату за учение с просьбой продолжать мои посещения – госпожа, мол, надеется на скорое выздоровление, но, когда я осведомился, что за болезнь у госпожи, лицо «вратаря» сразу приняло такое замкнутое выражение, сопровождаемое коротким «не знаю», что я заподозрил неладное...
Через какое-то время я встретил племянника старого директора на улице. У меня с ним были дружеские отношения, и я сразу задал ему вопрос:
– Что с моей ученицей? Чем она болеет?
Мы отошли в сторону, и племянник в кратких словах рассказал, как в сером особняке боролись за власть две женщины. Как властная и скупая старшая сестра день за днем ущемляла и принижала жену своего брата, которая, не найдя крепкой опоры в своем тихом муже, выплакивала свои обиды в подушку и наконец умерла.
– А теперь, – продолжал племянник, – умершая является к старшей сестре. Та в безумном страхе начинает метаться по комнате с криком: «Вот, вот она!» – и указывает на пустой угол, где никого нет. Потом она падает и начинает выкрикивать страшные угрозы и ругательства в свой собственный адрес, то есть ругает самое себя.
– Ты дрянь... Из-за тебя умер мой ребенок... Ты и меня в могилу загнала... Но и ты теперь недолго будешь жить – я тебя уволоку туда же, где сама нахожусь... Дрянь! Последняя дрянь... Не уйдешь теперь ты от меня!..
Выкрики прерываются рыданиями; наконец больная в полном изнеможении засыпает...
Через месяц я еще раз получил плату через «вратаря», а также предупреждение, что госпожа вынуждена прекратить уроки.
|
|
|
Я ушел, зная, что за оградой серого дома продолжается борьба двух женщин, живой и мертвой, и что иллюзии старого высокого и худого человека, всю жизнь накапливавшего богатство и построившего себе, как ему казалось, изолированный островок личного счастья среди страстного, взбаламученного людского моря, обманули его, как до этого обманывали многих...
И чем дальше я уходил от серого особняка, тем больше осознавал, что для счастья человеческого не нужно строить оград, отделяющих от других людей, а, наоборот, нужно их разрушить и раскрыть душу в любовном объятии всему миру...
Наши невидимые соседи
... Опять сажусь на своего любимого «конька», буду писать[22] об этих, которые живут с нами, но невидимы; для начала – вот еще один рассказ «из первых рук». Наша знакомая Е. К. мне (на улице) рассказывала, что однажды, когда еще была подростком, она сидела одна в комнате и вдруг увидела, как в открытую дверь вошло существо ростом с аршин, мохнатое, со старческим, но вполне человеческим лицом. Перебирая руками край кровати и двигаясь вдоль ее, старичок сердито фукал, очень тихо, но явственно, затем мохнатик пропал. Больше она никогда его не видела.
Еще одно свидетельство. Рассказывала Ю. Ф., работница из пошивочной мастерской. Ю. Ф. с матерью жили тогда в Башкирии, в большом селе кругом дебри, непроходимые леса... Женщина пошла в лес по грибы, нашла урожайное место, но заблудилась. Плутала, плутала, видит – дело плохо; день клонится к вечеру, придется в лесу ночевать... А спичек нет, и зверья всякого много. Села горемычная на пень, закрыла лицо руками, заплакала. Отнимает руки – в трех шагах стоит маленький и тощий, как кукла, старичок: весь зеленый, и лицо, и борода, и одежда из листьев. Смотрит на нее и показывает палкой в сторону. И исчез. Женщина говорит, что ничуть не испугалась, а сразу поняла. Пошла, куда старичок показал, и вышла на дорогу.
* * *
Все эти существа безобидны, безвредны и беззащитны, так как не могут защищаться. Леса вырубаются, и гномы исчезают. Домовым негде жить; они привыкли жить за печкой, а не за отопительной батареей; их тоже становится все меньше...
|
|
|
Вот какую философию я завел, конечно, «ненашенскую», нематериалистическую. Но все здорово интересно.
23.11.70 г.
Духовные связи
(Из письма далекого друга)
Мамин отец жил в 1929 году уже в Варшаве. Мама переписывалась с ним изредка. Дедушка очень любил меня. Вообще письма от него были праздником для нас, отделенных непроходимой стеной. Но письма все же доходили. Очень, разумеется, осторожно и тактично написанные. Мне делали маленькую операцию, делали ее дома. Мама помогала при наркозе. Мама очень волновалась и переживала за меня. Еще спящую, меня положили на кровать. Врач и сестра ушли, и мама с моим мужем (я только что вышла замуж, семнадцатилетняя дурочка) ушли в кухню. Сели они по обе стороны угла кухонного стола и стали тихонько разговаривать, время от времени замолкая и прислушиваясь, не проснулась ли я, не позвала ли. Случилось это 11 февраля, в семь часов вечера. Прошло недели две. Мамочка лежала, отдыхала; мы – Володя (брат), я и мой муж – сидели около нее, а отчим тут же за письменным столом работал по обыкновению вечерами, ибо бухгалтерская работа не умещалась в рабочий день. Вдруг звонок. Володя побежал и вернулся, приплясывая: «Письмо от дедушки!». Начали читать, и, дойдя до одного места, мама и мой муж вскрикнули одновременно. Мама прочитала (слова эти помню дословно): «Дорогая Люлюшка, если помнишь, что ты делала часов, в семь вечера 11 февраля, напиши мне, ибо со мной произошло странное явление. Что я не спал, в этом уверен, так как расхаживал по комнате в ожидании скромного ужина, и вдруг увидел тебя где-то далеко-далеко, сидящую у угла стола, с кем-то разговаривающую и к чему-то чутко прислушивающуюся. На душе у меня стало очень тревожно, и я весь вечер думал о тебе и о моей маленькой внученьке. Напиши, пожалуйста, что у вас случилось?»
Мама сразу же ответила на это письмо, и в ответ получила от дедушки письмо на 30 листах, исписанных его бисерным почерком, где он нам объяснял явления телепатин, ссылаясь на многие научные авторитеты. Дедушка был очень образованным человеком с широкой эрудицией. Был атеистом, но не воинствующим, а здравомыслящим и никому не навязывал свои убеждения.
|
|
|
Потом спустя год-два произошел с ним же другой случай. Мама как-то вечером долго думала об отце, плакала, потом, отложив все дела, достала из сундука все письма, за всю жизнь полученные от отца и хранимые, и читала и вспоминала всю жизнь по этим письмам – до утра. Получив очередное письмо от отца, узнала, что он в тот же вечер проделал то же самое с мамиными письмами, перечитывая все ее письма начиная с детских каракулей до последних месяцев. У мамы с ее отцом была всегда очень прочная духовная связь.
У меня в жизни тоже было множество случаев мелких и более крупных, когда я знала и чувствовала, когда с близким мне человеком происходит что-то. А вот в Донецке, когда Миша лег на операцию, случилось странное. Мне сказали, что после четырех рентгенов выяснилось – у него бесспорно рак желудка, и я настояла на операции. Должны были делать в 10 утра. Я накануне страшно волновалась, зная, что он очень слаб; меня предупредили, насколько опасно и рискованно оперировать. Я взяла ответственность на себя и переживала, хотя и хотела верить в хороший исход. И вот проснулась утром (в день операции), и волнения нет и следа. Мама меня торопит, иди, мол, в больницу, а я не спеша оделась, позавтракала и, чувствуя какое-то странное успокоение и пугаясь его, пошла в больницу.
Больница была недалеко – квартала два всего. Я шла медленно, в странном оцепенении, всем существом желая хорошего исхода, смотрела не под ноги, а вперед, в пространство, в серое зимнее небо. Туман был, сыро. Вдруг я обнаружила, что все воздушное пространство наполнено как бы серебристыми бабочками, искрящимися и мелькающими, перемещающимися с места на место. Постепенно их делалось все больше, и, куда бы я ни посмотрела, все небо и все воздушное пространство над землей (а домики были по сторонам далеко от мостовой и маленькие) изобиловали ими. Направо возвышались корпуса больничного городка, а вокруг все пусто и блестят трепещущие крылышки. Я почувствовала легкость, какую-то невесомость и полное душевное умиротворение. Где-то далеко лежащая тревога за Мишу исчезла полностью. Так, медленно и всецело погруженная в созерцание невиданного явления, но не испытывая никакого удивления, будто так и надо, я дошла до нужного мне корпуса. Поднялась на второй этаж, но не вошла, а осталась стоять на лестнице у окна, как будто знала, что операция еще не кончилась. Стояла, с полчаса глядя в окно, где расстилался мутный туман и среди него искры, серебряные бабочки, трепетали и перемещались. Это было так чудесно, необычно, красиво и наполняло небывалой восторженной отрешенностью. Я стояла, пока не отворилась дверь и меня не окликнули по фамилии. Очевидно, догадались, что я стою тут, у черного хода к операционной, хода, которым пользуются только медработники. Я тут только ощутила тревогу, но не сильную, а как бы по обязанности, разум встряхнул меня: что же ты стоишь, созерцая, без мыслей о муже, который в опасности? И вот я заволновалась, но лениво и не сильно. Вошла. Врачи сказали, что операция окончилась и... рака не нашли. Ничего, кроме старых спаек от бывшей в лагере язвы. Спайки рассекли, положили все деформированные органы по местам. Послеоперационное положение было очень тяжелое, и врачи и сестры смотрели на Мишу как на не жильца на этом свете. Ему дали много наркоза и вывести из организма наркоз не могли, нужны были банки, а ему из-за старого туберкулеза ставить банки нельзя было. Я провела около него четверо суток. Все бежали из палаты – и больные и сестры. Я его поворачивала, поднимала, проветривала, обкладывала грелками. Одним словом – выходила. После этой операции он стал все есть и поправляться постепенно. Вот что со мной было? Незабываемое явление. Причем главное: рака не оказалось! Исчез, хотя на 4-х рентгенах была явно видна опухоль. Что это было?
|
|
|
Все, что связано с моим отцом, несколько необычно. Хочется об этом рассказать. Мне было полтора года, когда родители мои разошлись и мама с маленькими детьми (я и брат, старше меня тремя годами) уехала в Киев, поступила на работу и самостоятельно вырастила нас, дав трудовое суровое воспитание, за что я ей очень благодарна. Первый раз отец приехал, когда мне было года четыре. Ночью мама меня осторожно разбудила, вынесла в столовую и поставила на стул.
– Посмотри, кто приехал, узнаешь? – спросила мама. Я с трудом разлепила глаза, увидела небольшую острую бородку и знакомые добрые карие глаза, после чего мои глаза снова закрылись, я счастливо улыбнулась и протянула руки с возгласом:
– Папа!
Он целовал меня, что-то говорил, я бормотала в ответ неразборчиво плохо повинующимся языком, так и уснула на его руках. А утром папы уже не было. Я удивилась, но не скучала, так было, казалось, и быть должно. Прошли годы. Как-то, когда мне было почти девять лет, мы с братом жили у маминой приятельницы на даче под Киевом. По воскресеньям к нам приезжала мама. Она к тому времени уже вышла замуж и работала. Приехав однажды, сказала, что в Киев приехал папа, собирается устраиваться на работу, и мы теперь будем часто его видеть, а нынче вечером он приедет сюда, на дачу, чтобы повидать детей. Мало сказать, что я обрадовалась. Меня охватило какое-то страшное волнение, будто от встречи с папой зависела вся моя жизнь. Мама рассказывала, что он особенно любил меня, и я, подрастая и не видя его много лет, платила ему заочной и очень горячей любовью. Вызвалась встречать отца. Брат в это время был нездоров и лежал в постели. Мама отпустила меня с подружкой, высказав сомнение в том, что я узнаю папу, но подробный адрес сообщила и не боялась, что он не найдет дачу. Я была совершенно уверена, что узнаю отца из сотни людей. Не знаю, почему во мне возникла такая ни на чем не обоснованная уверенность.
Пришел дачный поезд. Сошли немногочисленные пассажиры; мужчины были безбородые и либо совсем старые, либо слишком молодые. Раньше мы стояли поодаль, наблюдая за выходящими из вагонов, потом забегали вдоль состава, но никого, даже отдаленно напоминающего папу, не было. Растерянная и молчаливая шла я к дому. Подруга, видя мою пугающую недетскую углубленность в себя, крепко держала меня за руку. Чтобы сократить дорогу, мы вышли на лесную просеку, по обе стороны которой стояли суровые золотистые колонны сосен. Садящееся солнце подрозовило хвою. Просека выливалась в поле, но нам нужно было свернуть вправо. Далеко впереди, на фоне алеющего неба, между темных по сторонам деревьев я увидела удаляющуюся фигуру мужчины с небольшим баулом в руке... Одинокий силуэт на фоне закатного неба... Не знаю почему, без всякой определенной мысли я вырвала у подружки руку и бросилась вперед, вдогонку за человеком. В тот момент я ни о чем не думала, только рос страх, что вот сейчас человек достигнет конца просеки и уйдет в пустоту, куда-то в свет заходящего солнца. Я бежала сколько было сил, не бежала, а летела, мчалась, но я не сопоставляла уходящего с отцом, я просто ЗНАЛА, что НУЖНО его догнать – и все! И я догнала его. Успела рассмотреть чуть сутулящуюся широкую спину, обтянутую выгоревшим на плечах рыжеватым пиджаком, а больше ничего не заметила, обогнала человека и, не глянув даже в лицо, с беззвучным криком – ПАПА – подпрыгнула и повисла у него на шее... И только когда его руки, бросив баул, сомкнулись на моей спине, я посмотрела в лицо его... Я не ошиблась, это не мог быть никто другой! Папа! Знакомые улыбчиво-грустные глаза, бородка...
Как мы пришли домой – не помню, знаю только, что часть дороги он пытался нести меня на руках, но это была непосильная ноша для слабого, голодного человека.
– Как ты меня узнала? Откуда ты взялась?
Не знаю, что я ответила, скорее всего ничего, а только плакала и смеялась, и он тоже.
А потом через три дня я же одна провожала его на вокзал. Папа почти договорился насчет работы (в Дарнице под Киевом); устроившись с работой и квартирой, он обещал приехать в Киев точно ко дню моих именин 30 сентября. В ожидании поезда он сел на пенек, поставил меня между колен; я осторожно расчесывала пальцами его волнистую каштановую бородку – в ней появилось много светлых волосков. Смотрела на его худое желтое лицо, в его незабываемые родные глаза и пыталась отогнать тяжелую тоску, сжимающую сердце.
Мы почти не говорили, папа шептал мне смешные и ласковые слова, а у меня разрывалось сердце от грусти, грусти нелепой и неоправданной, ведь впереди было лучшее, о чем я втайне всегда мечтала: папа теперь будет жить близко, и, когда устроится, я перейду к нему. Об этом не говорил никто, но я так решила и верила, что иначе быть не может.
Подошел поезд. Я не заплакала, но совсем не могла говорить. Папа вскочил уже на ходу на площадку вагона и на мой недоуменный взгляд тихо сказал:
– Я еще без денег, еду зайцем.
До поворота видела его руку, машущую мне... Больше я его никогда не видела.
В начале сентября мы вернулись с дачи в город. Начались занятия в школе. Я ждала терпеливо и молча, считая дни до моих именин. Наконец-то!.. Мама сумела даже испечь сладкий пирог, были чай и конфеты. В голодный 21-й год стол мой казался роскошным. Я сидела с гостями – детьми за маленьким столиком, угощала их, даже улыбалась, но время от времени выбегала в большую широкую переднюю и, уткнувшись в вешалку, всхлипывала. Мама сказала мне, что папа очень занят устройством на работу и вот-вот на днях приедет... Я ждала. Проходили дни... Я ждала и молчала. Как-то мы с братом увидели, что, вынув письмо из почтового ящика, мама спрятала его и не стала читать при нас. А другой раз я застала маму с письмом в руках, и она плакала. На мой тревожный вопрос ответила:
– Я получила известие, что мой дядя заболел. Мы не знали этого «дядю» и не встревожились: потом пришли одна за другой две телеграммы. Мама была очень расстроена, глаза у нее часто были красными. Нам объяснили, что дяде стало плохо совсем. И вот 24 сентября поздно вечером случилось это.
Володя все еще прихварывал; накануне у него поднялась температура, и он не пошел в школу, пролежал день в постели. Я крепко спала. Мама зашла в спальню, прислушалась к нашему дыханию, и, не желая будить детей светом, стала раздеваться в полумраке. Недалеко от окна был уличный фонарь, и света в комнате было достаточно, чтобы раздеться и лечь. Отчим наш был в отъезде. Вдруг брат проснулся и спросил: «Кто это?»
– Тише, деточка, это я, спи.
– Я тебя вижу, мамочка; а кто стоит у окна? Папа приехал?
Мама оглянулась – на фоне окна четко виднелся папин силуэт в профиль. Маме стало жутко: в этот день отца хоронили в Дарнице (его сестра и мать), и мама об этом узнала из телеграммы.
– Спи, Володюшка, никого нет, папа не приехал, спи! – мама подошла к сыну, укрыла его, поцеловала и украдкой глянула в окно – там все еще ясно виднелся папин профиль.
Когда Володя уснул, мама отошла от него. Тюлевая занавеска пропускала вечерний уличный свет – ни тени не было видно на ней.
На следующий день мама с большими предосторожностями сообщила нам, что папа наш три дня тому назад умер от брюшного тифа. Болел он около месяца.
Мне казалось – я схожу с ума. Большего горя мне не пришлось в жизни перенести до 50 лет, когда я похоронила маму. О том, что видели и мама, и Володя в ночь папиных похорон, я узнала много позже. Оказывается, папа почти все время был без сознания, буйствовал, бредил, срывался с постели, бросался к дверям, крича, что в коридоре Лиля (моя мама) и дети, требовал, чтобы его пустили к детям, приходилось связывать его. Последний раз он сорвался с постели, бросился к двери и упал. Вот так и ушел из моей жизни отец.
Жучки-оракулы
То, что рассказано здесь, – факты из жизни моего многолетнего друга, талантливого дальневосточного поэта и журналиста, значительную часть своей жизни проведшего в Китае. Это яркая индивидуальность, вынесшая из бурной жизни неукротимое стремление к свету.
* * *
Много лет тому назад у меня начались звуковые галлюцинации. Я чаще всего слышал два голоса – мужской и женский. Последний особенно запомнился мне своей своеобразной окраской и интонациями.
Также много лет тому назад я видел сон: мне приснилась женщина, в которую я был влюблен, но – в виде статуи.
И вот как-то (тоже уже давно) мне пришлось говорить по междугородному телефону с В.[23], с которой я был знаком лишь по письмам и только собирался с ней встретиться. И услышанный мною голос В. сразу же поразил меня идентичностью с тем голосом, что когда-то звучал в моих галлюцинациях.
А когда я с В. встретился, я не менее был поражен ее сходством с виденной мною когда-то во сне статуей любимой женщины. Что это? Случай предвидения? Прозрения?
* * *
Во время китайской междоусобицы – это было около 30-х годов – я, направляясь в г. Тяньцзин, попал в прифронтовую полосу и был захвачен солдатами Фен Юсяна. Ночь я просидел в какой-то фанзе вместе с другими арестованными. Судя по всему, утром нас ждал расстрел: если противник наших «хозяев» овладеет деревней, уходя, фенюсяновцы, конечно, прихлопнут арестованных... А бой уже шел неподалеку. Послышались близкие выстрелы. Солдаты метались около фанзы. Кто-то кричал, что надо уходить, что надо бросить гранаты в нашу фанзу: «Не брать же всех их с собой!» Обстановка накалялась.
Я сидел в углу фанзы с ощущением неотвратимой развязки. В полумраке – уже брезжил рассвет – увидел, как по земляному полу ползло какое-то насекомое. Я наметил мысленно «точку» на пути насекомого и загадал: если поползет «за точку» – все! Если, дойдя до «точки», повернет обратно – жизнь!
Насекомое ползло вперед. Сердце у меня сжалось – решалась судьба! Вот и «точка»: насекомое остановилось, постояло, словно раздумывая, и вдруг решительно повернуло обратно. Как зачарованный я следил за тем, как оно уползло под какую-то ветошь на полу.
За стенами фанзы воцарилась тишина, выстрелы затихли. Только вдали слышались какие-то вопли. «Вероятно, рукопашная! – подумал я, – и гранаты, пожалуй, не будет!»
Через час в деревне установилось спокойствие. А кто-то из сердобольных крестьян сбил запоры с двери фанзы. Арестованные беспорядочной толпой ринулись во двор. Там лежало несколько трупов солдат. Обойдя их, я направился к находившейся вблизи железнодорожной станции. Везде сновали военные, но никто меня не остановил – видимо, было не до меня. Через несколько часов поезд повез меня в Тяньцзин, и, сидя в вагоне, я думал: «Странная случайность! А, может, насекомому передавалось мое страстное желание, чтобы оно не пошло за «точку»?»
И вот второй, почти такой же случай с насекомым.
Ранним утром я пришел на берег моря с твердым намерением покончить с собой (причины такого решения не важны). Идя по циндаоскому[24] пляжу, я наметил видневшуюся вдали скалу, с которой было удобно броситься вниз, в глубину плескавшегося у скалы моря. Но когда я стал приближаться к избранной скале, на нее вдруг забрался японец в темном домашнем кимоно с длинным удилищем в руке. Подойдя к краю скалы, он забросил удочку в море и присел на корточки, видимо, собираясь надолго предаться ужению.
Я присел на скамейку невдалеке и раздраженно смотрел на японца-рыболова: «Вот принесла нелегкая! Не бросаться же в море при нем, еще нырнет вслед и будет спасать».
Прошло с полчаса. Я надеялся, что, если не будет здесь клевать, японец уйдет со скалы в поисках другого места для уженья. Но он не уходил, хотя я не видел, чтобы ему везло.
Закурив, я смотрел то на японца, то на далекие дымки пароходов, то себе под ноги. И вдруг около ног я увидел какую-то козявку, ползшую параллельно моим ногам. Вспомнились фанза и насекомое. И я повторил прошлое: вот тут «точка», будет ползти дальше, значит, я смогу осуществить свое трагическое решение, нет – не судьба! Значит, надо жить и дальше!
И опять замерло сердце, когда козявка доползла до «точки», и опять, как и тогда, в китайской фанзе, сердце подпрыгнуло: козявка, повертев усиками над «точкой», резко повернулась и поползла назад.
Я вздохнул, бросил уже благословенный взгляд на японца – не будь его, лежал бы я сейчас на морском дне – и, встав со скамейки, отправился в город продолжать жить... Но уже не думал, что случившееся было случайностью. Случайности ведь не повторяются...
* * *
Да, мой друг прав – это не было случайностью. В обоих случаях действовал луч огненной энергии его глаз – луч, приведенный в действие мощным внутренним желанием жить во что бы то ни стало, луч, приказавший насекомым остановиться, несмотря на то, что во втором случае имелось внешнее рассудочное решение покончить с жизнью вследствие угрожающих обстоятельств. Победило внутреннее желание.
Агни-Йога рекомендует упражнять луч глаза именно на насекомых.
Вестники
– Ну, как мы себя чувствуем, Пашенька?
На вопрос врача больная открыла еще шире свои большие глаза и слабо улыбнулась:
– Как будто легче стало. Я видела во сне, что была на лугу у речки. Цветов там полно, и я вместе с другими ребятами собирала их, гонялась за бабочками. Легко так было. Что бы это могло значить?
– Ты скоро выздоровеешь и будешь гоняться на лугу за бабочками – вот что это значит!
Улыбка девочки погасла – точно темная тень прошла по лицу, и голос ее стал глуше:
– Неправда, доктор. Я скоро умру. И дети, с которыми я играла во сне, были не соседские, а оттуда... – ее приподнятая рука указала куда-то в пространство.
Он раскрыл было рот, чтобы сказать ту профессиональную ложь, которую он, как врач, обязанный бороться за жизнь пациента, даже против очевидности, должен был твердить до конца, чтобы не отнять у человека самое последнее его достояние – надежду, но вместо этого, повинуясь непобедимому импульсу, нагнулся и поцеловал девочку в лоб, тихо проведя рукою по ее волосам. Она была права: спасти ее уже ничто не могло; весь вопрос заключался лишь – когда...
– Спасибо, – прошептала она, снова улыбнувшись. – Вы такой добрый. Когда помру – дам вам знать, – и закрыла глаза, внезапно сжав губы и посуровев.
Врач после вечернего обхода в сельской больнице вернулся в свою квартиру в высоком новопостроенном бревенчатом доме на берегу речки, переливчатой лентой извивающейся в белой кипени черемухи, разросшейся по берегам. Аромат ее вливался в раскрытые окна вместе с щебетаньем птичек.
До чего же хороша была эта его первая весна в деревне. Выросши в большом городе, здесь он впервые услышал трель жаворонка, как бы повисшего в голубизне над пашней; впервые ощутил дуновение ветра, пропитанного непередаваемым запахом весенних лугов... И, пожалуй, никогда еще он не ощущал весны в себе самом так, как в этот вечер: какое-то томление, влекущее к другим людям, туда, на улицу, где звенели девичьи голоса...
Он вспомнил, что сегодня приглашен на чай к директору средней школы, и там, конечно, в числе приглашенных окажется математичка Лида. Супруга директора, видно, давно заприметила, что глаза его задерживаются на Лиде дольше, чем на других, и старается так устроить, чтоб они чаще встречались.
И что это за страсть у некоторых женщин устраивать чужие браки!.. Впрочем, он еще и не собирается жениться, но если бы дело приняло такой оборот, то чем Лида хуже других?.. Он переменил сорочку и галстук и отправился. Чай был накрыт на застекленной веранде и, собственно говоря, был не чай, а ужин. И, конечно, «случайно» место молодого врача за столом оказалось рядом с Лидой. Ужин проходил весело; по-весеннему бодро и молодо звучали голоса, оживленно стучали вилки. После очередного взрыва хохота наступила тишина, и тут все явственно услышали, как в стекло веранды что-то ударилось.
Все обернулись на шум: какая-то лесная птичка с писком трепыхалась и билась крылышками о стекло веранды, как бы всеми силами стараясь проникнуть вовнутрь.
Точно иглой пронзила молодого врача мысль, что Пашенька умерла и что это именно ее душа или сама она приняла вид птички, или заставляет лесную птичку биться крылышками о стекло, давая ему знать, как обещала, о своей кончине...
До сих пор у него не выработалось определенного взгляда по вопросу, есть ли у человека душа, и он больше склонен был считать последнюю суеверием. Но в этот момент у него не осталось никаких сомнений: он твердо знал, что это она – душа девочки, за жизнь которой он так долго и безнадежно боролся.
Птичка исчезла так же внезапно, как появилась, но все увидели, как лицо молодого врача приняло озадаченный вид, и не стали протестовать, когда он заявил, что должен спешно посетить больницу.
– Но вы еще придете? – спросила Лида, и в ее глазах врач прочел то же томление и зов, которые испытывал сам.
– Непременно приду. Я только... – он не договорил и ушел.
При его появлении в больнице ночная дежурная встала:
– Борис Андреевич, я за вами посылала, но в квартире вас не было. С час тому назад Пашенька умерла.
Он ушел обратно в ночную темь и, пробираясь меж рытвин к ярко освещенному директорскому дому, думал о большеглазой девочке, которая умерла, но все же существовала и подала ему сигнал «оттуда» – сигнал странный, необычный. Каково-то ей «там» и каков тот луг, на котором она теперь собирает цветы?
Рассказала знакомая мне поэтесса П.
Чахоточный студент, друг ее, обещал «дать знать, когда будет умирать». Поздней осенью семья П. сидела в гостиной, когда, неожиданно откуда-то появившись, стала порхать перед П. бабочка, потом так же, неизвестно куда, исчезла. П. вспомнила о «знаке», позвонила в больницу – действительно, молодой человек только что умер.
Судьба моего старшего сына и его жены несколько необычна: они поженились, пожили вместе около года и разошлись. Оформили законно развод, и вскоре после этого она вторично вышла замуж, а он женился на другой, писаной красавице и королеве балов. Опять-таки вскоре после этого писаная красавица уехала навсегда в Боливию с неким коммерсантом, не оформив развода, а у прежней жены моего сына скоропостижно умер муж. И так случилось, что оба они, мой сын и овдовевшая жена, встретились на улице и разговорились. Результат разговора получился необычный: они снова стали мужем и женой и счастливо живут до сих пор, правда, невенчанные: по их мнению, хватит одного раза...
– Чехарда какая-то, – скажете вы. Может быть. Но в страшной круговерти жизни и не то бывает. Но не в том суть, а в следующем.
Когда Таня (назовем так условно жену моего сына) вторично вышла замуж, молодая чета поселилась в дачной местности Хошигаура, на берегу моря, недалеко от города Дальнего. Ее мужу понадобилось поехать по торговым делам в г. Харбин, находящийся на расстоянии приблизительно тысяча километров от Дальнего. Спустя несколько дней после отъезда мужа, вечером, Таня, ложась спать, в раскрытом окне спальни увидела фигуру мужа «Как странно, – подумала она, – отчего же он лезет в окно, когда может спокойно войти через наружную дверь, ведь у него есть ключ».
Она обернулась – фигура мужа исчезла. Таня выбежала на крыльцо дома – там никого не оказалось
«Померещилось», – подумала она и спокойно улеглась спать.
На другой день ей принесли телеграмму из Харбина, что ее муж вчера в такое-то время скоропостижно скончался в больнице.
Час его кончины совпадал со временем его появления в окне у Тани.
Гадания
Произошло это в 1930 году[25], когда я состоял лектором Гиринского университета в Маньчжурии. Жена с детьми оставалась в Харбине, куда я возвращался только на каникулы. Хотя мне платили прилично, время было трудное: дети подрастали, учились, за них надо было платить, поэтому в моем бюджете значительную роль играл гонорар за рассказы, которые печатались в журнале «Рубеж». Было лето, до начала каникул еще оставалось около месяца, когда я получил письмо от жены с просьбой написать рассказ, так как надо вносить плату за обучение старшего сына в техникуме.
Надо так надо. Готовой темы у меня не было. Добросовестно я просиживал свободное от преподавания время за письменным столом, «грыз перо», устремлял взор в окно, где были видны редкие пешеходы и ограда из серого кирпича… и ничего не мог написать…
Так проходил день, другой, третий, и когда в комнате появился мой коллега Лю, полный добродушного юмора китаец, доктор социологии, учившийся в Колумбийском университете в Америке, и неутомимый спутник в моих дальних прогулках по окрестностям Гирина.
– Почему сидишь и никуда не ходишь? – спросил он с бесцеремонной наглостью веселого задиры.
– Хочу рассказ написать.
– Брось. Не надо. Хорошая погода. Я узнал про одну старую кумирню за городом. Мы могли бы сходить.
Я вкратце объяснил ему положение моих финансов и добавил, что бьюсь третий день в поисках сюжета, и ничего не выходит. Лю задумался и вдруг сделал неожиданное предложение.
– Я знаю хорошего предсказателя; пойдем к нему и пусть он погадает, когда ты напишешь рассказ. – Видя мой протестующий жест, он добавил: – Ты не будешь платить предсказателю. Мне это нужно для науки, понимаешь? Я давно установил, что предсказания наших гадальщиков оказываются правильными процентов на 75 или 80. Согласись, что это много. Должен же существовать у них какой-то метод, основанный на математическом расчете или еще на чем-нибудь. Вот этот метод я и хочу раскрыть. Ради этого собираю факты, гадаю по самым различным поводам, записываю... Твой случай представляет интерес. Пошли!
Контора предсказателя была расположена на улице, ведущей к подножию горы Бей-шань, куда я почти каждый день ходил гулять. По дороге туда Лю сообщил мне, что предсказатель – интеллигент, получивший среднее образование в новом, с европейской программой училище, и может быть приятным собеседником.
В приемной, ничем не отличающейся от приемных врача или адвоката средней руки, состоялось мое знакомство с предсказателем.
Не помню, спросил он меня дату рождения или нет, но помню, что он пододвинул ко мне деревянный поднос с коричневыми фигурками и велел мне одну бросить на поднос так, как бросают игральную кость. Я бросил. Он взял фигурку, посмотрел на отрывной календарь на стене и начал какие-то вычисления. Когда они кончились, мне было объявлено, что сила, которая делает меня способным писать рассказы, временно покинула меня и вернется не ранее 1 июля, и тогда я напишу рассказ.
Мы раскланялись и ушли. Я подсчитал в уме, что 1 июля я уже буду у жены в Харбине, так как к этому времени начнутся летние каникулы. Но до этого осталось ждать почти месяц. Не может быть, чтобы я за целый месяц не написал рассказ! Врет он... Я постараюсь написать – все силы приложу хотя бы для того, чтобы доказать, что он врет!..
И я старался. «Грыз перо», но так ничего и не написал. Но когда приехал к жене на каникулы, на второй день после приезда начал писать рассказ «Жиголо» и вскоре его закончил. Помню, начал писать первого июля...
Это случилось с моим старшим братом Яном в канун Февральской революции, когда он, будучи призванным в армию в первую мировую войну, нес гарнизонную службу в Финляндии, которая тогда еще входила в состав Российской Империи.
В новогоднюю ночь в казарме роты, где служил Ян, солдаты предавались воспоминаниям о том, как они встречали Новый год у себя дома. Вспоминали и новогодние гадания; при этом были рассказаны удивительные случаи, когда гадающие с зажженными свечами перед зеркалом действительно видели своих будущих «суженых». Но рассказывалось также о том, что при этих гаданиях вместо желанного девичьего лица (или юношеского, если гадала девушка) видели гроб или сзади к гадающему подкрадывались какие-то страшные образины... Иногда эти образины пытались задушить...
Тут голос рассказывающего непременно становился глуше, глаза расширялись, и озадаченный взор устремлялся куда-то за спины слушателей в темный угол, точно оттуда уже вылезала страшная образина. Тогда всем становилось страшно и в то же время приятно, что они тут неуязвимы...
– А что, если нам устроить гадание, – предложил кто-то.
Идею подхватили. Так как ни зеркала, ни свеч нельзя было достать, прибегнули к более простому способу: наполнили стакан водою и бросили туда обручальное кольцо. Гадающему полагалось в полночь смотреть через воду на кольц<
|
|
|
