Агрессивность и сопротивление

Еще одним серьезным источником оборонительной агрес­сии является реакция человека на попытку лишить его иллюзий; это бывает, когда кто-то пытается "вытащить на свет божий" вытесненные влечения и фантазии; Фрейд назвал такую реакцию защитой (сопротивлением), а пси­хоанализ сделал этот феномен объектом систематического наблюдения. Фрейд обнаружил, что пациент "сопротивля­ется" любым терапевтическим усилиям аналитика, как только тот касается "вытесненных" проблем. Это вовсе не значит, что пациент сознательно возражает, или стано­вится неоткровенным, или хочет что-то утаить; нет, ско­рее всего, он бессознательно противится тому, чтобы вы­тесненный материал стал осознанным. Есть много при­чин, из-за которых человек на протяжении целой жизни может вытеснять какие-то желания. Или его страшит уни­жение или наказание, или он боится потерять чью-то лю­бовь... в случае, если другим людям станут известными его потаенные желания и влечения, более того, он и себе самому часто не хочет признаться в этих влечениях, боясь потерять уважение к себе (изменить свою самооценку).

Психоаналитическая практика вскрыла большое коли­чество поведенческих реакций, которые являются следствием сопротивления. Пациент может уклониться от обсуждения "болезненной" темы и перевести разговор на другую тему; он может почувствовать себя усталым, его может "бросать в сон"; он может не явиться на сеанс или рассердиться на психотерапевта и тем самым найти повод прервать анализ. Я хочу привести один пример. Один пациент, писатель, который очень гордился тем, что не был оппортунистом, рассказывал мне во время сеанса, как он однажды внес изменения в свою рукопись, думая, что эти изменения сдела­ют более убедительным его обращение к человечеству. Он был уверен, что нашел правильное решение, и удивлялся, что позднее чувствовал себя совершенно разбитым и страдал от головной боли. Я высказал предположение, что подлин­ным его мотивом было нечто иное: он надеялся благодаря новой версии своего труда завоевать популярность и зара­ботать больше денег, чем сулил первый вариант текста. И тогда депрессия и головная боль, возможно, были связаны с этим самообманом. Я не успел договорить свою фразу, как пациент вскочил и в бешенстве заорал на меня. Он кричал, что я садист, что я получаю удовольствие от того, что хочу заранее испортить ему настроение, что я завидую ему и его будущему успеху, что я невежда, не разбираю­щийся в писательском труде, и много других оскорблений в мой адрес. (Следует добавить, что в обычных условиях этот пациент был очень вежливым человеком, который относился ко мне с большим почтением.) Его поведение луч­ше всего доказывало правильность моей интерпретации. Упо­минание о его неосознанных мотивах стало угрозой для его самоуважения и для самооценки его как личности.

В практике психоанализа регулярно наблюдается та­кое явление, что защита (сопротивление) выстраивается именно тогда, когда дело доходит до обсуждения вытес­ненного материала. Но этот феномен встречается не толь­ко в ходе психоаналитических сеансов. Даже в обыденной жизни мы находим тому массу примеров. Все знают, сколь гневной бывает реакция матери, когда ей говорят, что она держит детей под своим крылом не из любви, а ради удов­летворения своего чувства обладателя и повелителя. Ну. а если отцу сказать, что его тревога по поводу девственнос­ти дочери мотивирована его собственным сексуальным ин­тересом? А если кое-кому из патриотов напомнить, что за политическими убеждениями стоят корыстные мотивы? Или некоторым революционерам (определенного типа) до­казать, что за их идеологией скрываются личные деструк­тивные импульсы? Фактически вопрос о мотивационной сфере других людей ведет к нарушению одного очень важ­ного запрета вежливости. (А вежливость имеет функцию предупреждения агрессии.)

То же самое можно наблюдать в истории. Во все време­на те, кто говорил правду об определенном режиме, под­вергались преследованиям со стороны разгневанных влас­тей. Их изгоняли, сажали в тюрьмы, физически уничто­жали. Конечно, эти действия обосновывались тем, что люди эти были опасны для системы и потому их нужно было устранить ради сохранения социального статус-кво. И это правда, но только это не объясняет того факта, что те, кто говорит правду, становятся объектом ненависти и го­нений в том числе и тогда, когда они не представляют реальной угрозы для существующего строя. Я думаю, что причину надо искать в том, что говорящий правду моби­лизует силы защиты у тех, кто занимается вытеснением правды. Для них истина опасна не только тем, что она угрожает власти, но и тем, что она расшатывает всю осо­знанную систему ориентации; истина отбирает у них воз­можности рационализации и даже пытается заставить их изменить свои действия. Только тот, кто сам пережил процесс осознания важных вытесненных импульсов, знает это чувство крушения и смятения.

Не каждый отважится на подобную авантюру, и уж менее всего те, кому хотя бы на данный момент выгодно оставаться "слепым".

Агрессия и конформизм

К конформистской агрессии относятся различные агрес­сивные действия, которые обусловлены не разрушитель­ными устремлениями нападающего, а тем, что ему пред-. писано действовать именно так, и он сам считает своим долгом подчиняться приказу. Во всех иерархических со­циальных системах подчинение и послушание является, возможно, самой укоренившейся чертой характера. По­слушание здесь автоматически отождествляется с добро­детелью, а непослушание — с грехом. Непослушание — самый страшный первородный грех. Авраам был готов покорно принести в жертву своего единственного сына Исаака. Это было на все времена разительным примером силы веры и послушания. Солдат, который убивает и ка­лечит других людей, пилот-бомбардировщик, который уничтожает в один миг тысячи человеческих жизней, — вовсе не обязательно ими руководят деструктивность и жестокость; главным их мотивом (импульсом) является привычка подчиняться, не задавая вопросов.

Конформистская агрессия имеет настолько широкое рас­пространение, что она заслуживает серьезного анализа. От поведения парня из молодежной банды до солдата регуляр­ной армии — многие разрушительные действия совершают­ся исключительно из чувства послушания и нежелания ока­заться трусом в глазах своего окружения. Таким образом, в основе этого типа агрессивности лежит отнюдь не страсть к разрушению, которую нередко ошибочно объясняют врож­денными агрессивными импульсами. И потому конформист­скую агрессию можно вообще квалифицировать как псевдо­агрессию. Я этого не делаю только потому, что послуша­ние, связанное с потребностью в приспособлении, нередко вызывает к жизни дополнительные агрессивные импульсы, которые при других обстоятельствах и вовсе бы не прояви­лись. Кроме того, импульс к неподчинению или нежелание

приспосабливаться для многих представляют внутреннюю опасность, от которой они защищаются тем, что соверша­ют требуемые от них агрессивные действия.

Инструментальная агрессия

Другой вид биологического приспособления составляет ин­струментальная агрессия, которая преследует определен­ную цель: обеспечить (достать) то, что необходимо или желательно. Разрушение само по себе не является целью, оно лишь вспомогательное средство для достижения под­линной цели. В этом смысле данный вид агрессии похож на оборонительную, но в других важных аспектах они значительно отличаются друг от друга. Во-первых, у ин­струментальной агрессии, похоже, отсутствует генетиче­ски заложенная нейронная основа, которая обеспечивает оборонительную агрессию. Среди млекопитающих только у хищников, для которых агрессия служит способом про­питания, существуют врожденные нейронные связи, мо­тивирующие нападение на добычу. Что касается поведе­ния гоминидов и Homo, то оно основано на обучении и не имеет филогенетической программы.

При анализе феномена инструментальной агрессии слож­ность состоит в двусмысленности понятий "необходимое" и "желательное".

"Необходимое", пожалуй, следует определить как бе­зусловную физиологическую потребность, например в уто­лении голода. Когда человек совершает кражу, потому что у него нет элементарного минимума средств, чтобы про­кормить себя и свою семью, такую агрессию можно квали­фицировать только как действия, имеющие физиологиче­скую мотивацию. Так же следует оценивать и поведение первобытного племени, которое перед угрозой голода на­падает на другое, более обеспеченное племя. Но сегодня такие однозначные примеры необходимости встречаются сравнительно редко. Гораздо чаще мы имеем дело с более сложными случаями. Лидеры разных народов считают, что экономическое развитие страны понесет серьезный ущерб, если не будет завоевана территория с полезными ископае­мыми или если они не победят другой народ, который является их экономическим конкурентом. И хотя чаще всего в таких случаях создается идеологическое прикры­тие для простых стремлений к усилению собственной вла­сти или удовлетворению личных амбиций и тщеславия лидеров, все-таки бывают и такие войны, которые в са­мом деле обусловлены исторической необходимостью.

А как определить категорию "желательное"? В узком смысле слова можно было бы сказать: "Желательно то, что необходимо". В таком случае "желательное" соответствует объективной ситуации. Но чаще под "желатель­ным" понимается "желаемое". И если мы возьмем слово в этом смысле, то проблема инструментальной агрессии при­обретает другой аспект, и притом явно важнейший, для понимания мотивации агрессии. По правде говоря, люди хотят иметь не только то, что нужно им для выживания, и не только то, что составляет материальную основу дос­тойной человека жизни. Большинство людей нашего куль­турного ареала (и проживающие в сходных исторических условиях) отличаются алчностью: накопительство, неуме­ренность в пище и питье, необузданность в сексе, жажда власти и славы и т. д. При этом обычно не все, а одна из перечисленных сфер становится предметом чьей-то страс­ти. Но у таких людей есть нечто общее: это то, что они ненасытны и потому вечно недовольны. Жадность — са­мая сильная из всех неинстинктивных человеческих стра­стей. В этом случае явно идет речь о симптоме психиче­ской патологии, о дисфункции, связанной с постоянным ощущением пустоты и отсутствием внутреннего стержня в структуре личности. Жадность — это патологическое про­явление неудачного развития личности и одновременно один из главных грехов как с точки зрения буддизма, так и с позиций иудейской и христианской этики.

Приведем несколько наглядных примеров. Известно, что такие формы жадности, как чрезмерное потребление пищи и беспорядочные покупки, нередко бывают обусловлены депрессивным состоянием человека, который пытается та­ким образом отвлечь себя. Еда и покупки — это символи­ческие действия для заполнения внутренней пустоты, по­пытка хоть на миг избавиться от депрессии. Жадность есть страсть; это означает, что она сопровождается опре­деленным энергетическим зарядом, который неумолимо тя­нет человека к объектам его вожделения.

В нашей культуре жадность значительно усиливается теми мероприятиями, которые призваны содействовать росту потребления. Разумеется, жадный человек вовсе не обязательно должен быть агрессивным при условии, что у него достаточно денег, чтобы кушать то, что ему хочется. Но алчущий, у которого нет достаточных средств для удовлетворения своих желаний, становится нападающим. Яркий пример тому — человек, потребляющий лекарства или наркотики. Он буквально одержим тягой к пилюлям (хотя в большинстве случаев эта тяга существует и посто­янно усиливается по психологическим причинам). Мно­гие, у кого нет средств купить эти пилюли, готовы идти ради них на грабеж, нападение, убийство... И хотя их поведение бывает весьма деструктивным, их агрессия яв­ляется как раз инструментом, а не целью. В историческом аспекте жадность была одной из наиболее частых причин агрессии, и, по-видимому, это был всегда существенный мотив для инструментальной агрессии, понимаемой как потребность в том, что объективно необходимо.

Понимание того, что такое жадность (алчность), за­труднено тем, что эту категорию нередко отождествляют с "личным интересом" (эго-интерес). Последний являет­ся нормальным выражением биологически данного ин­стинкта самосохранения. Этот инстинкт направлен на добывание того, что необходимо для сохранения жизни или для поддержания традиционного и привычного об­раза жизни. Как показали в своих работах Макс Вебер, фон Брентано, Зомбарт и многие другие, главным моти­вом у людей эпохи средневековья (как у крестьян, так и у ремесленников) было желание сохранить свой образ жизни. В XVI в. требования бунтующих крестьян состо­яли не в том, чтобы получить то, что имели городские рабочие; а рабочие совершенно не претендовали на при­обретение феодального хозяйства или богатой "торговой лавки". Еще в XVIII в. нас поражает наличие законов, которые запрещают торговцу отбивать клиентов у кон­курирующего хозяина (например, украшать свой мага­зин, давать более яркую рекламу своему товару или сби­вать цену). Только бурное развитие капитализма приве­ло к тому, что жажда наживы стала мотивом жизни все большего числа людей. Однако алчность — это такая страсть, в которой редко кто отваживается открыто признаться (возможно, сдержи­вающим моментом является существующая религиозная традиция). И потому люди нашли выход из положения в том, чтобы оправдать алчность (по Фрейду, это рационали­зация), назвав ее стремлением к удовлетворению личного интереса. Из этого выстраивается следующий силлогизм:

— удовлетворение личного интереса — это биологиче­ски обусловленное стремление, свойственное самой приро­де человека;

— удовлетворение личного интереса равно алчности;

следовательно,

— алчность коренится в самой природе человека, а не является некоторой страстью, обусловленной характером.

Quod erat demonstrandum[158].

О причинах войн

Важнейшим случаем инструментальной агрессии является война... Стало модно объяснять причины войн деструк­тивным инстинктом человека, на этой позиции стоят ин-стинктивисты и психоаналитики[159]. Так, например, один из крупных ортодоксов психоанализа, Гловер, возражая Гинсбергу, утверждает, что "загадка войн... кроется в глу­бинах бессознательного", и сравнивает войну с "нецеле­направленной формой инстинктивного приспособления"[160].

Сам Фрейд придерживался значительно более реалис­тических взглядов, чем его последователи. В известном письме Альберту Эйнштейну он не утверждал, что война обусловлена человеческой деструктивностью, а видел при­чину войн в реальных конфликтах между группами. Он утверждал, что эти конфликты с давних пор стали ре­шать насильственным путем потому, что нет такого обя­зательного международного закона, который бы предпи­сывал (подобно гражданскому праву) мирное разрешение конфликтов. Что касается деструктивности человека, то Фрейд считал ее сопутствующим явлением, которое дела­ет людей более готовыми к вступлению в войну, когда правительство уже ее объявило.

Любому человеку, хоть мало-мальски знакомому с историей, идея о причинной связи между войной и врож­денной деструктивностью человека кажется просто аб­сурдной. От вавилонских царей и греческих правителей до государственных деятелей современности — все и все­гда планировали свои войны, исходя из самых реальных оснований, тщательно взвешивая все за и против. При­чем мотивы (цели) могли быть самые разные: земли и полезные ископаемые, богатства и рабы, рынки сырья и сбыта, экспансия и самооборона. К числу исключитель­ных, нетипичных факторов, способных спровоцировать военные действия, можно отнести жажду мести или разрушительную ярость малого народа. Но это большая редкость.

Утверждение, что причины войн следует искать в че­ловеческой агрессивности, не только не соответствует дей­ствительности, но и является вредным. Оно переносит внимание с истинных причин на иллюзорные и тем са­мым уменьшает шансы предотвращения войн. Очень важ­ным представляется мне, что тезис о врожденной склон­ности к ведению войн опровергается не только анналами истории, но еще и таким феноменом, как войны перво­бытных народов. Мы уже обращали внимание на тот факт, что первобытные охотники и собиратели вовсе не отлича­лись воинственностью, кровожадностью или разрушитель­ностью, как таковой. Мы видели также, что по мере раз­вития цивилизации возросло не только число захватни­ческих войн, но и их жестокость. Если бы причина войн коренилась во врожденных деструктивных импульсах, то все было бы как раз наоборот. Гуманистические тенден­ции XVIII, XIX и XX вв. способствовали снижению уров­ня жестокости, что было закреплено в международных соглашениях, которые имели силу вплоть до первой ми­ровой войны.

С позиций прогресса, казалось бы, цивилизованный человек должен быть менее агрессивным, чем первобыт­ный; и тот факт, что в разных регионах мира продолжа­ют вспыхивать войны, ученые упорно пытались объяс­нить агрессивными инстинктами человека, который не под­дается благотворному влиянию цивилизации. На самом деле такие объяснения ограничивают проблему деструк­тивности природой человека и тем самым путают историю с биологией.

Рамки данной книги не позволяют мне даже кратко рассмотреть проблему причинной обусловленности войн; я ограничусь лишь примером первой мировой войны[161].

Движущими мотивами первой мировой войны были эко­номические интересы и тщеславие военных и политических лидеров, а также промышленных магнатов обеих вою­ющих сторон, но не потребность участвующих народов открыть клапан и "спустить пары" своей накопившейся агрессивности. Эти мотивы слишком хорошо известны, и нет нужды рассматривать их здесь в деталях. Кратко можно сказать, что военные цели немцев одновременно были и главными причинами войны: экономическое господство в Западной и Центральной Европе и захват территорий на Востоке. (В значительной мере эти цели сохранили значе­ние и при Гитлере, который во внешней политике продол­жил линию кайзеровской империи.) Такого же рода цели были и у западных союзников. Франции нужны были земли Эльзаса — Лотарингии, России — Дарданеллы, Анг­лия хотела получить часть колоний Германии, а Ита­лия — хотя бы участие в прибыли. Если бы не эти военные цели (которые частично были зафиксированы на бумаге и скреплены секретными соглашениями), то подписание мира могло состояться на много лет раньше и миллионы моло­дых людей с обеих сторон остались бы в живых.

Обе воюющие стороны были вынуждены апеллировать к патриотическим чувствам своих граждан, обращаясь к лозунгам борьбы за свободу и независимость родины. У немцев было создано ощущение окружения, изоляции и угрозы со всех сторон, кроме того, в немецком народе постоянно поддерживалась иллюзия борьбы за свободу, ведь война велась против царизма. Зато их противнику мерещилась угроза со стороны агрессивного юнкерского милитаризма, и одновременно его согревали фантазии борь­бы за свободу, поскольку он воевал против кайзера. До­пустить мысль, что война разразилась оттого, что народы (французский, немецкий, английский и русский) нужда­лись в выхлопном клапане для освобождения от нако­пившейся агрессивности, было бы ошибкой, которая толь­ко способствовала бы отвлечению внимания от истинных причин, социальных условий и личностей, виновных в одной из величайших мясорубок мировой истории.

Что касается энтузиазма в этой войне, то здесь следует проводить различие между "восторгом" первых побед и теми причинами, которые вынудили народы продолжить борьбу. В Германии необходимо различать две группы на­селения: первая (меньшинство) — это маленькая группа националистов, которые за несколько лет до 1914 г. при­зывали к захватнической войне. В нее входили в основ­ном учителя гимназий, несколько университетских про­фессоров, журналисты и политики, поддержанные коман­дованием военно-морского флота, а также некоторыми маг­натами тяжелой индустрии. Их психологические установки можно было бы определить как смесь группового нарцис­сизма, инструментальной агрессивности и тщеславного стремления сделать карьеру и достигнуть власти на греб­не националистического движения. Большая часть насе­ления проявила значительное воодушевление перед самым началом войны и некоторое время спустя. Хотя и здесь мы видим заметные различия в оценке событий и реакции разных социальных классов и групп. Так, например, ин­теллигенция и студенты проявили больше энтузиазма, чем рабочий класс. (Интересный факт, проливающий некото­рый свет на эту проблему, приводится в документах, опубликованных после войны немецким министром иностран­ных дел. Он пишет, что рейхсканцлер Бетман-Хольвег был уверен, что он получит поддержку социал-демократи­ческой партии, которая была сильнейшей партией Герма­нии, только в том случае, если сначала объявит войну России и тем самым даст возможность рабочим почув­ствовать свою причастность к борьбе за свободу и против насилия.)

Основная масса населения находилась под мощным иде­ологическим воздействием правительства прессы: перед са­мой войной и сразу после ее объявления пропаганда на­стойчиво твердила, что Германии грозит опасность напа­дения извне. Таким образом в народе формировался ин­стинкт оборонительной агрессии. Что касается инстру­ментальной агрессии, то можно считать, что в целом на­род был ею не слишком "инфицирован", т.е. идеи завое­вания чужих территорий не имели особой популярности. Это явствует из того, что в начале войны даже официаль­ная пропаганда отрицала наличие каких бы то ни было экспансионистских целей; а позднее, когда события в Ев­ропе развивались под диктовку генералов, правительство подыскало идеологическое оправдание для своей захват­нической политики: она была обусловлена необходимос­тью обеспечения будущей безопасности германского рей­ха. И все равно через несколько месяцев патриотический энтузиазм заглох и больше никогда не возобновлялся.

Весьма примечательно в этом смысле, что в начале вто­рой мировой войны, когда Гитлер напал на Польшу, эн­тузиазм в народе практически был равен нулю. Несмотря на десятилетия тяжелой милитаристской вакцинации, на­селение ясно дало понять правительству, что оно не на­мерено вступать в эту войну. (Гитлеру даже пришлось инсценировать нападение на радиостанцию в Силезии, которое якобы совершили поляки, а на самом деле это были переодетые нацисты — тем самым создавалась ви­димость угрозы и у населения стимулировалось чувство опасности.)

Но несмотря на то, что немецкий народ определенно был против войны (даже генералы не спешили), он по­слушно пошел воевать и храбро сражался до самого конца.

Психологическая проблема заключается не в том, что­бы выяснить причину войны, вопрос должен звучать так: какие психологические факторы делают возможной вой­ну, даже если они не являются ее причиной?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо "просчи­тать" целый ряд релевантных факторов.

Когда началась первая мировая воина (а то же самое с незначительными поправками можно сказать и о второй), немецкие солдаты (а также и французы, и русские, и бри­танцы) снова и снова шли в бой, ибо им казалось, что поражение в войне означает катастрофу для страны и для народа. У каждого отдельного солдата было ощущение, что борьба идет не на жизнь, а на смерть: либо ты убь­ешь, либо тебя убьют. Но и этого чувства было недоста­точно, чтобы поддерживать в солдатах боевой дух и жела­ние продолжать войну. Был еще один сдерживающий фак­тор: солдаты знали, что дезертирство карается расстре­лом. Но даже это их не останавливало, и в какой-то мо­мент почти во всех армиях начались мятежи; а в России и Германии в 1917 и 1918 гг. дело дошло до революции. Во Франции в 1917 г. не было ни одного армейского соедине­ния, в котором бы не бунтовали солдаты, — и потребова­лась мудрость и ловкость генералов, которые нашли спо­собы их усмирить.

Еще один важный фактор, который способствует раз­вязыванию войны, — это глубоко сидящая вера, почтение и страх перед авторитетом. Солдатам испокон веков вну­шали, что их моральным и религиозным долгом является беспрекословное подчинение командиру. Понадобились че­тыре страшных года в окопах, чтобы пришло осознание того, что командиры просто используют их как пушечное мясо; тогда идеология абсолютного послушания рухнула, значительная часть армии и подавляющее большинство населения перестали беспрекословно подчиняться и нача­ли роптать.

Существуют и другие, менее значительные эмоциональ­ные мотивы, делающие возможной воину и при этом не имеющие ничего общего с агрессивностью. Война — вол­нующее и драматическое событие, несмотря на сопряжен­ный с нею смертельный риск, а также физические и мо­ральные страдания. В свете того, что жизнь среднего человека скучна, однообразна и лишена каких бы то ни было приключений, становится понятнее его готовность идти на войну; ее можно расценить как желание покон­чить с рутиной обыденного существования и поискать при­ключений[162].

Война несет с собой серьезную переоценку всех ценнос­тей. Она будоражит такие глубинные аспекты человече­ской личности, как альтруизм, чувство солидарности и другие чувства, которые в мирное время уступают место эгоизму и соперничеству современного человека. Классо­вые различия почти полностью и немедленно исчезают. На войне человек снова становится человеком, у него есть шанс отличиться, и его социальный статус гражданина не предоставляет ему привилегий.

Короче говоря, война — это некий вариант косвенного протеста против несправедливости, неравенства и скуки, которыми пронизана общественная жизнь в мирные дни. Нельзя недооценивать тот факт, что солдату, который в битве с врагом защищает свою жизнь, вовсе нет нужды сражаться с членами своей собственной группы — за жи­лище, одежду, медицинское обслуживание. Все это долж­но обеспечиваться всей системой социализации. А тот факт, что эти стороны жизни оказываются "высвеченны­ми" войной, — всего лишь грустный комментарий к на­шей цивилизации. Если бы в буржуазной действительно­сти нашлось место для таких явлений, как любовь к при­ключениям, стремление к солидарности, равенству и дру­гим идеальным целям (а все это как раз встречается на войне), то заставить кого-либо воевать было бы почти невозможно. В период войны каждое правительство ис­пользует "подводные" течения и скрытое недовольство народа в своих интересах. Власти сознательно направля­ют все бунтарские настроения в русло достижения своих военных целей; при этом они автоматически избавляются от опасности внутреннего взрыва, ибо в условиях войны создается атмосфера строжайшей дисциплины и беспрекословного подчинения лидерам, которых пропаганда пре­возносит как самоотверженных государственных мужей, спасающих свой народ от уничтожения[i].

В заключение следует отметить, что мировые войны нашего времени, так же как все малые и большие войны прошлых эпох, были обусловлены не накопившейся энер­гией биологической агрессивности, а инструментальной агрессией политических и военных элитарных групп. Это подтверждается данными о частоте войн — от первобыт­ных до высокоразвитых культур. Чем ниже уровень ци­вилизация, тем реже войны[163]. О той же самой тенденции говорит и тот факт, что с развитием технической цивили­зации число и интенсивность значительно возросли: са­мое низкое их число у примитивных племен без постоян­ного лидера, а самое высокое — у мощных держав с силь­ной правительственной властью. Дальше мы приводим таблицу числа сражений, которые провели важнейшие ев­ропейские державы в новое время. Таблица также под­тверждает вышеназванную тенденцию (число сражений в каждом веке, начиная с 1480 г., приведено по материа­лам Райта).

Период	Число сражений
1480-1499
1500-1599
1600-1699
1700-1799
1800-1899
1900-1940

Специалисты, объясняющие происхождение войн врож­денной агрессивностью людей, считают и современную вой­ну нормальным явлением, ибо они полагают, что она обусловлена "деструктивной" природой человека. Они ищут подтверждение своей догадки в наблюдениях за животны­ми, в данных о жизни наших доисторических предков; нередко эти данные даже искажаются в угоду гипотезе. А причиной такого отношения является неколебимая уве­ренность в превосходстве нашей современной цивилиза­ции над дотехническими культурами. Отсюда следует ло­гический вывод: если даже цивилизованный человек так сильно страдает от деструктивности и от многих разру­шительных войн, то насколько хуже обстояло дело у при­митивных людей, которые были в своем развитии так далеки от "прогресса". И поскольку они не хотят возло­жить ответственность за человеческую деструктивность на нашу цивилизацию, они возлагают ответственность за нее на наши инстинкты. Но против этого свидетельствуют факты.

⇐ Предыдущая21222324252627282930Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: