 |
Модели традиционного природопользования 14 глава
|
|
|
|
эскимосского ареала вдоль берегов Чукотского и Восточно-Сибирского морей, северного и западного
побережий Анадырского залива и, возможно, низменный участок в районе Мечигменского залива.
Здесь мы вправе ожидать длительных перерывов в освоении территории, резких смен культурных
традиций.
Наличие свободных промысловых ниш, известных местному населению, было важным резервом
приморской системы жизнеобеспечения. В результате ареал оседлой зверобойной культуры на
побережье Чукотки как бы постоянно пульсировал. В благоприятные периоды происходило
расширение территории, занятой приморскими охотниками, а при ухудшении обстановки — напротив,
быстрая концентрация населения в самых продуктивных нишах, где располагались более крупные и
стабильные поселки. Цикл
миграций на этом мог не закончиться: при дальнейшем ухудшении промысловой ситуации
население могло вновь рассредоточиться по побережью мелкими группами для эффективного
использования всех доступных ресурсов. Такие поселения были, однако, недолговечны, и их
жители обычно опять собирались в немногих нишах-«убежищах». Отсюда при благоприятном
изменении обстановки они могли начать новый цикл расселения.
Несколько таких циклов миграций восстанавливаются по данным устной традиции эскимосских
общин Чаплина (Унгазика) и Сиреников (Сирыныха) в период конца XVIII — первой половины
XX вв.22 Многие древние и традиционные поселки на побережье Чукотки имели как минимум две
(Уэлькаль, Сянлик, Синрак, Кынлирак, Имтук и др.) или даже три (Сиклюк, Кигинин, Кивак,
Ырырак) волны заселения, разделенные продолжительными разрывами. Новые поселенцы при
этом, как правило, не осознавали прямой генетической связи с прежними обитателями.
|
|
|
Столь гибкая модель расселения — с постоянными миграциями, оттоками и переливами групп
приморских охотников вдоль побережья — могла быть весьма эффективной формой адаптации в
нестабильной арктической среде обитания. Неясно лишь, была ли она изначальной чертой
приморских систем природопользования или возникла на каком-то этапе при достижении
рнределенного уровня численности и плотности берегового населения.
То, что на протяжении истории азиатских эскимосов происходил рост численности населения,
менялись количество и размеры береговых поселков, мы хорошо знаем на примере наиболее
обследованного юго-восточного выступа Чукотского п-ова 23.
Древнеберингоморское население этого региона составляло, очевидно, всего несколько сотен
человек, т. е. было в два — три раза меньше чем в XVIII—начале XX в. Это население было
разбросано по нескольким далеко отстоящим поселкам среднего или даже малого размера. Значит,
мы можем предположить известную социальную и экономическую автономность небольших
древне-берингоморских общин, разделенных пустынными участками побережья на расстояние в
одно- двухдневное плавание.
Для периода развитого пунука (X — XII вв.) археологи единодушно отмечают заметный рост
берегового населения, увеличение размеров и общего числа приморских поселков 24. Появляются
крупные общины с устойчивой социальной организацией, прибавочным продуктом, способным
обеспечить культовое строительство и поддержание межобщинных ритуальных центров типа
«Китовой аллеи». Неслучайно на «Китовой аллее» мы обнаружили около 150 ям-хранилищ для
мяса, причем в некоторых из них даже сохранились остатки неиспользованных запасов пищи 25.
Но даже в пунукскую эпоху, при наличии крупных сгустков населения между ними, очевидно,
оставались обширные участки пустого побережья. Плотное и равномерное заселение юго-восточ-
|
|
|
ной Чукотки, с большим числом средних поселков и стойбищ, разделенных интервалами в 5—15
км, можно относить только к
концу XVIII — началу XIX в., т. е. к сравнительно позднему времени.
С этого периода численность берегового населения колебалась в пределах 800—1200 человек с
несколькими хорошо документированными спадами и быстрыми подъемами до прежнего или
близкого уровня.
Изменение промысловых орудий и методов охоты может считаться еще одним механизмом
адаптации оседлого зверобойного хозяйства в нестабильной среде обитания. Его конкретные
формы были в свое время рассмотрены С. А. Арутюновым и Д. А. Сергеевым на примере
эволюции наконечников гарпунов из Уэленского и Эквенского могильников 2б. Главный вывод
авторов, как известно, сводился к тому, что эволюция орудий и технологии эскимосского
зверобойного промысла имела спиралеобразный, а не однолинейно-поступательный характер.
Хотя весь комплекс традиционных промысловых орудий эскимосов сложился по сути еще в
древне-берингоморскую-оквикскую эпоху, за две тысячи лет наблюдалось несколько отчетливых
периодов его упрощения и даже возврата к исходным, более примитивным формам. Такая же
схема развития — с яркими вспышками, сменявшимися обращением к более примитивным,
казалось бы, давно пройденным вариантам, реконструируется и для истории эскимосского
декоративно-прикладного
искусства 27.
В самые тяжелые периоды у отдельных групп арктических приморских охотников была возможна
даже полная деградация некоторых видов промысла и утрата важнейших технологических
элементов полярной зверобойной культуры. Наиболее известный пример — полярные эскимосы
северо-западной Гренландии, утратившие в условиях полной изоляции «малого ледникового
периода» XVI — XVIII вв. кожаные каркасные лодки, лук и стрелы, остроги для лучения рыбы.
Потеря этих важнейших технологических достижений вызвала у них деградацию промысла
морских животных на открытой воде, охоты на диких оленей, летнего рыболовства 28. Резко
сократилось и число используемых пищевых продуктов, а мясо карибу и белой куропатки вообще
считалось у полярных эскимосов «нечистым» и непригодным в пищу людям.
|
|
|
Но тот же пример полярных эскимосов Гренландии свидетельствует, что с налаживанием
культурных контактов восстановление утраченных навыков и перестройка устоявшейся системы
жизнеобеспечения могли занимать всего несколько лет. Этнографические материалы XVIII—XX
вв. от Чукотки до Гренландии открывают удивительную восприимчивость эскимосских охотников
к новым, более совершенным орудиям труда и методам промысла. Так было в эпоху туле, когда
появление собачьих упряжек сделало возможным для эскимосов далекие передвижения в зимние
месяцы. Так было в XIX — XX вв., когда железные гарпуны, огнестрельное оружие, парусные
деревянные лодки, а затем и моторные суда были освоены при жизни одного поколения, вызвав
сложную
цепочку технологических и социальных инноваций, но не изменив самой сути аборигенного
жизнеобеспечения 29.
Мне самому во время работы в эскимосских поселках неоднократно доводилось слышать рассказы
пожилых охотников, как с появлением в 1930-е годы подвесных моторов они стали преследовать на
байдарах по открытой воде моржей, белух и серых китов. Догнать и убить этих животных на веслах
или под парусом прежде было невозможно, но потребовалось всего два—три года, чтобы успешно
освоить новые методы охоты. Столь быстрое восприятие технологических инноваций в традиционной
системе жизнеобеспечения говорит о каких-то глубинных особенностях местной культуры, ее
подготовленности к быстрой перестройке всем опытом предшествующих поколений.
Из подобных примеров мы видим, как в развитии приморских систем жизнеобеспечения постоянно
взаимодействовали три группы факторов: экологическая динамика среды обитания, внутренняя
эволюция технологии промыслов и «внешнее» влияние — либо прямо на коллективы морских
зверобоев, либо косвенно, на используемые ими ресурсы. При этом действие таких факторов было
зачастую разнонаправленным и независимым друг от друга. Динамика экологической обстановки в
целом имела циклический характер, так что относительно неблагоприятные периоды регулярно
|
|
|
сменялись более благоприятными. Внутреннее развитие технологической базы жизнеобеспечения
было, напротив, однолинейным и направленным на повышение продуктивности жизнеобеспечения и
оптимизацию использования ресурсов. Для азиатских эскимосов это развитие вело к увеличению роли
охоты на китов и моржей, что обеспечивало избыток продовольствия, рост населения и расширение
осваиваемого ареала.
Сложнее оценить действие «внешних» социальных факторов, особенно в условиях интенсивных
контактов приморских охотников с представителями неаборигенных культур. Чаще всего оно было
глубоко противоречивым, так как несло самые разные, зачастую непредсказуемые инновации. При
этом одновременно происходили освоение новых, более эффективных орудий промысла и гибель
населения от занесенных эпидемических заболеваний; появлялись дополнительные источники
продовольствия и хищнически истреблялись традиционно используемые ресурсы; распадались старые
формы социальной организации и развивались новые структуры для поддержания связей с внешним
миром. Все эти противоречивые процессы документированы историками XVII — XIX вв. в различных
районах Арктики, в том числе и на побережье Чукотки.
К сожалению* в нашем распоряжении нет разработанной исто-рико-этнографической методики для
оценки совокупного действия трех названных групп факторов — экологической динамики, внут-
реннего накопления технологии и внешнего социального влияния на аборигенные системы
жизнеобеспечения. Существуют, правда, несколько критериев, позволяющих отразить конечный
результат
такого многофакторного развития. Наиболее очевидные из них — движение численности населения,
динамика осваиваемого ареала и изменение продуктивности жизнеобеспечения (т. е. колебания баланса
потребностей и добываемой продукции человеческих коллективов).
В табл. 28 для примера проанализирована история южной группы азиатских эскимосов в XVIII—
первой половине XX в. Она разбита на шесть периодов в соответствии с предложенной схемой
изменения климата Арктики, с учетом интенсивности «внешних» контактов, состояния
технологической базы промысла, динамики численности населения и т. п.
И вновь мы видим, что развитие приморских систем жизнеобеспечения не было однолинейным и
определялось сложением разных, порой противоречивых социальных и экологических тенденций. При
совпадении благоприятной социальной и экологической обстановки (как было в 1930-е годы)
наблюдался рост приморского населения, расширение осваиваемого ареала, быстрое увеличение про-
|
|
|
дуктивности жизнеобеспечения. При совпадении неблагоприятных тенденций (например, в первой
половине XVIII в.) происходило сокращение ареала, падение численности эскимосского населения.
Зато при действии разных «по знаку» экологических и социальных тенденций они как бы гасили друг
друга, хотя все же негативное влияние внешних социальных факторов, как правило, было более
заметным. Так, хищнический американский промысел морских животных в 1850—1890-х годах вызвал
кризис эскимосского жизнеобеспечения даже в сравнительно благоприятной экологической обстановке
и привел к катастрофическому голоду, охватившему около 1880 г. береговое население по обеим
сторонам Берингова пролива.
Такая особенность аборигенного зверобойного хозяйства вполне объяснима его привязанностью к
небольшим, интенсивно осваиваемым территориям и огромной зависимостью благосостояния от
коротких «пиков» производства продукции. Значит, по сравнению с кочевой внутриконтинентальной
моделью жизнеобеспечения приморские системы оказываются более уязвимыми в условиях интен-
сивных культурных контактов. Правда, освоение новых орудий и высокопродуктивных методов охоты
порой позволяло нейтрализовать или хотя бы отсрочить кризис аборигенных форм оседлого
природопользования. При временном ослаблении внешнего влияния (как было на Чукотке в начале XX
в.) аборигенные системы могли отчасти регенерироваться и тогда возникали «вторичные»
традиционные формы жизнеобеспечения. Они успешно использовали заимствованную промысловую
технологию при прежних методах освоения природных ресурсов. Примером такой регенерации можно
считать описанную в главе 2 систему жизнеобеспечения азиатских эскимосов начала XX в., где
аборигенная основа природопользования причудливо сочеталась с зависимостью от внешнего рынка,
применением европейского снаряжения и товарной ориентацией многих добываемых ресурсов.
12 И. И. Крупник 177
История приморской культуры в Западной Арктике. \ Эти выводы о многофакторности и
цикличности развития приморских систем жизнеобеспечения помогут нам приоткрыть еще одну
страницу прошлого Арктики — историю аборигенной зверобойной культуры на
противоположном конце Северной Евразии — на побережье Баренцева и Карского морей.
Эволюция оседлых приморских культур на островах и побережье Западной Арктики почти
совершенно не изучена, хотя экологические условия здесь в целом более благоприятны для жизни
человека, а запасы промысловых морских животных были, очевидно, столь же обильны, как и на
Чукотском п-ове. Об этом свидетельствуют описания многотысячных стад китов, моржей,
тюленей, которые оставили нам авторы XVI—XVIII и даже XIX вв.31
Следы специализированной морской охоты в западном секторе Арктики известны с очень давнего
времени. Морским промыслом активно занимались носители культуры комса в северной Норвегии
(8000—2500 гг. до н. э.) и близкие к ним охотники культуры «арктического палеолита» на
северном побережье Кольского п-ва. К эпохе неолита и ранней бронзы (111 —I тыс. до н. э.)
относятся остатки крупных долговременных поселений или многолетних сезонных стоянок с
мощным культурным слоем и огромным количеством костей морских животных. Судя по костным
останкам, главную роль в жизнеобеспечении играла добыча гренландского тюленя, а также
лахтака, нерпы, моржа, белухи, нарвала, использование выкинутых на берег (?) китов в сочетании
с рыболовством и охотой на тундровых и лесных животных и птиц. Неолитические петроглифы
северной Норвегии и побережья Белого моря сохранили яркие сцены охоты на белух, моржей и
китов (?) с больших многоместных лодок с гребцами и гарпунерами, вонзающими гарпуны в
плывущих морских животных 33.
Далее к востоку, в Припечорье и Северном Приобье, появление морского зверобойного промысла
датируется более поздним временем — I тыс. до н. э. Носителей оседлой устьполуйской культуры
в Северном Приобье, которые на рубеже новой эры вели активную охоту на моржей, белух и
тюленей, неоднократно сравнивали (или даже прямо связывали) с древними обитателями Аляски
или даже историческими эскимосами и приморскими чукчами 34.
Своего расцвета аборигенный морской промысел в Западной Арктике достиг, видимо, в конце I —
начале II тыс. н. э. К этой эпохе, аналогичной пунукскому времени в Северном Беринго-морье,
относятся находки, отражающие его проникновение далеко на восток, в бассейн Карского моря:
раскопанные приморские поселения на Вайгаче и мысу Тиутей-Сале на Ямале; стоянки у устьев
рек Пясидай и Таз, в бухте Находка; возможно, также кучи старых черепов моржей, белых
медведей, тюленей в исторических ненецких жертвенниках на побережье п-ова Ямал и др. 35
Существование в Западной Арктике оседлого приморского населения подтверждается
сообщениями средневековых источников: от весьма смут-
12* 179
ных упоминаний древних скандинавов и арабских географов IX — XIII вв. до вполне конкретных
описаний начала XVI в. «югры» и «корелы» на берегу Ледовитого океана, которые ловят тюленей,
китов и моржей, а также целым пластом ненецкого фольклора о людях-карликах «сиртя» (сихиртя) 36.
Наконец, сохранилось несколько прямых свидетельств западноевропейских полярных
путешественников XVI—XVII вв., заставших якобы на побережье Баренцева моря оседлых морских
охотников, живших в землянках и жилищах из «рыбьих кож» 37.
Все эти факты хорошо известны, и существование в Западной Арктике в I — II тыс. н. э. какого-то
оседлого приморского населения можно считать вполне доказанным. Но столь же хорошо известно,
что в XVIII—XIX вв. здесь такого населения уже не было и морской зверобойный промысел не играл
сколь-нибудь значимой роли в жизни аборигенов западных тундр — саамов и ненцев. Следовательно,
гибель или медленное угасание местной зверобойной культуры, радикальная смена традиции
природопользования между XV — XVI и XVIII—XIX вв. требуют своего исторического объяснения.
Как полагал первооткрыватель приморской культуры на п-ове Ямал В. Н. Чернецов, морская охота в
Западной Арктике была вытеснена более эффективным типом аборигенной экономики — «санным
оленеводством... на данном этапе развития техники более совершенным, дающим большую
обеспеченность при равной затрате сил» 38. Поэтому древние самодийцы, которые пришли в Арктику с
этим «санным оленеводством», смогли без труда оттеснить оседлых зверобоев в самые глухие районы
— Ямал, Вайгач, Новую Землю, где те и просуществовали по XVI—XVII вв. В большинстве же эти
оседлые охотники, по мнению В. Н. Чернецо-ва, были истреблены или ассимилированы самодийцами
уже к середине II тыс. н. э.
Сейчас более популярна точка зрения Г. Н. Прокофьева (дополненная Б. О. Долгих, а затем В. И.
Васильевым). Согласно ей оседлые аборигенные группы как бы «сплавились» с пришельцами-
самодийцами и стали частью двухкомпонентных северосамодийских этносов, передав им элементы
своей приморской культуры 39.
Обе гипотезы, объясняя социальные механизмы контактов, оставляют, однако, открытой
экологическую основу взаимодействия двух столь разных систем природопользования. Если крупно-
стадное продуктивное оленеводство появилось на северо-западе Евразии только в XVIII в. (см. главу
5), то принесенное в тундру древними самодийцами кочевое охотничье-оленеводческое хозяйство вряд
ли было более «совершенным», чем оседлый морской промысел эскимосского типа. Мала была, как мы
видели, и численность кочевого населения, жившего в XVI—XVII вв. за счет кочевой охоты с
мелкостадным, транспортным оленеводством. Группы тундровых кочевников вполне могли
периодически грабить поселки оседлых зверобоев (как было, например, на Чукотке,
судя по преданиям о войнах тундровых чукчей с береговыми эскимосами). Но они не могли вытеснить
оседлых жителей из занимаемой экологической ниши, тем более предложить им альтернативные
источники существования. Скорее должен был идти обратный процесс оседания части кочевников на
побережье. Так опять же было на Чукотском п-ове, где выход к побережью кочевников приводил, как
правило, к усвоению ими более эффективной приморской системы природопользования и появлению
оседлого чукотского населения.
Историю угасания оседлой приморской традиции в Западной Арктике можно реконструировать на
основе предложенных выше схем развития оседлой и кочевой моделей арктического природо-
пользования. Конечно, такая реконструкция будет в известной степени гипотетической из-за скудности
документальных и особенно археологических источников. И все же мы можем представить себе
ситуацию следующим образом 40.
В конце I—начале 11 тыс. новой эры, в период «малого климатического оптимума», во всей Арктике
установились условия, благоприятные для приморского зверобойного хозяйства. Ледовая обстановка
способствовала сдвигу миграционных путей морских животных в высокие широты, а также во
внутреннюю часть арктического бассейна 4|. В это время происходит расцвет китобойной культуры
пунук в Северном Берингоморье и проникновение эскимосских китобоев культуры туле на острова
Канадского Арктического архипелага. Норманнские колонисты из Западной Гренландии успешно
плавают на север и ведут промысел моржей и тюленей вплоть до залива Диско на 70° с. ш.42 В
Западной Арктике летние ареалы китов, моржей, тюленей могли также сместиться в восточную часть
Баренцева и в Карское море, что способствовало процветанию и росту приморского населения.
Следами его деятельности и являются стоянки на побережье Ямала, недавно найденные поселения и
жертвенники на Вайгаче, где Л. П. Хлобыстиным были обнаружены металлические предметы, включая
арабские и саса-нидские монеты и нагрудные иконки новгородского типа.
Но помимо оседлых береговых зверобоев во внутренних тундровых районах, очевидно, сохранялись
группы мобильных охотников. Они жили за счет добычи дикого оленя, рыболовства и эпизодического
морского промысла. Такой была, видимо, система жизнеобеспечения обитателей стоянок севера
Западной Сибири (Находка, Хэйбидя-пэдар и др.) и внутренней части Болыпезе-мельской тундры 43.
Их ближайший этнографический аналог — эскимосы внутренней части Северной Аляски XIX в.
(«нунатарми-уты»), выходившие в летние месяцы на берег моря, а на зиму поднимавшиеся по долинам
рек во внутреннюю тундру.
Проникновение в Западную Арктику в ходе нескольких волн миграций древних самодийцев
несомненно привело к усилению этого континентального тундрового населения. Появление с одной из
этих волн в конце I —начале II тыс. н. э. транспортного оленеводства (пусть первоначально и в
скромных размерах) повы-
сило продуктивность кочевого хозяйства, облегчив передвижение охотников или целых
коллективов на дальние расстояния.
Но до конца «теплой» экологической фазы, т. е. до XIII — XIV вв., морской промысел был явно
более надежной формой жизнеобеспечения, чем кочевая охота и рыболовство. Общины оседлых
зверобоев могли подвергаться языковой или культурной ассимиляции возросшим тундровым
населением, но скорее приморские и континентальные группы длительное время сосуществовали
друг с другом, поддерживая брачные и обменные связи. Их отражением мы можем считать
дошедшие до XX в. предания ненцев об их прошлых браках с «сиртя» 44. Примерно так же
взаимодействовали на Чукотке оседлые зверобои с обитателями внутренней тундры, когда за счет
языковой ассимиляции и смешанных браков происходило постепенное превращение части
эскимосов в приморских чукчей при сохранении старой модели хозяйства.
Положение изменилось с началом следующей эколого-климати-ческой фазы в Арктике (XIII—XV
вв.), ознаменовавшей постепенный переход к похолоданию «малого ледникового периода». С уси-
лением похолодания в XV — XVI вв. произошла перестройка путей миграций морских животных,
сдвиг их ареалов в более южные и западные (приатлантические) районы. Все это должно было
подорвать устойчивость приморского жизнеобеспечения в континентальном секторе Западной
Арктики на п-ове Ямал, Обском Севере и даже в восточной части Баренцева моря. Фактически
здесь мог происходить тот же кризис приморского оседлого населения, который охватил в
середине II тыс. жителей побережья Чукотки или островов Канадской Арктики. Там его
следствием был упадок аборигенного китового промысла, атомизация общин берегового
населения и уход морских охотников из наименее благоприятных — высокоширотных и
континентальных частей побережий 45.
Но в то же самое время (XV—XVI вв.) в водах Западной Арктики разворачивается коммерческий
зверобойный промысел русских поморов и европейских промышленников. Первые попытки
скандинавских промышленников заниматься добычей морского зверя на арктическом побережье
Норвегии и Кольского п-ва относятся, видимо, еще к IX —X вв., новгородцев на Белом и
Баренцевом морях — к XII XIII вв.46 Но первоначальная нагрузка на стада морских животных
была невелика и вряд ли существенно влияла на продуктивность аборигенного зверобойного хо-
зяйства. Русские промыслы активизировались в XV — XVI вв., а на рубеже XVI—XVII вв.
голландские и английские промышленники наткнулись на огромные стада китов и моржей у
берегов Шпицбергена, а также Новой Земли, Вайгача и близ устья Печоры, где уже охотил'ись
русские зверобойные артели.
На короткий период воды Баренцева моря стали мировым центром коммерческого зверобойного
промысла. В первой половине XVII в. здесь ежегодно вели добычу десятки крупных европейских
судов из разных стран — голландских, английских, датских,
французских, немецких — с тысячами матросов. Значительная часть взрослого мужского
населения Русского Севера в XVII — XVIII вв. уходила летом на морские промыслы на побережье
Белого и Баренцева морей вплоть до Новой Земли и Шпицбергена (Груманта). Считается, что
только у Мурманского берега во второй половине XV11 в. ежегодно охотились почти 8 тыс.
русских лодок с 30 тыс. промышленников 48.
Естественно, что аборигены Западной Арктики не могли конкурировать с хорошо организованным
европейским и русским коммерческим зверобойным промыслом. В первой трети XVII в. только
суда, принадлежавшие «Северной голландской компании», ежегодно добывали у берегов
Шпицбергена по 300—400 гренландских китов; количество убитых моржей исчислялось многими
сотнями и тысячами. Не менее интенсивно вели промысел и русские поморы: остатки их
поселений на Шпицбергене до сих пор поражают огромными скоплениями раздробленных
моржовых черепов, покрывающими десятки метров пляжей 49.
Именно это сочетание неблагоприятной экологической тенденции и сильнейшего внешнего
социального пресса привело к деградации, а затем и гибели аборигенных приморских поселений
на берегах Баренцева и Карского морей. Наиболее продуктивные угодья вдоль основных
миграционных путей морских животных у побережий Шпицбергена и о. Медвежий, берегов
Кольского п-ва, устья Печоры, проливов из Баренцева в Карское море были заняты европейскими
промышленниками и русскими поморами. В наихудшее положение попали аборигены восточной
части Западной Арктики (Северного Приобья, Ямала, Новой Земли), которые вели свой промысел
на конечных отрезках миграций морских животных. Мощная нагрузка на популяции промысловых
видов привела не только к резкому сокращению численности животных: их стада перестали
проникать в периферийные части ареалов. Жизнь здесь за счет морского промысла для аборигенов
стала невозможной.
Особенностью истории Западной Арктики стало не только очень быстрое, хищническое
истребление европейцами промысловых ресурсов, используемых местным населением. Сыграли
свою роль и тесные связи береговых жителей с кочевниками внутренней тундры. Поэтому
приморских жителей Западной Арктики правильнее сравнивать не с эскимосами Чукотки или
Аляски, а с береговыми чукчами, которые всегда гораздо легче переходили к кочевому
тундровому хозяйству. Уход с побережья заметно облегчился для них ощущением языкового
единства с обитателями внутренней тундры, постоянным брачным обменом, наличием в берего-
вых поселках большого числа недавних кочевников или их потомков.
Такую же ситуацию мы вправе предложить и для Западной Арктики, где приморское население к
XVI—XVII вв., очевидно, уже было частью самодийского этнического мира. Поэтому правильнее
будет говорить не об ассимиляции зверобоев-автохтонов
оленеводами-самодийцами (как считал В. Н. Чернецов), а о переходе берегового населения от
приморской к континентальной системе жизнеобеспечения с преобладанием охоты на диких оленей и
рыболовства.
Массовый отток береговых охотников в тундру должен был повысить численность и плотность
кочевого населения, его нагрузку на осваиваемые ресурсы. Отсюда, видимо, и проистекали постоянные
вспышки межплеменных конфликтов на Европейском и Западно-Сибирском Севере, которые
фиксируются источниками XVI — XVII вв. Но, с другой стороны, избыток трудовых ресурсов в тундре
мог ускорить развитие крупностадного оленеводства за счет лучшего окарауливания стад и появления
более крупных кочевых коллективов 50. Можно говорить и о наступлении более благоприятных
экологических условий в тундровой зоне, поскольку с усилением похолодания в XVII — XVIII вв.
начался подъем популяции диких оленей. Увеличение числа диких и домашних оленей могло
первоначально стать дополнительной «нишей» для возросшего тундрового населения. И лишь 100—
150 лет спустя, во второй половине XVIII в., потомки бывших береговых зверобоев, давно
смешавшиеся с обитателями внутренней тундры, совершили переход к продуктивному,
крупностадному оленеводству (о котором рассказывалось в главе 5),
Но вплоть до XIX — XX вв. в устной традиций европейских и ямальских ненцев, Кольских саамов
|
|
|
