 |
Модели традиционного природопользования 9 глава
|
|
|
|
населения. К началу XX в. в рассмотренных нами оленеводческих общинах уже не наблюдалось
гармоничного «равновесия» между численностью населения и используемыми ресурсами. В этом
жизнеобеспечение кочевников не отличалось от положения оседлых зверобоев на побережье. * * *
Подведем итоги. Рассчитанные по данным 1920—1930-х годов балансы жизнеобеспечения отразили
состояние самой развитой, специализированной формы тундрового оленеводческого хозяйства
накануне коллективизации. Хотя выбор четырех кочевых общин можно считать случайным, оценки их
производства и потребления строились в большинстве случаев на средних цифрах по крупным
географическим или административным районам. Это повышает представительность полученных
выводов. Мы должны признать, что в первые десятилетия XX в. большинство тундровых оленеводов
поддерживали свое существование либо за счет неполноправного объединения с более зажиточными
семьями, либо за счет дополнительного притока продуктов питания: массовой закупки продовольствия
(болынеземельские и европейские ненцы в целом), активного морского промысла (чаунские и в целом
северные оленные чукчи), обмена с оседлым населением (чукчи Чукотского п-ова) или рыболовства
(чукчи внутренних и южных районов Чукотки).
Теоретически такая нестабильность оленеводческого жизнеобеспечения могла объясняться тремя
причинами: 1) внезапным падением продуктивности кочевого оленеводства (например, за счет падения
поголовья домашних оленей); 2) невысокой численностью стад по сравнению с более богатыми
пастбищными ресурсами; 3) непрерывным ростом тундрового населения, превысившего
«критический» уровень для своей модели природопользования. *
|
|
|
Первое предположение вряд ли справедливо. К концу 1920— началу 1930-х годов оленеводы Крайнего
Севера уже оправились от экономических последствий гражданской войны, дестабилизации рынка,
нарушения привычных торгово-обменных связей. Численность поголовья домашних оленей в
большинстве север-
яых районов была очень высокой. Превысить ее удалось в целом по всему Крайнему Северу только в
начале 1960-х годов, а в Ненецком и Чукотском округах — на короткий период лишь в 1970-е годы.
По экологическим условиям второе и третье десятилетия XX в. были сравнительно благоприятными
для развития аборигенного оленеводства как на западе, так и на крайнем востоке тундровой зоны
Евразии (см. ниже главу 5). Значит, рассчитанную продуктивность оленеводческого хозяйства мы
можем считать высокой, если не максимальной.
Не выдерживает критики и второе предположение. К концу 1920-х годов поголовье домашних оленей в
тундрах Чукотки и Европейского Севера уже достигло своей предельной численности — во всяком
случае, если судить об этом по современным оценкам оленеемкости используемых пастбищ71. Пределы
экстенсивного роста поголовья были, по-видимому, исчерпаны, и повышение продуктивности
аборигенного оленеводства было возможно лишь при превращении его в высокотоварную форму
хозяйства, при организации принципиально новой системы землепользования. Это неминуемо
потребовало бы радикальных перемен в структуре жизнеобеспечения (в первую очередь — оседания
значительной части кочевников), что и произошло в последующие десятилетия.
Очевидно, главной причиной нарушения равновесия между наличными ресурсами и численностью
оленеводческого населения был медленный, но неуклонный прирост кочевых народностей Северной
Евразии. У болынеземельских ненцев к началу коллективизации отчетливо проявлялись уже все
|
|
|
признаки такого нарушения: повышенная плотность кочевания, перевыпас пастбищ, массовые закупки
оленеводами продовольствия. У оленных чукчей эти явления были выражены в более сглаженном
виде. Но здесь острота ситуации — при меньшей плотности кочевого населения — усиливалась за счет
имущественного неравенства и большей неравномерности потребления. В принципе модели
жизнеобеспечения ненцев и чукчей можно рассматривать как разные варианты эволюции
крупностадного тундрового оленеводства под давлением постепенного роста населения в рамках
внешне стабильной формы природопользования.
Подсчеты балансов жизнеобеспечения свидетельствуют, что в первые десятилетия XX в. как на
арктическом побережье, так и во внутренних тундрах Северной Евразии не наблюдалось «гармонии»
человеческих коллективов со своей средой обитания, строгого равновесия между природными
ресурсами и численностью населения. В этих условиях, на мой взгляд, оседлые зверобои находились
даже в более выгодном положении. Хотя положительный баланс их жизнеобеспечения поддерживался
фактически за счет чрезмерной эксплуатации промысловых ресурсов, приморские жители в целом
обеспечивали себя необходимой продукцией и излишками сырья для обмена с оленеводами.
8 И. И. Крупник 113
С улучшением снабжения и материальной базы промысла в начале 1930-х годов они смогли почти
вдвое повысить продуктивность своего хозяйства. Для тундровых оленеводов возможности столь
резкого увеличения производства в рамках традиционной модели природопользования были к тому
времени исчерпаны.
Энергетические оценки продукции, получаемой общинами оленеводов и морских охотников со своих
территорий, опровергают мнение о высокой продуктивности крупностадного тундрового оленеводства
по сравнению с другими типами аборигенной северной экономики 72. В действительности оно в этом
отношении многократно уступало морскому зверобойному промыслу (а также, очевидно, и
интенсивному рыболовству). Сравнить эффективность двух систем жизнеобеспечения лучше всего в
энергетических показателях — например, рассчитав энергетическую ценность всей полученной
коллективом продукции со своей хозяйственной территории и сопоставив ее с общим количеством
|
|
|
поступившей на эту же территорию солнечной энергии в ккал в год.
Такое соотношение можно считать своеобразным КПД системы жизнеобеспечения. У куветских
чукчей, например, в 1926 г. этот показатель составил лишь 0,0000014 % (14X10"'), а у устькар-ских
ненцев - 0,0000035 % (35ХЮ~9) - табл. 24. Для общины эскимосов Сиреников он был в 150—500 раз (!)
выше: 0,00048 % (4800ХЮ 9) в тяжелом по условиям промысла 1930 г. и 0,00078 % (7800ХЮ~9) в
исключительно благоприятном 1937 г.
По этим цифрам можно сравнить эффективность кочевой и оседлой моделей арктического
природопользования с некоторыми типами традиционного жизнеобеспечения в других регионах мира
(табл. 24) 73. Как видно, в благоприятные годы арктический зверобойный промысел по своей
продуктивности был вполне сопоставим с ранними формами тропического земледелия, хотя мог
поддерживать меньшую численность и плотность населения. Такой вывод хорошо согласуется с
известным тезисом об исключительном богатстве ресурсной базы северного приморского типа
жизнеобеспечения, возможности возникновения на основе оседлого морского промысла и (или)
рыболовства развитых форм социальной организации и культуры 74.
В то же время различия в продуктивности и плотности населения кочевой и оседлой моделей
арктического природопользования убеждают нас в том, что они представляют принципиально разные
стратегии адаптации традиционного общества к арктической среде обитания. Так, для приморского
оседлого природопользования главным принципом был выбор максимально продуктивных небольших
территорий и акваторий с очень высокой концентрацией нескольких видов используемых ресурсов.
Стратегией кочевого природопользования надо, напротив, считать стремление к расширению
используемой территории для уменьшения нагрузки коллектива на неустойчивые ресурсы тундровой
зоны.
Представляет ли в таком случае кочевое и оседлое аборигенное хозяйство принципиально разные
формы арктического жизнеобеспечения, своеобразный итог специализированной эволюции,
|
|
|
завершившейся гибелью или деградацией промежуточных, менее эффективных и устойчивых
вариантов? Чтобы ответить на такой вопрос, необходима более широкая историческая ретроспектива,
где развитие двух названных моделей природопользования прослеживалось бы на фоне длительной
социальной и экологической динамики в тундрах Северной Евразии.
Этим вопросам посвящены дальнейшие главы книги. В них я попытаюсь ответить, в какой мере
исторические материалы по эскимосам, ненцам, чукчам, другим тундровым народностям
подтверждают выводы балансового анализа их систем жизнеобеспечения в 1920—1930-е годы. Иными
словами, нам предстоит восстановить путь исторической эволюции, который привел формы
аборигенного природопользования на севере Евразии к состоянию, отраженному в проведенной выше
реконструкции.
64 Полевые материалы автора, 1974 — см.: Крупник, 1976а.
65 Архинчеев, 1957.
66 Поскольку калорийность мяса морских животных (1400—1700 ккал/кг) и особенно жира (7500 ккал/кг) заметно выше,
чем мяса домашних оленей. забиваемых оленеводами для собственного потребления (1000 — 1200 ккал/кг).
67 Цифры получены с картодиаграммы: Терлецкий, 1967, прил. 5.
68 «За убитого целого оленя полагается в обмен мешок из тюленьей шкуры, наполненный жиром (примерно 50 кг. — И.
К.), или же шкура большой нерпы; за шкуру взрослого старого оленя (для полога. — И. К.) дают шкуру малого тюленя, но за
шкуру шестимесячного теленка (для одежды. — И. К.) платят 3—4 тюленьих шкуры. За белую или пеструю шкуру теленка дают
6-7 шкур» (Свердруп, 1930, 266). 69 Караев, 1926 (4), 149. А. И. Караев — бывший торговый агент фирмы Свенсона, живший на Чукотке с 1912 г. 70 Ср.: Дмитриев, 1925, 110—111; Народное хозяйство, 1972, 810; Сыроечков-ский, 1975, 20-26; 1982, 69; Устинов, 1956, 15.
71 Сыроечковский, 1975, 23-24; Устинов, 1956, 15 и др.
72 Ср.: Богораз, 1931, 93; 1941; Сергеев, 1955, 42.
73 Список этнических групп и систем жизнеобеспечения, пригодных для такого сопоставления см.: Ellen, 1982, 126—127.
74 Аверкиева, 1974, 134—140; см. подробнее: Арутюнов, Крупник, Членов, 1981; Suttles, 1968; Testart, 1982; Yesner, 1980.
В предыдущих главах мы рассмотрели системы жизнеобеспечения аборигенов севера Евразии на
одном синхронном срезе первых десятилетий XX в. Теперь нам предстоит оценить их эволюцию в
исторической ретроспективе, используя иные источники и методы анализа. Но суть нашего подхода
остается прежней. Сама концепция «системы жизнеобеспечения» предполагает, что динамика такой
системы определяется совокупным действием двух групп факторов: социально-исторических, прежде
всего этнокультурных процессов, и изменчивости среды обитания. Правда, между этими двумя
линиями не всегда легко провести строгое причинно-следственное разделение. Все же мы должны
|
|
|
рассматривать их в отдельности, поскольку подчинены они разным закономерностям: общественного,
или исторического развития, с одной стороны, и эволюции природной среды — с другой.
В идеале такой путь предполагает построение двух достаточно независимых исторических шкал:
социальной и природной, с их последующей синхронизацией и поиском взаимных связей. Однако
задача эта более сложна, чем кажется с первого взгляда. Этническая и хозяйственная история
большинства народов Крайнего Севера может быть восстановлена в относительно достоверном виде
лишь с появлением надежных письменных источников, т. е. за последние три — четыре столетия. Этот
рубеж выглядит серьезным информационным барьером, который отделяет область догадок и
реконструкций от реального «этнографического прошлого», вполне доступного для документального
анализа и даже непосредственного полевого изучения.
Благодаря многолетним усилиям историков и этнографов этнокультурная динамика в тундровой зоне
Евразии за последние 300—400 лет известна с достаточной подробностью. Введенный в
этнографическую науку массив документальной исторической информации, который открывается
русскими и западноевропейскими источниками XV — XVII вв., выглядит поистинне впечатляющим.
По своему богатству он намного превосходит имеющиеся документальные материалы по всем
этническим группам Зарубежного Севера, кроме, возможно, эскимосов Западной Гренландии и
Лабрадора и скандинавских саамов. Для обоих описанных
в предыдущих главах регионов арктической зоны Евразии — тундр Европейского Севера и Крайнего
Северо-Востока Сибири — имеется несколько обстоятельных этноисторических монографий,
суммирующих доступные письменные, этнографические, археологические и фольклорные источники '.
Благодаря им мы можем, пусть и с некоторыми пробелами, восстановить основные этапы культурно-
хозяйственного развития всех трех выбранных народов — эскимосов, ненцев и чукчей, начиная
примерно с XVI — XVII вв.
Двигаясь далее в глубь веков, мы вступаем в область арктической «доистории». Здесь нашими
ориентирами становятся обобщенные палеоэтнографические реконструкции либо фрагментарные и
порой весьма спорные археологические материалы, либо еще более дискуссионные методы
палеолингвистического анализа. Линии этнокультурной эволюции арктических народов заполняются
разрывами и пропусками, порой во много столетий. Хронологическая шкала становится все более
зыбкой; но даже здесь мы можем проследить основные этапы развития аборигенных систем
природопользования, что я попытаюсь показать читателю в последующих главах.
К сожалению, история природной среды, т. е. экологическая динамика, на Крайнем Севере Евразии за
последние столетия изучена несравненно слабее. Для этой территории нет пока сводных или
региональных работ, сопоставимых с известной монографией К. Вибе об истории климата и животного
мира Гренландии 2. Имеющиеся данные в большинстве слабо систематизированы и, как правило, не
соотнесены с основными этапами этнокультурной истории аборигенов Крайнего Севера.
Между тем все современные исследования природной среды Арктики свидетельствуют, что именно
для этой области свойственна сильнейшая, возможно — максимальная на Земле изменчивость
экологических условий. Наряду с общей биоклиматической экстремальностью эта особенность
признается сейчас главной экологической чертой северной среды обитания3. Расположенные на краю
эйкумены арктические и субарктические экосистемы крайне чувствительны к мельчайшим изменениям
природных условий. Сложная климатическая цикличность, хрупкость всех биотических связей
вызывали (и вызывают) здесь постоянную нестабильность биологических ресурсов: от подлинных,
хотя и весьма кратковременных «взрывов» живого вещества до столь же резких биологических
кризисов и массовых падений численности промысловых популяций.
Эта нестабильность биологических ресурсов — основы человеческого жизнеобеспечения в Арктике
была особенно характерна для внутриконтинентальных тундровых экосистем с их относительно
бедной видовой структурой и короткими пищевыми цепями. Но не менее остро она проявлялась порой
и в прибрежных экосистемах, динамика которых определялась ежегодными приливами-миграциями
морских млекопитающих, лососевых рыб,
колониальных видов птицы. Вступавший в такую систему связей человек поневоле становился
свидетелем, а часто и жертвой этих бесконечных колебаний окружающей среды.
«История Гренландии, — как образно писал датский зоолог Ц. Вибе, — это бесконечная хроника
периодов процветания и упадка, следовавших друг за другом в быстрой последовательности. Устные,
как и письменные свидетельства последних веков и археологические находки последних 4 — 5
тысячелетий открывают одну и ту же картину: периоды процветания продолжительностью в несколько
десятков, в крайнем случае — сотен лет неминуемо сменялись длительными периодами спада. И тогда
отдельные поселения, части острова или вся Гренландия обезлю-девали и надолго оставались
незаселенными... Климатические колебания периодически заставляли морских животных и птиц
искать новые угодья... оставляя Человека позади, умирающим от голодной смерти» 4.
В полной мере эта картина была справедлива для всей территории Арктики. Такой экологический фон
создавал совершенно особые условия для развития аборигенных систем природопользования. Поэтому
успешное и стабильное освоение человеком Крайнего Севера Евразии, от внутриконтинентальных
лесотундр до островов и океанических побережий, было возможным лишь при использовании
специфических форм хозяйственной, культурной и социальной адаптации. Но прежде чем обратиться к
ним, мы должны заполнить существующие пробелы и восстановить, пусть в самых общих чертах,
основные элементы экологической динамики в арктической зоне Евразии за доступный период
времени.
Наилучшим образом эту динамику можно проследить по истории изменения климата. Это тем более
важно, что ведущая роль климата в эволюции всей природной среды Арктики давно считается
общепризнанной5. Затем по имеющимся источникам мы последовательно рассмотрим: повторяемость
различных экстремальных природных явлений, ритмичность биологических процессов, т. е. колебания
численности промысловых арктических животных, популяционные циклы домашних животных на
Крайнем Севере. Так мы получим основные элементы природно-экологического фона, необходимые
нам для реконструкции путей развития аборигенных форм природопользования.
Изменения климата Арктики. В настоящее время накоплено уже немало свидетельств о многократных
и весьма заметных изменениях климата приполярной зоны Евразии за последние два тысячелетия. К
сожалению, эти данные пока слабо систематизированы и не сведены в единую схему или систему
региональных шкал, как сделано для ряда других территорий. Это объясняется недостаточной
палеогеографической изученностью Сибирской Арктики, трудностью применения здесь обычных
методов реконструкции климатов недавнего прошлого — использования пись-
менных документов и хроник, фольклорных источников, многослойных археологических
памятников с точными датировками. Мало помогают здесь и употребляемые географами обобщен-
ные схемы «новейших» изменений климата Арктики. Обычным для них интервалом является вся
голоценовая эпоха, т. е. последние 12 тыс. лет, которые __________чаще всего делятся на четыре больших
этапа: позднеледниковье, послеледниковье, голоценовый оптимум и современное похолодание,
или на пять—семь более коротких периодов с округленными до тысячелетий подпериодами в
соответствии с известной шкалой Блитта-Сернандера. Эти шкалы могут весьма удачно
использоваться при археологических реконструкциях древней истории Арктики и прилегающих
бореальных районов, но по своему уровню дробности они явно недостаточны для корреляции с
этнокультурной динамикой народов Крайнего Севера. Для ее поздних этапов, освещенных
письменными источниками последних четырех-пяти столетий, несоответствие масшта бов двух
шкал: палеогеографической и этноисторической, становится очевидным. Здесь необходимы
гораздо более детальные схемы изменений климата с интервалами периодов в столетия и даже
десятилетия.
Трудности создания такой подробной климатической шкалы для обширной территории
Арктической Евразии понятны не только профессионалам-географам. Последнее слово здесь
будет принадлежать палеоклиматологам: им предстоит связать разнородные и противоречивые
свидетельства из разных точек Арктики в единую, согласованную конструкцию. Пока же для
целей нашего исследования нам необходимо опереться хотя бы на предварительную схему,
составленную на основе доступного круга источ ников. Имеющиеся в ней лакуны отчасти можно
заполнять сведениями по Зарубежной Арктике или корректировать более надежными данными об
изменениях климата в умеренных широтах за последнее тысячелетие. Конечно, такой синтез —
вынуж денный прием, но при отсутствии других данных он остается единственно оправданным.
Предлагаемая ниже схема описывает изменения климата арктической части Евразии за последнее
тысячелетие (граф. 3). В ней выделяется 20 сравнительно коротких внутривековых периодов
продолжительностью от 30 до 80 лет, для которых условно показаны два альтернативных
состояния климата — потепление и похолодание. Информацию об изменениях других
компонентов природной среды частично дают прилагаемые к основной шкале графики. Для
характеристики периодов и определения их хронологических границ были использованы следую-
щие источники.»
1. Исторические свидетельства о состоянии ледовитости и условиях плавания в евразийском
секторе Арктики: для Баренцева и Карского морей они известны с XVI в.; для Северной Европы,
Исландии и Гренландии — с X в.; для северо-востока Сибири — только с XVIII—XIX вв.7
2. Графики изменения скорости прироста деревьев (дендро-граммы) вдоль полярной границы
леса, в зоне лесотундры и северной тайги: для севера Западной и Средней Сибири, норвежской
Лапландии они охватывают период с XII в.; для Кольского п ва — с XIV в.; для большинства
других районов Северной Евразии-с XVI-XVII вв.8
3. Сведения об условиях лесовозобновления, динамике полярной границы леса и вертикального
предела древесной растительности в горах Крайнего Севера: для Лапландии и севера Западной
Сибири — обобщено с XII в.; для других районов Северной Евразии - с XVI-XVIII вв.9
4. Сведения о состоянии горного, материкового и подземного оледенения — графики изменений
изотопно-геохимического состава ледников: для Полярного Урала и Скандинавии — с XVII в.;
для ледников Шпицбергена и Северной Земли — с XI в.; для других районов Евразии — с
XVIII—XIX вв.'°
5. Сообщения письменных источников и результаты инструментальных наблюдений: для
арктической части Евразии — с XVIII—XIX вв., для сопредельных территорий (Русский
Север, Скандинавия) — с XV — XVI вв.; для Гренландии — с начала
XVIII в."
Возникает, разумеется, немало трудностей при соединении и корректировке подобных
материалов. Но для нас важен главный вывод: в последнем тысячелетии климат и в целом
экологическая обстановка в арктической части Евразии не оставались стабильными и испытывали
регулярные, достаточно заметные колебания. Эти колебания были порой явственно ощутимы в
пределах одной человеческой жизни и потому могли закрепляться в устной традиции. Значит__________,
коренные обитатели тундр и побережий Северной Евразии были свидетелями происходившей на
их глазах постоянной перестройки природной среды.
Достаточно надежной предлагаемую схему изменений климата мы можем считать для последних
четырех-пяти столетий, т. е. для времени, хорошо отраженного в письменных источниках.
Конечно, такая схема как любая генерализованная шкала не способна отметить все локальные
климатические сдвиги на огромных пространствах тундр Евразии от Кольского п-ва до Чукотки.
Давно установлено, что наступление одних и тех же климатических фаз в разных районах Арктики
не было синхронным, причем наибольшие расхождения (асинхронность) отмечались между
крайними точками Евразии — Европейским Заполярьем и Северо-Востоком Сибири '2.
Предлагаемая шкала в большей мере отражает условия западного и отчасти центрального
секторов Евразийской Арктики; ее применение для Северо-Востока Сибири должно
корректироваться историческими свидетельствами или дополнительными источниками (см. табл.
25). Выделенные климатические интервалы в пределах первой половины нашего тысячелетия
более условны, и здесь надежнее оперировать крупными климатическими фазами — вековыми и
сверхвековыми. В целом эпоху с IX—X до конца XII в. нужно считать временем значительного
общего потепления Арктики — оно получило название «малый» или «средневековый климати-
ческий оптимум». В XIII—XV вв. климатические условия значительно ухудшились; это время
нестабильности и быстрой перестройки природной среды считается переходным к следующей
фазе длительного похолодания Арктики (с XVI по середину XIX в.), известной как «малый
ледниковый период». Улучшение климата с середины прошлого века принято именовать «совре-
менным потеплением» Арктики. Эти основные климатические фазы последнего тысячелетия были
характерны для всей арктической области 13.
Предлагаемая шкала и в некоторых частных деталях хорошо коррелирует с имеющимися схемами
изменений климата Гренландии, Скандинавии, Баффиновой Земли, Аляски и других частей
Зарубежной Арктики |4. Это создает основу для более широких, общепрлярных реконструкций и
сопоставления основных этапов культурно-хозяйственной истории всего населения Арктической
области.
Анализируя ход изменений климата, многие авторы выделяют в различных районах Арктики
климатические или связанные с ними природные циклы разной продолжительности: длитель-
ностью в 5-6, 11, 22, 30-50, 50-60, 80-90, 160-180, 250-300
я более лет '5. Сходные циклы, как известно, отмечаются также на сопредельных территориях и во
многих других регионах мира. В таком случае предлагаемая шкала (табл. 25) отражает прежде
всего средние по продолжительности изменения климата: внутри-вековые (в 30 — 50 и 50 — 60
лет) или кратные им — в 80—120, 160—180 лет. Более кратковременные колебания при таком
историческом масштабе не фиксируются и связанные с ними природные изменения
рассматриваются ниже.
Очень важно оценить степень изменения экологической обстановки в Арктике в ходе
климатических циклов разной продолжительности. Инструментальные наблюдения последних
двух столетий и палеогеографические реконструкции показывают, что изменения среднегодовых
температур могли составлять 2—3° для больших циклов (1800-, 900- и даже 250—300-летних) и 1
— 2° — для средних и малых (50—60, 80—120 лет и др.) '. При этом существенно сдвигались
границы основных фенологических сезонов, сроки вскрытия и замерзания рек, менялся уровень
ледо-витости арктических морей. В периоды больших потеплений полярная граница леса
продвигалась на 100—150 км к северу, сокращая площадь тундровой зоны. В периоды
похолоданий наблюдалась обратная картина.
Наиболее резкая перестройка всей природной среды Арктики наблюдалась в эпоху большого
потепления (голоценового климатического оптимума) около 5—6 тыс. лет назад. Тогда средне-
годовая температура была выше современной на 3—5°; границы всех растительных зон
сдвинулись к северу на 200—400 км, так что участки леса на Таймыре доходили почти до крайней
северной точки Евразии — мыса Челюскин. Собственно зона тундры сохранялась лишь узкой,
разорванной полосой вдоль побережья Северо-Восточной Сибири 17. Эту эпоху мы можем
рассматривать как своеобразную модель для реконструкции экологических изменений в периоды
потеплений последнего тысячелетия, пусть даже не столь значительных по своим масштабам.
Подобные климатические сдвиги оказывали огромное влияние на ход биологических процессов в
северных экосистемах, определяя обилие и темпы воспроизводства используемых человеком
промысловых ресурсов. Итогом неизбежно были глубокие преобразования в жизнеобеспечении и
системах природопользования аборигенных коллективов.
Экстремальные природные явления. Периодическая повторяемость экстремальных природных
явлений в различных районах мира: суровых зим, засух, наводнений, бурь, сильных штормов —
была отмечена и проанализирована на большом статистическом материале еще в XIX—первой
половине XX в,18 В начале нашего столетия русский климатолог М. А. Боголепов установил по
данным русских летописей и западноевропейских хроник XI — XVII вв. сложную систему 5—6-,
11- и 33-летних циклов «возмущений» климата, т. е. периодов особой неустойчивости погод-
ных условий 19. К сожалению, для территории Арктики сопоставимые источники отсутствуют или пока
не введены в научный оборот. По большинству районов мы располагаем лишь разрозненными
свидетельствами начиная с конца XVIII — первой половины XIX в., которые еще требуют отбора и
систематизации.
Между тем сама возможность регулярной повторяемости экстремальных природных явлений в
Арктике не подлежит сомнению. На сопредельных территориях с гораздо более благоприятными
условиями, например на севере или в центре Русской равнины, в каждом из последних столетий
отмечены десятки необычных явлений природы — засух, бурь, пожаров, особо суровых зим. Есть все
|
|
|
