II. Объективная возможность и адекватная причинная обусловленность в историческом рассмотрении каузальности

«Начало 2-ой Пунической войны, — говорит Э. Майер [с. 16], — было следствием волевого решения Ганнибала, начало Семилетней войны — решения Фридриха Вели­кого, войны 1866 г. — Бисмарка. Все трое могли бы при­нять и другое решение, и другие люди на их месте действительно... приняли бы другое решение, в резуль­тате чего изменился бы ход истории». «Тем самым, однако, мы отнюдь не утверждаем, — добавляет он в сноске 2, — что в таком случае не было бы упомянутых войн, но и не оспариваем подобной возможности; это праздный вопрос, ответ на который не может быть дан». Не говоря уже о том, что вторая фраза из приведенной цитаты плохо сочетается с рассмотренными нами выше формулировками Э. Майера о соотношении в истории «свободы» и «необходимости», здесь прежде всего вы

 

зывает недоумение, что вопросы, на которые мы не мо­жем или не можем с уверенностью ответить, уже по одному этому являются «праздными». Плохо пришлось бы эмпирическим наукам, если бы те важнейшие проб­лемы, на которые они не могут дать ответа, вообще не С)ыли бы поставлены. Здесь, правда, речь идет не о таких «последних» проблемах, а о вопросе, который уже оставлен событиями «позади» и на который при нашем современном уровне знания позитивно однозначный ответ действительно не может быть дан. К тому же с позиции строгого «детерминизма» здесь рассматриваются след­ствия того, что «невозможно» по состоянию «детерми­нантов». И тем не менее, невзирая на все сказанное, нопрос, что могло бы случиться, если бы Бисмарк, напри­мер, не принял решения начать войну, отнюдь не «празд­ный». Ведь именно в этой постановке вопроса кроется решающий момент исторического формирования дейст­вительности, и сводится он к следующему: какое каузаль­ное значение следует придавать индивидуальному реше­нию во всей совокупности бесконечного множества «моментов», которые должны были бы быть именно в таком, а не ином соотношении, для того чтобы получился именно этот результат, и какое место оно, следовательно, должно занимать в историческом изложении событий. Если история хочет подняться над уровнем простой хроники, повествующей о значительных событиях и лю­дях, ей не остается ничего другого, как ставить такого рода вопросы. Именно так она и поступает с той поры, как стала наукой. В ранее приведенной формулировке Э. Майера, где утверждается, что история рассматривает события в аспекте становления и поэтому ее объект не подчинен «необходимости», присущей «ставшему», пра­вильно именно то, что, оценивая каузальное значение конкретного события, историк поступает так же, как при­нимающий определенную позицию и осуществляющий свою волю человек прошлого, который ни в коем случае не стал бы действовать, если бы его «деятельность» не представлялась ему не только «возможной», но и «необхо­димой»³⁰. Разница лишь в следующем: действующий человек — если он действует, как мы здесь предполагаем, строго «рационально» — взвешивает находящиеся «вне> его и, насколько это ему известно, данные в действитель» ности «условия» интересующего его развития и мысленно вводит в каузальную связь различные «возможные типы»

 

своего поведения и их ожидаемые результаты, связанные с этими «внешними» условиями, чтобы затем в зависи­мости от (мысленно) полученных «возможных» резуль­татов решить, какое поведение наиболее соответствует его «цели». Преимущество историка над его героем состоит в том, что он a posteriori знает, действитель­но ли соответствовала оценка этих «внешних условий» знаниям и ожиданиям действовавшего человека, об этом ведь свидетельствует фактический «результат» его действий. При наличии идеального максимума в знании этих условий, который мы, рассматривая здесь чисто логические вопросы, теоретически хотим и можем при­нять за основу, — пусть даже в действительности этот максимум знаний встречается очень редко или вообще никогда не может быть достигнут — историк может рет­роспективно совершить ту же мысленную операцию, которую более или менее осознанно совершил или «мог совершить» его «герой». Историк мог бы, например, со значительно большим шансом на успех, чем Бисмарк, поставить вопрос, каких же последствий следовало бы «ожидать» при ином решении. Совершенно очевидно, что такое рассмотрение событий отнюдь не является «праздным». Э. Майер и сам пользуется этим методом, говоря о двух выстрелах, которые в мартовские дни непосредственно спровоцировали в Берлине взрыв улич­ных боев. Вопрос о причине произведенных выстрелов, по его мнению, «исторически нерелевантен». Однако почему он менее релевантен, чем выявление причин, вызвавших решение Ганнибала, Фридриха Великого или Бисмарка? «В этой ситуации, — полагает Э. Майер, — любая случайность должна была (!) привести к откры­тому конфликту». Совершенно очевидно, что Э. Майер отвечает здесь на такой якобы «праздный» вопрос, что произошло бы, не будь этих выстрелов, и, таким образом, определяет степень их исторической «значимости» (в данном случае их иррелевантности). Что же касается решений Ганнибала, Фридриха Великого и Бисмарка, то здесь «условия» были, так по крайней мере полагает Э. Майер, иными, из чего следует, что при другом реше­нии конфликт не был неизбежен: то ли вообще, то ли в тогдашней политической ситуации, которая определила его характер и исход. Ведь в противном случае эти реше­ния были бы исторически столь же незначительны, как те выстрелы, о которых шла речь выше. Суждение, что

 

отсутствие или изменение одного исторического факта и комплексе исторических условий привело бы к измене­нию хода исторического процесса в определенном исто­рически важном отношении, оказывается все-таки весьма существенным для установления «исторического зна­чения» факта, пусть даже in praxi* историк лишь в виде исключения — например, в споре об «историческом зна­чении» какого-либо события — сознательно и недвусмы­сленно высказывает и обосновывает подобное суждение. Совершенно очевидно, что это обстоятельство должно было бы стимулировать исследование логической при­роды и исторической значимости суждений, где речь идет о том, какого результата можно «было бы» ждать, если из совокупности условий исключить какой-либо каузаль­ный компонент или изменить его. Попытаемся внести в вопрос некоторую ясность.

В какой мере логика истории³¹ еще оставляет желать лучшего, явствует среди прочего и из того, что серьез­ные исследования этого важного вопроса принадлежат не историкам и не специалистам по методологии исто­рии, а представителям совсем иных наук.

Теория «объективной возможности», о которой здесь идет речь, основана на трудах выдающегося физиолога Криса³², а принятое применение этого понятия — либо на трудах того же направления, либо на трудах, посвя­щенных его критике, к числу которых в первую очередь относятся работы криминалистов, а затем и других юрис­тов, в частности Меркеля, Рюмелина, Липмана, а в последние годы — Радбруха³³. В методологии социальных наук ход мыслей Криса нашел себе применение пока только в статистике. Тот факт, что именно юристы, и в первую очередь криминалисты, занялись этой проблемой, совершенно естествен, так как вопрос об уголовной вине — поскольку в нем содержится проблема, при каких обстоятельствах можно утверждать, что действия некоего лица «послужили причиной» определенного внешнего результата — носит чисто каузальный характер; к тому же по своей логической структуре она совершенно совпа­дает с вопросом об исторической причинности. Ведь «антропоцентрично» ориентированы так же, как история, и проблемы правосудия; другими словами, в них задает­ся вопрос о каузальном значении человеческих «дейст-

' На практике (лат.). — Прим. перев.

 

вий». Совершенно так же, как в вопросе о причинной обусловленности конкретного правонарушения, которое эвентуально должно повлечь за собой уголовное наказа­ние или возмещение убытков в соответствии с граждан­ским правом, и проблема причинности в истории всегда ориентирована на сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, а не на выявление абстрактных «закономерностей». Правда, юриспруденция, и в частнос­ти криминалистика, сворачивает с совместного пути к специфической для нее постановке проблемы вследствие того, что возникает еще один вопрос, а именно: является ли объективное чисто каузальное сведение какого-либо результата к действиям индивида достаточным основа­нием для квалификации действий последнего как его субъективной «вины» и в каких случаях это может слу­жить достаточным основанием для подобного вывода. Данный вопрос уже не является чисто каузальной про­блемой, которая может быть решена простым установле­нием «объективно» (то есть посредством обнаружения и каузального толкования) выявленных фактов; это уже проблема" криминальной политики, ориентированной на этические и иные ценности.

Ведь в принципе возможен такой случай (что бывает Часто, а в наши дни постоянно), когда совершенно опре­деленно высказанный или выявляемый интерпретацией смысл правовых норм состоит в том, что «вина», соответ­ственно данному правовому положению, должна быть в первую очередь поставлена в связь с рядом субъективных факторов, характеризующих поведение индивида (таких, как его намерения, «субъективно обусловленная» воз­можность предвидеть результат его действий и т.п.), а это может в значительной мере изменить значение кате­гориальных различий при установлении каузальной связи³⁵. Впрочем, на ранней стадии категориальное раз­личие исследовательских целей еще не имеет серьезного значения. Вместе с теоретиками в области юридической науки мы прежде всего задаем вопрос: в какой мере во­обще принципиально возможно и осуществимо сведение конкретного «результата» к одной-единственной «причи­не», принимая во внимание то обстоятельство, что на самом деле каждое «событие» обусловлено бесконечным числом каузальных моментов и для того, чтобы тот или иной результат в его конкретном выражении был достигнут, необходимы все единичные каузальные моменты.

 

Возможность отбора в этой бесконечности детерми­нантов обусловлена прежде всего характером нашего ис­торического интереса. Когда говорят, что задача исто­рика — понять каузальную связь события в его конкрет­ной действительности и индивидуальности, то это, само собой разумеется, не означает (как мы уже видели), что событие будет полностью «репродуцировано» и каузаль­но объяснено в совокупности всех своих индивидуальных качеств. Это было бы не только фактически невозможной, но и принципиально бессмысленной задачей. Историку надлежит дать каузальное объяснение только тех «компо­нентов» и «сторон» изучаемого события, которые с опре­деленных точек зрения имеют «всеобщее значение» и поэтому исторический интерес; совершенно так же и судья исходит в своем приговоре не из всего индивиду­ального хода событий, но только из тех компонентов, ко­торые имеют существенное значение для подведения дела под определенную юридическую норму. Его не интересу­ет — не говоря уже о бесконечном. числе «совершенно» тривиальных мелочей — даже все то, что может представ­лять интерес с естественнонаучной, исторической или художественной точек зрения. Так, например, «последо­вала» ли смерть от нанесенного удара при известных «сопутствующих» явлениях, что может быть очень инте­ресно физиологу; может ли положение мертвого тела или поза убийцы служить предметом художественного изображения; способствовала ли эта смерть «продвиже­нию» в бюрократической иерархии непричастного к убийству, но как-то «связанного» с ним лица и, следова­тельно, оказалась для него каузально «ценной»; послу­жила ли она поводом для определенных предписаний ох­ранной полиции или, может быть, даже для международ­ных конфликтов и тем- самым обрела «историческую» значимость. Единственно релевантное состоит для него в том, носит ли каузальная связь между ударом и смертью такой характер и является ли субъективный облик пре­ступника и его отношение к преступлению таковым, что позволяет применить к нему определенную норму уго­ловного права. Историка же, например, в связи со смертью Цезаря интересуют не юридические или медицинские проблемы, которые могут возникнуть при изучении этого «случая», и не детали этого события, если они несущест­венны для «характеристики» Цезаря или борьбы партий в Риме, то есть не служат «средством познания», или,

 

наконец, не имеют важных политических последствий, то есть не являются «реальной причиной». Историка здесь прежде всего интересует то обстоятельство, что Цезарь был убит именно тогда, в той конкретной политической констелляции, и в связи с этим он рассматривает вопрос, имел ли данный факт определенные важные «последст­вия» для «мировой истории».

Из этого следует, что при юридическом, а равно и при., историческом каузальном сведении громадное множество компонентов подлинного происшествия исключается в ка­честве «каузально иррелевантных». Ведь отдельный факт оказывается, как мы видели, несущественным не только в том случае, если он никак не связан с рассматривае­мым событием, и мы можем просто игнорировать его, не опасаясь внести тем самым какое-либо изменение в действительный ход вещей, но и в том случае, если су­щественные, единственно in concreto интересные историку компоненты данного события не оказываются причинно обусловлены также и этим фактом.

Подлинная проблема заключается для нас в следую­щем: посредством каких логических операций мы можем понять и, демонстрируя, обосновать, что подобное при­чинное соотношение между упомянутыми «существен­ными» компонентами результата и определенными компо­нентами, вычлененными из бесконечности детерминирую­щих моментов, существует. Конечно, достигается это не посредством простого «наблюдения» — во всяком случае, если под ним понимать «лишенное всяких предпосылок», мысленное «фотографирование» всех происшедших в данном пространственно-временном отрезке физических и психических процессов, даже если это было бы возможно. Каузальное сведение совершается в виде мыслительного процесса, содержащего ряд абстракций. Первая и наибо­лее важная состоит в том, что мы, исходя из реальных каузальных компонентов события, мысленно представ­ляем себе один или некоторые из них определенным образом измененными и задаем вопрос, следует ли при измененных таким образом условиях ждать тождествен­ного в «существенных» пунктах или какого-либо иного результата. Приведем пример из исследования самого Э. Майера. Никто не излагал так пластично и ясно, как он, «значение» персидских войн для мировой истории и культурного развития Запада. Однако как же это выгля­дит в логическом аспекте? Прежде всего, сопоставляются

 

две «возможности»: 1) распространение теократически-религиозной культуры, уходящей своими корнями в мистерии и пророчества оракулов, под,эгидой и протекто­ратом персов, повсюду стремившихся использовать на­циональную религию как орудие господства (примером может служить их политика по отношению к иудеям), и 2) победа посюстороннего, свободного духовного мира чллинов, который подарил нам культурные ценности, вдохновляющие нас по сей день. Дело «решило» сраже­ние, небольшая по своим масштабам «битва» при Мара­фоне, которая представляла собой необходимую «пред­посылку» создания аттического флота и, следовательно, дальнейшей борьбы за свободу и сохранение независи­мости эллинской культуры, позитивных стимулов воз­никновения специфической западной историографии, развития драмы и всей той неповторимой духовной жизни, сложившейся на этой, в чисто количественном отношении более чем второстепенной арене мировой истории.

И то обстоятельство, что битва при Марафоне «реши­ла», какая из двух возможностей одержит верх, или во ф всяком случае в значительной степени повлияла на это, и есть единственная причина (поскольку мы не афиняне) того, что она возбуждает наш исторический интерес. Без сопоставления названных «возможностей» и оценки тех незаменимых культурных ценностей, которые в нашем ретроспективном рассмотрении «связаны» с этим реше­нием, мы не могли бы определить, какое «значение» име­ла битва при Марафоне; а тогда было бы действительно трудно понять, почему бы нам не отнестись к ней с таким же интересом, как к каким-либо потасовкам между пле­менами кафров или индейцев, и, следовательно, со всей серьезностью не воспринять тупоумную «основную идею», изложенную во «Всемирной истории» Гельмольта³⁶. Поэтому когда современные историки, устанавливая «значение» какого-либо конкретного события и тщатель­но обдумывая и излагая в этой связи «возможности» развития, обычно как бы извиняются за применение такой якобы антидетерминистской категории, то это логически совершенно необоснованно. Когда, например, К. Хампе после того, как он убедительно изложил в своем «Кон-радине», в чем состояло историческое «значение» битвы при Тальякоццо, сопоставив различные «возможности», выбор из которых состоялся вследствие чисто «случай-

 

ного», то есть «предрешенного» индивидуальными такти ческими действиями исхода, внезапно добавляет, что «истории неведомы возможности», то на это следует воз разить, что «событиям», «объективированно» мыслимым на основании детерминистских аксиом, они действитель но «неведомы», поскольку событиям вообще «неведомы» понятия; но «историческая наука-», если она действитель но хочет быть таковой, всегда должна представлять себе различные возможности развития. В каждой строке лю бой исторической работы, даже в отборе архивного ма териала или грамот, предназначенных для публикации, всегда присутствуют «суждения о различных возмож­ностях», вернее, должны присутствовать, для того чтобы такая публикация обладала «познавательной цен­ностью».

Что же, однако, имеем мы в виду, говоря о ряде «возможностей», между которыми был совершен «решаю­щий» выбор в результате рассмотренных выше сраже­ний? Это означает прежде всего, что посредством исклю­чения одного или многих фактически существовавших в реальности компонентов «действительности» и с помощью теоретической конструкции измененного в одном или в нескольких своих условиях хода событий создаются — признаем без всякого страха — некие фантастические построения. Уже первый шаг к вынесению исторического суждения — и это надо подчеркнуть — являет собой, сле­довательно, процесс абстрагирования, который протекает путем анализа и мысленной изоляции компонентов не­посредственно данного события (рассматриваемого как комплекс возможных причинных связей) и должен завер­шиться синтезом «действительной» причинной связи. Тем самым уже первый шаг превращает данную «действи­тельность», для того чтобы она стала историческим «фак­том», в мысленное построение — в самом факте заключе­на, как сказал Гёте, «теория».

Если же мы внимательно рассмотрим «суждения о возможностях», то есть высказывания о том, что случи­лось «бы» при исключении или изменении определенных условий, и зададим себе вопрос, как же мы, собственно говоря, эти суждения получаем, то, без всякого сомнения, придем к заключению, что здесь все время речь идет об изоляции и генерализации, то есть что мы расчленяем «данное» событие на его «компоненты» до той степени, которая позволит подвести каждый из них под определен-

^ 472

 

мое «эмпирическое правило-» и тем самым установить, какого результата можно «было бы ожидать» в соответ­ствии с эмпирическим правилом от каждого из этих ком­понентов, если бы все остальные выступали в качестве «условий». Суждение о «возможности» в том смысле, в котором данный термин здесь используется, всегда озна­чает, следовательно, соотнесение с эмпирическими пра­вилами. Категория «возможности» применяется, таким образом, не в ее негативном аспекте, не в том смысле, что она выражает наше незнание или неполное знание в отличие от ассерторического или аподиктического сужде­ния, но, напротив, применение этой категории означает, что здесь происходит соотнесение с позитивным знанием О «правилах происходящего», с нашим «номологическим» знанием, по принятому словоупотреблению.

Если на вопрос, прошел ли уже поезд определенную станцию, следует ответ «возможно», то это означает, что отвечавший субъективно не знает факта, который мог бы исключить такое предположение, но вместе с тем не мо­жет с уверенностью это утверждать. Другими словами, такой ответ можно определить как «незнание». Но если Э. Майер выносит суждение, согласно которому теокра­тически-религиозное развитие Эллады в момент битвы при Марафоне было «возможным», а при известных об­стоятельствах даже вероятным, то это означает, -что для такого развития объективно существовали известные компоненты исторической данности, или, другими слова­ми, что можно с объективной значимостью установить, какие из этих компонентов могли бы, если мы мысленно исключим битву при Марафоне (и, конечно, значитель­ную часть других компонентов фактического хода собы­тий), в соответствии с общими эмпирическими правилами позитивно «способствовать», пользуясь принятым в крими­налистике оборотом, такому развитию событий. «Зна­ние», на котором основано подобное суждение о «значе-•нии» битвы при Марафоне, являет собой, как следует из вышесказанного, с одной стороны, знание определенных, полученных из источников «фактов» данной «историче­ской ситуации» («онтологическое» знание), с другой— как мы уже видели, — знание известных эмпирических правил, в частности того, как люди обычно реагируют на данную ситуацию («номологическое знание»). Характер «значимости» таких эмпирических правил мы рассмотрим ниже. Одно, во всяком случае, несомненно: для доказа-

 

тельства своего тезиса, решающего для значения битвы при Марафоне, Э. Майер должен был бы в случае како­го-либо сомнения расчленить данную «ситуацию» на такое количество ее компонентов, которое позволило бы с помощью нашей «фантазии» применить к этому онтоло­гическому знанию наше «номологическое» эмпирическое знание, почерпнутое из собственной жизненной практики и из знания о поведении других людей, а затем вынести позитивное суждение, согласно которому совместное воз­действие таких фактов — в условиях, определенным об­разом мысленно измененных, — «могло бы» привести к данному «объективно возможному», как утверждалось, результату. А это означает: в том случае, если бы мы «мыслили» его как фактически имевший место, мы могли бы считать измененные нами вышеуказанным образом условия «достаточными причинами» такого результата., Необходимая для установления однозначности не­сколько пространная формулировка этого простого поло­жения вещей свидетельствует не только о том, что для формулирования исторической каузальной связи необхо­димо применение абстракции в ее обеих разновиднос­тях — изолировании и генерализации, — но и что даже самое элементарное историческое суждение об истори­ческом «значении» «конкретного факта» очень далеко от простой регистрации «преднайденногб» и представляет собой не только конструированное с помощью категорий мысленное образование, но и чисто фактически обретает значимость лишь благодаря тому, что мы привносим в «данную» реальность все наше «номологическое»,опытное знание.

Историк возразит на это³⁷, что весь фактический процесс исторического исследования и фактическое со­держание исторического изложения, носит совсем иной характер. Историк открывает «каузальные связи» с по­мощью врожденного «такта» или «интуиции», а отнюдь не посредством генерализаций и применения «правил». Ведь отличие исторического исследования от исследова­ния в области естественных наук, продолжит он, и состоит в том, что историк объясняет события и людей, «толкуя» и «понимая» их по аналогии с нашей духовной сущностью; и наконец, изложение, данное историком, также всецело зависит от его «такта», от наглядности его сообщения, которое, воздействуя на читателя, застав­ляет его «сопереживать» события, подобно тому как и

 

сам историк интуитивно пережил и увидел, а не рассу­дочно измыслил их. Затем подобное суждение об объек­тивной возможности того, что в соответствии с общими правилами опытного знания произошло «бы», если мыс­ленно исключить или изменить один каузальный компо­нент, по мнению историка, весьма недостоверно, а подчас его вообще невозможно получить; таким образом, эта основа исторического «сведения» фактически грозит постоянным провалом и, следовательно, никак не может считаться конститутивной для логической ценности истр-рического познания. В аргументации такого рода проис­ходит смешение различных сторон, а именно: психологи­ческого процесса возникновения научного познания и избранной для «психологического» воздействия на чи­тателя «художественной» формы изложения познанного, с одной стороны, и логической структуры познания — с другой.

Ранке «угадывал» прошлое; впрочем, историк более низкого уровня тоже вряд ли преуспеет, если он вообще не обладает даром «интуиции»; в этом случае он навсег­да останется своего рода мелким чиновником от истории. Однако и там, где речь идет о действительно крупных открытиях в области математики и естествознания, дело обстоит совершенно так же: они внезапно озаряют в виде «интуитивной» гипотезы, порожденной фантазией ис­следователя, а затем «верифицируются», то есть иссле­дуются с точки зрения их «значимости» посредством при­менения к ним уже имеющегося опытного знания, и логически корректно «формулируются». Совершенно то же происходит и в истории: говоря о связи между позна­нием «существенного» и применением понятия объектив­ной возможности, мы ни в коей степени не касаемся психологически весьма интересного, но не занимающего нас здесь вопроса: как возникает историческая гипотеза в глубинах духа исследователя? Речь идет о том, с помощью какой логической категории может быть пока­зана ее значимость, если она ставится под сомнение или опровергается, ибо именно это и определяет ее логичес­кую «структуру». Если же историк сообщает читателю только логический результат своих каузальных суждений, не приводя должных его обоснований, если он просто «внушает» читателю понимание событий, вместо того чтобы педантично «рассуждать» о них, то он создает исторический роман, а не научное исследование, худо-

 

жественное произведение, в котором отсутствует прочная основа сведения элементов действительности к их причи­нам. Между тем только эта причинная обусловленность и представляет интерес для сухого логического рассмотре­ния, так как историческое отображение событий также претендует на значимость в качестве «истины», и эту значимость, наиболее важный ее аспект, который мы рас­сматривали выше, то есть каузальное регрессивное дви­жение, историческое исследование обретает только в том случае, если оно при каком-либо сомнении выдерживает испытание посредством изолирования и генерализации единичного каузального компонента с помощью катего­рии объективной возможности, допускающей синтези­рующее сведение элементов действительности к их при­чинам.

Совершенно очевидно, что так же, как каузальное раскрытие «исторического значения» битвы при Марафо­не с помощью изолирования, генерализации и конструк­ции суждений о различных исторических возможностях, происходит в логическом аспекте и каузальный анализ индивидуальных действий. Обратимся к наиболее яркому примеру — к мысленному анализу собственных действий, который, по мнению не прошедшего логическую школу человека, не содержит никаких «логических проблем», поскольку такой анализ дан непосредственно в пережи­вании и — у психически здоровых людей — «понятен» без всяких разъяснений, а поэтому может быть немед­ленно «восстановлен» в памяти. Самые простые сообра­жения показывают, что дело обстоит совсем не так, что «значимый» ответ на вопрос, почему я так действовал, представляет собой категориально оформленное образо­вание, которое может быть поднято до уровня демон­стрируемого суждения лишь посредством применения абстракций, хотя речь здесь и идет о «демонстрации» перед форумом самого «действующего лица».

Предположим, что некая темпераментная молодая мать, раздраженная непослушанием своего малыша, бу­дучи истой немкой, не придерживающейся теории, выска­занной в прекрасных словах Буша: «Поверхностен удар, лишь сила духа проникает в душу», — отвесила младенцу основательную пощечину. Предположим далее, что она настолько далека от «бледных теорий», что ни секунды не размышляла впоследствии ни о «педагогической целе­сообразности» пощечины, ни о том, насколько «заслуже-

 

на» была пощечина, или хотя бы о силе, с которой она была дана; предположим затем, что pater familias*, обративший внимание на рев ребенка и уверенный, как полагается немцу, в своем превосходстве во всем, в том числе и в вопросах воспитания детей, ощутил потреб­ность сделать «ей» внушение с «телеологической» пози­ции. «Она» же станет себя оправдывать тем, что если бы в ту минуту не была, скажем, «раздражена» ссорой с кухаркой, то либо вообще не прибегла бы к такому дис­циплинарному средству, либо действовала бы «не так», и просит его признать, что «она обычно так не поступа­ет, он ведь и сам это знает». Тем самым жена напоминает мужу о его «опытном знании» ее «постоянных мотивов», которые при преобладающем числе всех возможных вообще констелляций привели бы к иному, менее ирра­циональному результату. Другими словами, она претен­довала на понимание того, что нанесенная ею пощечина была «случайной», а не «адекватно» обусловленной реак­цией на поведение ее ребенка, как мы назовем это, пред­восхищая следуемое ниже введение такого термина.

Уже приведенное здесь супружеское объяснение позволяет превратить такое «переживание» в катего­риально оформленный «объект»; и хотя упомянутая молодая женщина была бы удивлена не менее мольеров-ского мещанина, с радостью узнавшего, что он всю жизнь говорил «прозой», если бы логик открыл ей, что она произвела «каузальное сведение» так, как это делает историк, вынесла с этой целью «суждение об объективной возможности» и даже оперировала категорией «адекват­ной причинной обусловленности» (о которой у нас вскоре пойдет речь),— с логической позиции дело обстоит имен­но так. Никогда, нигде мысленное проникновение даже в собственное переживание не являет собой действительное «повторное переживание» или простую «фотографию» пережитого; «пережитое», ставшее «объектом», всегда обретает перспективы и связи, которые самому «пережи­ванию» неведомы. Когда мы, размышляя, представляем себе собственное действие в прошлом, мы в этом отноше­нии действуем совершенно так же, как в том случае, когда мы представляем себе «пережитое» нами самими или известное нам из рассказа других «явление приро­ды». Вряд ли есть необходимость в том, чтобы под-

* Отец семейства (лат.). — Прим. перев.

 

тверждать общезначимость данного положения дальней шими более сложными примерами³⁸, доказывать, что при анализе какого-либо решения, принятого Наполеоном или Бисмарком, мы логически совершаем ту же процеду ру, которую совершила в нашем примере немецкая мать. Различие, которое заключается в том, что ей «внутрен­няя сторона» анализируемого действия дана в собствен­ном воспоминании, тогда как действия третьего лица нам приходится «толковать» «извне», отличается вопреки наивному предрассудку лишь степенью доступности и полноты «материала»: находя, что понять характер чело­века «сложно» и трудно, мы всегда склонны полагать, будто он сам, если действительно захочет, способен дать нам достоверные сведения. Мы не будем здесь подроб­нее останавливаться ни на том, что дело обстоит совсем не так, часто даже совсем наоборот, ни на причинах этого.

Приступим теперь к более пристальному рассмот­рению категории «объективной возможности», функция которой до сих пор была охарактеризована нами лишь в самой общей форме, и прежде всего к модальности «зна­чимости» суждений о возможности. Не означает ли, что, вводя «возможности» в «каузальное рассмотрение», мы отказываемся от каузального познания вообще, что, невзирая на все сказанное выше об «объективной» осно­ве суждения о возможности, фактически, поскольку установление «возможного» хода событий всегда осу­ществляется с помощью «фантазии», признание значения рассматриваемой нами категории открывает все двери субъективному произволу в «историографии», и что исто­рия именно поэтому и не является «наукой»? В самом деле, позитивно ответить с достаточной долей вероятнос­ти на вопрос, что произошло «бы», если мыслить один из обусловливающих событие моментов определенным образом измененным, часто даже при «идеальной» пол­ноте материала источников совершенно невозможно, исходя из общих эмпирических правил³⁹. Однако в этом и нет необходимости. Определение каузального значе­ния исторического факта начинается с вопроса: можно ли предположить, что ход событий, протекающий в соот­ветствии с общими эмпирическими правилами, принял бы несколько иное направление в решающих для нашего интереса пунктах, если бы данный факт был исключен из комплекса обусловливающих факторов или в опреде-

 

ленном смысле изменен? Ведь нам важно лишь устано-нить, как воздействуют на интересующие нас «стороны» явления отдельные обусловливающие его моменты. Если же и по поводу этого по существу негативного вопроса невозможно высказать соответственное «объективное суждение, подтверждающее его возможность», если, другими словами, на данном уровне наших знаний следо-иало бы «ожидать», что даже при исключении или изме­нении этого факта ход событий в «исторически важных», то есть интересующих нас пунктах проходил бы в соот­ветствии с общими эмпирическими правилами именно так, как он в действительности и проходил, тогда данный факт и в самом деле не имеет каузального значения, и ему совершенно не место в каузальном ряду, целью которого является и должно являться создание каузаль­ного регрессивного движения в изучении истории.

Два выстрела, раздавшихся в мартовскую ночь в Берлине, приближенно относятся, по мнению Э. Майера, к этой категории; не полностью, вероятно, потому, что да­же при его понимании их можно, во всяком случае, счи­тать одним из условий начала событий и, случись они в другое время, ход событий мог бы быть иным.

Если же в соответствии с нашим опытным знанием каузальная релевантность момента определяется посред­ством его соотнесения с важными для конкретного рас­смотрения пунктами, тогда суждение об объективной воз­можности, в котором высказывается эта релевантность, может найти свое выражение в целой шкале различных степеней определенности. Воззрение Э. Майера, согласно которому «решение» Бисмарка «привело» к войне 1866 г., в ином смысле, чем названные два выстрела, предпола­гает утверждение, что при исключении этого решения другие имеющиеся детерминанты позволяют предполо­жить «значительную степень» объективной возможности иного (в «существенных» пунктах!) развития, например истечение срока прусско-итальянского договора, мирная передача Венеции, австро-французская коалиция или, во всяком случае, изменение политической и военной ситуа­ции, в результате чего Наполеон фактически стал бы «господином положения». Суждение об объективной «возможности» по самой своей сущности допускает, сле­довательно, градации, логическое соотношение которых можно, опираясь на принципы, применяемые в логичес­ком анализе «вероятностного исчисления», представить

 

себе таким образом: те каузальные компоненты, с

«возможным» результатом которых соотносится суждение мысленно изолируют, противопоставляя его совокупности всех остальных вообще мыслимых, действующих

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: