II. Отношение к «психологии»

Из всего сказанного очевидно, что понимающая со­циология не есть часть «психологии». Ведь непосредст­венно «наиболее понятный» тип смысловой структуры действий представляют собой действия, субъективно строго рационально ориентированные на средства, ко­торые (субъективно) рассматриваются в качестве одно­значно адекватных для достижения (субъективно) одно­значно и ясно постигнутых целей. Причем наиболее по­нятно оно в том случае,.когда и самому исследователю применяемые средства представляются наиболее адекват­ными поставленным целям. Когда подобные действия «объясняют», это отнюдь не означает, что их выводят из «психических» данных; напротив, это означает, что их

стремятся вывести из ожиданий (и только из них), кото­рые субъективно связываются с поведением объектов (субъективная целерациональность) и которые могут быть с этим связаны на основании значимого опыта (объективная рациональность правильности). Чем одно­значнее действие ориентировано по типу рациональной правильности, тем менее смысл его может быть понят с помощью каких-либо психологических соображений. На­против, при любом объяснении «иррациональных» дейст­вий, то есть таких, где либо не принимаются во внимание «объективно» правильные условия целерационального действия, либо (вторая возможность) и субъективно в значительной степени исключаются целерациональные со­ображения действующего лица (например, при «бирже­вой панике»), необходимо прежде всего установить сле­дующее: каким было бы это действие в рациональном идеально-типическом пограничном случае при абсолют­ной рациональности цели и рациональной правильности. Ибо только тогда, когда это установлено, может быть вообще, как показывает простейшее наблюдение, совер­шено каузальное сведение хода событий как к объектив­но, так и к субъективно «иррациональным» компонентам, так как только тогда мы знаем, что же в этом действии объясняется только «психологически» (как принято ха­рактерным образом формулировать); другими словами, что следует сводить к связям, которые основаны на объективно ложной ориентации или на субъективной ир­рациональности по цели, а в последнем случае либо на постигаемых только в опыте, но совершенно непонятных, либо на понятных, но не поддающихся целерациональ-ному истолкованию мотивах. Иного средства нет и для определения того, что (предположительно) в полностью известном «психическом» процессе оказалось релевант­ным для характера действия. Это относится без каких-либо исключений к любому историческому и социологи­ческому каузальному сведению. Что касается последних «с очевидностью» постигаемых и в этом смысле «доступ­ных пониманию» («переживанию посредством вчувство-вания») «целевых направленностей», на которые натал­кивается понимающая психология (например, полового инстинкта), то они не более чем данности, которые в принципе следует просто принимать, абсолютно так же, как мы приняли бы любую другую, даже совершенно чуждую осмыслению констелляцию фактических данных.

Между совершенно (субъективно) целерациональным поведением и совершенно непонятными психическими данностями находятся так называемые «психологически» попятные (иррациональные по цели) связи (на весьма сложной казуистике этой проблемы мы здесь даже вкратце останавливаться не будем), объединенные в реальности множеством скользящих переходов. Субъек­тивно целерационально ориентированное действие и дей­ствие, «правильно» ориентированное на то, что объектив­но значимо (рационально правильно), — в корне различ­ные понятия. Исследователю, которому надлежит объяс­нить определенное действие, оно может казаться в выс­шей степени целерациональным, хотя и ориентированным на совершенно неубедительные, с его точки зрения, ис­ходные позиции действующего лица. Так, например, действия, ориентированные на магические представления, субъективно подчас значительно более целерациональны по своему характеру, чем какое-либо немагическое, «ре­лигиозное» поведение, так как с ростом расколдования мира религиозность неизбежно вынуждена (субъективно) все более прибегать к иррациональным по цели смысло­вым связям (например, основанным на определенной «настроенности» или мистическим). Однако, оставляя в стороне проблему каузального сведения, следует указать на то, что в историческом и социологическом исследо­ваниях постоянно приходится также заниматься и отно­шением действительного, понятного по своему смыслу поведения к тому, каким оно должно было бы быть по своему типу, чтобы соответствовать «значимому» (для самого исследователя) типу — назовем его «правиль­ным». Для определенных (не всех) целей исторической и социологической науки тот факт, что субъективно осмыс­ленное поведение (мышление или действие) ориентиро­вано соответственно правильному типу, в противоречии с ним или приближенно к. нему, чрезвычайно важен «сам по себе», то есть вследствие лежащего в его основе отнесения к ценности. Далее, это обстоятельство обычно оказывается решающим каузальным моментом во внеш­нем аспекте — для «результата» действий. Следователе но, при таком положении дел конкретно-исторические или типично социологические предпосылки могут быть открыты — по крайней мере в той степени, в какой сте­пень идентичности, отклонения или противоречия эмпи­рического процесса по сравнению с правильным типом

становится понятной, а тем самым и объяснимой посред­ством категории «адекватной смыслу причинной обуслов­ленности». Совпадение с «правильным типом» составляет «самую понятную каузальную связь», поскольку именно она «наиболее адекватна смыслу». «Адекватной смыслу причинной обусловленностью» в истории логики пред­ставляется тот факт, что при наличии определенной субъективно осмысленной связи различных соображений по логическим вопросам («состояние проблемы») мысли­телю «приходит в голову» идея, приближающаяся к ре­шению правильного типа, в принципе подобно тому, как ориентация поведения на познанную «опытным путем» действительность представляется нам специфически «аде­кватно по своему смыслу причинно обусловленной». Од­нако фактическое приближение реальных действий к пра­вильному типу, а следовательно, фактическая объектив­ная рациональная правильность, еще очень далеки от обязательного совпадения с субъективно целерациональ-ными действиями, то есть ориентированными на пол­ностью однозначно осознанные цели и на полностью осоз­нанный выбор «адекватных» для этого средств. Значи­тельная часть исследований в области понимающей пси­хологии направлена в настоящее время на выявление недостаточно или вообще не замеченных, следовательно, в этом смысле не субъективно рационально ориентиро­ванных связей, которые, однако, фактически идут глав­ным образом в направлении объективно «рационально» понятной связи. Если полностью отвлечься от ряда областей исследования так называемого психоанализа, который носит именно такой характер, то окажется, что в конструкции, подобной теории Ressentiment у Ницше, со­держится толкование, в котором из прагматической на­правленности интересов (недостаточно или вообще не замеченной, так как, по вполне понятным причинам, в них «не признавались») выводится объективная реаль­ность внешнего или внутреннего отношения. Впрочем — совершенно в том же (методологическом) смысле, — это делается в опередившей ее на несколько десятилетий теории экономического материализма. В подобных слу­чаях субъективная целерациональность (даже если она не замечена) и объективная рациональность правильнос­ти очень легко вступают в не вполне ясные взаимоотно­шения, которыми мы здесь, однако, заниматься не будем. Наша задача заключалась в том, чтобы указать (хотя

и неточно), насколько проблематичен и ограничен «чисто психологический» аспект понимания. На одной стороне перед нами незамеченная относительно высокая степень рациональности (в которой не сознаются) поведения, как будто совершенно иррационального по своей цели, — оно «понятно» вследствие этой рациональности. На дру­гой — несчетное число раз (особенно в истории культу­ры) обнаруживаемое свидетельство того, что явления, как будто непосредственно целерационально обусловлен­ные, в действительности исторически возникли благодаря совершенно иррациональным мотивам, а затем они, по­скольку изменившиеся условия жизни придали им вы­сокую степень технической «рациональной правильнос­ти», «адаптируясь», сохранились и в ряде случаев ши­роко распространились.

Социология принимает во внимание, конечно, не толь­ко наличие таких «выдвинутых» мотивов поведения, как «замена удовлетворения» инстинктов и т. п., но, и прежде всего, то, что просто «непонятные» качественные компо­ненты мотивационного процесса в значительной степени определяют также его смысловую соотнесенность и ха­рактер его воздействия. «Одинаковое» по своей смыс­ловой соотнесенности поведение уже при чисто количест­венном различии в i «быстроте реакции» участников в своей конечной стадии часто проходит совершенно раз­личным способом. Именно подобные различия, а тем бо­лее качественные моменты, ведут к тому, что «одинако­вые» вначале по своей «смысловой» соотнесенности моти-вационные сцепления в результате нередко перемещают­ся на пути, гетерогенные и по своему смысловому зна­чению.

Для социолога нет четких границ между: 1) более или менее приближенно достигнутым типом правильнос­ти; 2) типом (субъективно), целерационально ориентиро­ванным; 3) более или менее осознанным или замеченным и более или менее однозначно целерационально ориенти­рованным поведением; 4) поведением нецелерациональ-ным, но понятным по своим смысловым связям; 5) по­ведением, мотивированным более или менее понятной смысловой связью, в большей или меньшей степени пре­рываемой непонятными, отчасти также определяющими ее моментами; 6) наконец, совершенно непонятными пси­хическими и физическими данностями «в» человеке и «связанными» с ним. Социолог считает само собой разу-

меющимся, что «рационально правильное» поведение не всегда субъективно обусловлено целерационально и что реальное поведение определяют в первую очередь не ло­гически рационально выявляемые, а, как принято гово­рить, «психологические» связи. Так, логически можно было бы прийти к выводу, что следствием мистически-созерцательной религиозности должно быть безразличие к тому, обретут ли спасение другие люди, а следствием веры в предопределение — фатализм или даже этическая аномия. В действительности же такая религиозность может в некоторых типических случаях привести к своего рода эйфории, субъективно ощущаемой как некая свое­образная безобъектная любовь, что, во всяком случае, представляет собой частично «непонятную» связь; в социальном поведении такое чувство часто выражается в виде некоего «акосмизма любви», что уже, конечно, является не целерационально, но психически «понятной» связью. Что же касается веры в предопределение, то при наличии известных (вполне понятных) условий она может специфически рационально понятным образом превратить в глазах верующего его способность к активной этической деятельности в залог его спасения и тем самым пол­ностью раскрыть это качество частично целерациональ-ным, частично совершенно понятным по своему смыслу образом. С другой стороны, однако, вера в предопреде­ление в свою очередь может быть «психологически» по­нятным образом продуктом весьма определенных, также понятных по смыслу своих связей, жизненных судеб и качеств «характера» (которые следует принимать как данность). Короче говоря, отношение понимающей социо­логии к психологии в каждом отдельном случае различно по своему характеру. Объективно рациональная правиль­ность служит в социологии идеальным типом по отно­шению к эмпирическому поведению, ценностно рацио­нальная — по отношению к психологически понятному по своему смыслу, понятное по своему смыслу — по отношению к непонятно мотивированному; посредством сопоставления поведения того или иного характера с соответствующим идеальным типом устанавливаются каузально релевантные иррациональности (в каждом случае в различном смысле слова) для осуществления каузального сведения.

Социология категорически отвергает утверждение, будто «понимание» и «объяснение» не взаимосвязаны,

хотя и совершенно верно, что исследование в обоих слу-чпях начинается на противоположных полюсах проис­ходящего; в частности, статистическая повторяемость по-ведения ни на йоту не делает «понятнее» его смысл, а оптимальная степень «понятности» как таковая никак не нлияет на повторяемость, более того, при абсолютной субъективной целерациональности обычно даже противо­речит ей. Несмотря на это, понятные в смысловом отно­шении духовные связи, особенно целерационально ориен­тированные мотивации, безусловно, могут с социологи­ческой точки зрения служить звеньями каузального ряда, который начинается, например, с «внешних» обстоя­тельств и в конечном итоге вновь ведет к «внешнему» поведению. Чисто «смысловые» интерпретации конкрет­ного поведения как таковые даже при наибольшей «оче­видности» и для социологии являют собой, конечно, лишь гипотезы каузального сведения. Они нуждаются в самой тщательной верификации, осуществляемой в принципе совершенно такими же средствами, как верификация лю­бой другой гипотезы. Гипотезы такого рода мы считаем приемлемыми, если в каждом отдельном случае можно в самой различной степени исходить из «шанса», что даны (субъективно) «осмысленные» мотивационные сцепления. Ведь каузальные ряды, в которые посредством интерпре­тирующих гипотез включены целерационально ориентиро­ванные мотивации, допускают при определенных благо­приятных обстоятельствах (и именно в соотнесении с такой рациональностью) прямую статистическую провер­ку и в этих случаях, следовательно (относительно), опти­мальное доказательство их значимости в качестве «объяснений». И наоборот, статистические данные (к ним относятся, в частности, и многие данные «эксперимен­тальной психологии») повсюду, где они свидетельствуют о характере или следствиях поведения, в котором содер­жатся элементы, допускающие понятное истолкование, лишь в тех случаях для нас «объяснены», если они действительно осмысленно истолкованы в конкретном

случае.

И наконец, степень рациональной правильности пове­дения является для эмпирической дисциплины вопросом эмпирическим. Ибо эмпирические дисциплины — там, где речь идет о реальных отношениях между их объектами (а не об их собственных логических предпосылках), — неизбежно изучают «наивный реализм», только изучают

его в различных формах, в зависимости от качественного характера объекта. Поэтому математические и логиче­ские положения и нормы в науке в том случае, когда они являются объектом социологического исследования — если, например, степень их рационально правильного «применения» становится целью статистического обсле­дования, — «логически» рассматриваются в социологии только как конвенциональные условия практического поведения, хотя, с другой стороны, их значимость служит «предпосылкой» работы исследователя. Есть, конечно, в нашем исследовании такая важная проблематика, где именно отношение эмпирического поведения к правиль­ному его типу становится также реальным каузальным моментом развития эмпирических событий. Однако выяв­ление такого положения вещей должно быть целью, кото­рая служит не устранению эмпирического характера объекта, но определяется отнесением к ценности, обус­ловливает характер применяемых идеальных типов и их функций. Важную и трудную даже по своему смыслу общую проблематику «рационального» в истории не сле­дует здесь рассматривать мимоходом². Во всяком случае, для общих понятий социологии применение «правильного типа» в логическом понимании принципиально составляет лишь один, хотя часто и очень важный, случай образо­вания идеального типа. Именно по своему логическому принципу его роль в общем аналогична той, которую в определенных обстоятельствах в зависимости от цели исследования может играть целесообразно выбранный «неправильный тип». Для последнего, правда, все еще является решающим моментом дистанция между ним и «значимым». Но логически нет различия в том, сконст­руирован ли идеальный тип из понятных по своему смыс­лу или из специфических, далеких от осмысления связей. Подобно тому как в первом случае идеальный тип об­разует значимая «норма», во втором случае его образует эмпирически сублимированная до уровня «чистого» типа фактическая данность. Однако и в первом случае эмпи­рический материал не формируется категориями «сферы значимости». Из нее взят только конструированный иде­альный тип. В какой мере именно правильный тип ока­жется целесообразным в качестве идеального типа, за­висит только от отнесения,к ценности.