Диоген лаэртский о Зеноне из Кития 4 глава

(4) Одни первому встречному рассказывают о том, что можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, что у них на­кипело. Другим боязно, чтобы и самые близкие что-нибудь о них знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Де­лать не следует ни так, ни этак: ведь порок — и ве­рить всем, и никому не верить, только, я сказал бы, первый порок благороднее, второй — безопаснее. (5) Точно так же порицанья заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете — признак не деятельного, но мяту-

щегося в постоянном возбуждении духа, и привычка считать каждое движение тягостным — признак не безмятежности его, но изнеженности и распущен­ности. (6) Поэтому удержи в душе слова, которые вычитал я у Помпония: «I Гекоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное». Все должно сочетаться: и любителю покоя нужно дейст­вовать, и деятельному — побыть в покое. Спроси со­вета у природы: она скажет тебе, что создала и день и ночь. Будь здоров.

'.:ОД,'.

Письмо IV»;

•l*i

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Упорно продолжай то, что начал, и поспеши сколько можешь, чтобы подольше наслаждаться со­вершенством и спокойствием твоей души. Есть на­слаждение и в том, чтобы совершенствовать ее, что­бы стремиться к спокойствию; но совсем иное на­слаждение ты испытаешь, созерцая дух, свободный от порчи и безупречный. (2) Ты, верно, помнишь, ка­кую радость испытал ты, когда, сняв претексту, надел на себя мужскую тогу и был выведен на форум? Еще большая радость ждет тебя, когда ты избавишься от ребяческого нрава и философия запишет тебя в число мужей. Ведь и до сей поры остается при нас уже не ребяческий возраст, но, что гораздо опаснее, ребячливость. И это тем хуже, что нас чтут как ста­риков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустячных, мальчишки — мнимых, а мы — и того и другого. (3) Сделай шаг вперед — и ты поймешь, что многое не так страшно как раз потому, что больше всего пугает. Никакое зло не велико, ес­ли оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе.

(4) «Нелегко, — скажешь ты, — добиться, чтобы дух презрел жизнь». — Но разве ты не видишь, по ка­ким ничтожным причинам от нее с презреньем от-

казываются? Один повесился перед дверью любов-s ницы, другой бросился с крыши, чтобы не слышать больше, как бушует хозяин, третий, пустившись в бе-i га, вонзил себе клинок в живот, только чтобы его не вернули. Так неужели, по-твоему, добродетели не под силу то, что делает чрезмерный страх? Спокой-ная жизнь — не для тех, кто слишком много думает о ее продлении, кто за великое благо считает пере-з жить множество консульств. (5) Каждый день раз­мышляй об этом, чтобы ты мог равнодушно рас­статься с жизнью, за которую многие цепляются, и держатся, словно уносимые потоком — за колючие { кусты и острые камни. Большинство так и мечется 1 между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие,. они и жить не хотят, и умереть не умеют. (6) Сделай же свою жизнь приятной, оставив всякую тревогу о ней. Никакое благо не принесет радости обладате­лю, если он в душе не готов его утратить, и всего без-j /болезненней утратить то, о чем невозможно жалеть, if утратив. Поэтому укрепляй мужеством и закаляй 3 свой дух против того, что может произойти даже < с самыми могущественными. (7) Смертный приго-. вор Помпею вынесли мальчишка и скопец, Крассу —; жестокий и наглый парфянин. Гай Цезарь приказал Лсииду подставить шею под меч трибуна Декстра — и сам подставил ее иод удар Хереи. Никто не был так высоко вознесен фортуной, чтобы угрозы ее были i меньше ее попустительства. Не верь затишью.- в один j миг море взволнуется и поглотит только что резвив­шиеся корабли. (8) Подумай о том, что и разбойник j и враг могут приставить тебе меч к горлу. Но пусть;;не грозит тебе высокая власть — любой раб волен i распоряжаться твоей жизнью и смертью. Я скажу так: кто презирает собственную жизнь, тот стал хо-, зяином твоей. Вспомни пример тех, кто погиб от дсь. машних козней, изведенный или силой, или хитрое-I тью, — и ты поймешь, что гнев рабов погубил не I меньше людей, чем гнев владык. Так какое тебе дело, до могущества того, кого ты боишься, если то, чего ты боишься, может сделать всякий? (9) Вот ты попал в руки врага, и он приказал вести тебя на смерть.

Но ведь и так идешь ты к той же цели! Зачем же ты обманываешь себя самого, будто лишь сейчас по­стиг то, что всегда с тобой происходило? Говорю те­бе: с часа твоего рождения идешь ты к смерти. Об этом должны мы думать и помнить постоянно, если хотим безмятежно дожидаться последнего часа, страх перед которым лишает нас покоя во все ос­тальные часы.

(10) А чтобы мог я закончить письмо, — узнай, что приглянулось мне сегодня (и это сорвано в чу­жих садах): «Бедность, сообразная закону приро­ды, — большое богатство». Знаешь ты, какие грани­цы ставит нам этот закон природы? Не терпеть ни жажды, ни голода, ни холода. А чтобы прогнать го­лод и жажду, тебе нет нужды обивать надменные по­роги, терпеть хмурую спесь или оскорбительную приветливость, нет нужды пытать счастье в море или идти следом за войском. То, чего требует приро­да, доступно и достижимо, потеем мы лишь ради из­бытка. (11) Ради него изнашиваем мы тогу, ради не­го старимся в палатках лагеря, ради него заносит нас на чужие берега. А то, чего с нас довольно, у нас под рукой. Кому и в бедности хорошо, тот богат. Будь здоров.

i Письмо V

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я радуюсь твоему упорству в занятиях и рве­нию, которое побуждает тебя, забросив все, только о том и стараться, чтобы с каждым днем становиться все лучше, и хвалю тебя за них. Будь и впредь так же упорен, — тут я не только поощряю тебя, но и прошу. Об одном лишь хочу предупредить тебя: не поступай подобно тем, кто желает не усовершенствоваться, а только быть на виду, и не делай так, чтобы в одежде твоей или в образе жизни что-нибудь бросалось в гла­за. (2) Избегай появляться неприбранным, с нестри­женой головой и запущенной бородой, выставлять напоказ ненависть к серебру, стелить постель на го­лой земле, — словом, всего, что делается ради извра-

щенного удовлетворения собственного тщеславия. Ведь само имя философии вызывает достаточно не­нависти, даже если приверженцы ее ведут себя скромно; что же будет, если мы начнем жить напере­кор людским обычаям? Пусть изнутри мы будем иными во всем — снаружи мы не должны отличаться от людей. (3) Пусть не будет блистательной тога — но и грязной тоже; пусть не для нас серебряная ут­варь с украшениями из литого золота — но не надо считать лишь отсутствие золота и серебра свиде­тельством умеренности. Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех, кого хо­тим исправить. Из страха, что придется подражать нам во всем, они не пожелают подражать нам ни в чем — только этого мы и добьемся. (4) Первое, что обещает дать философия, — это умение жить среди людей, благожелательность и общительность; но не­сходство с людьми не позволит нам сдержать это обещание. Позаботимся же, чтобы то, чем мы хотим вызвать восхищение, не вызывало смеха и неприяз­ни. Ведь у нас нет другой цели, как только жить в со­гласии с природой. Но противно природе изнурять свое тело, ненавидеть легкодоступную опрятность, предпочитая ей нечистоплотность, избирать пищу не только дешевую, но и грубую и отвратительную. (5) Только страсть к роскоши желает одного лишь изысканного, — но только безумие избегает недоро­гого и общеупотребительного. Философия требует умеренности — не пытки; а умеренность не должна быть непременно неопрятной. Вот мера, которая мне по душе: пусть в нашей жизни сочетаются доб­рые нравы с нравами большинства, пусть люди удив­ляются ей, но признают. (6) «Как же так? Неужто и мы будем поступать, как все прочие, и между ними и нами не будет никакого различия?» — Будет, и очень большое. Пусть тот, кто приглядится к нам ближе, знает, насколько отличаемся мы от толпы. Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее велик и тот,

кто серебряной пользуется как глиняной. Слаб ду­хом тот, кому богатство не по силам.

(7) Но хочу и сегодня поделиться с тобой моим небольшим доходом: я нашел у i laiiiero Гекатона, что покончить со всеми желаниями полезно нам для ис­целения от страха. «Ты перестанешь бояться, — го­ворит он, — если и надеяться перестанешь». Ты спро­сишь, как можно уравнивать столь разные вещи. Но так оно и есть, мой Луцилий: хотя кажется, что меж­ду ними нет ничего общего, на самом деле они свя­заны. Как одна цепь связывает стража и пленного, так страх и надежда, столь несхожие между собой, приходят заодно: вслед за надеждой является страх. (8) Я и не удивляюсь этому: ведь оба они присущи душе неуверенной, треножимой ожиданием буду­щего. Л главная причини надежды и страха — наше неуменье прииоранлинаться к настоящему и при­вычка засылать наши помыслы далеко вперед. Так предвиденье, величайшее из данных человеку благ, оборачивается во зло. (9) Звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испы­тывают страха. Пас же мучит и будущее и прошед­шее. Из наших благ многие нам вредят: так, память возвращает нас к пережитым мукам страха, а пред­виденье предвосхищает муки будущие. И никто не бывает несчастен только от нынешних причин. Будь здоров. ш-

щ л> Письмо VI *|

-!r W

'. Сенека приветствует Луцилия! *н- (1) Я понимаю, Луцилий, что не только меняюсь к лучшему, но и становлюсь другим человеком. Я не хочу сказать, будто во мне уже нечего переделывать, да и не надеюсь на это. Как может больше не быть та­кого, что надо было бы исправить, поубавить или приподнять? Ведь если душа видит свои недостатки, которых прежде не знала, это свидетельствует, что она обратилась к лучшему. Некоторых больных на­до поздравлять и с тем, что они почувствовали себя больными»'

(2) Я хочу, чтобы эта так быстро совершающаяся во мне перемена передалась и тебе тогда я бы еще креп­че поверил в нашу дружбу — истинную дружбу, кото­рой не расколют ни надежда, ни страх, ни корысть, та­кую, которую хранят до смерти, ради которой идут на 1 смерть. (3) Я назову тебе многих, кто лишен не друзей,

•;. но самой дружбы. Такого не может быть с теми, чьи ду­ши объединяет общая воля и жажда честного. Как же иначе? Ведь они знают, что тогда у них все общее, осо­бенно невзгоды.

Ты и представить себе не можешь, насколько каж­дый день, как я замечаю, движет меня вперед. (4) «Но если ты что нашел и узнал его пользу по опыту, поде-'лись со мною!» — скажешь ты. — Да ведь я и сам хочу все перелить в тебя и, что-нибудь выучив, радуюсь лишь потому, что смогу учить. И никакое знание, пусть самое возвышенное и благотворное, но лишь для меня одного, не даст мне удовольствия. Если бы мне подарили мудрость, но с одним условием: чтобы я держал ее при себе а не делился ею, — я бы от нее отказался. Любое благо нам не на радость, если мы обладаем им в одиночку.

(5) Пошлю я тебе и книги, а чтобы ты не тратил труда на поиски вещей полезных, сделаю пометки, по которым ты сразу найдешь все, что я одобряю и чем восхищаюсь. Но больше пользы, чем слова, принесли бы тебе живой голос мудрецов и жизнь рядом с ними. Лучше прийти и видеть все на месте, во-первых, потому, что люди верят больше глазам, чем ушам, во-вторых, потому, что долог путь настав­лений, краток и убедителен путь примеров. (6) Не стал бы Клеанф точным подобьем Зенона, если бы он только слышал его. Но ведь он делил с ним жизнь, видел скрытое, наблюдал, живет ли Зенон в согласии со своими правилами. И Платон, и Аристотель, и весь сонм мудрецов, которые потом разошлись в разные стороны, больше почерпнули из нравов

-Сократа, чем из слов его. Метродора, и Гермарха, и Полнена сделали великими людьми не уроки Эпи­кура, а жизнь с ним вместе. Впрочем, зову я тебя не только ради той пользы, которую ты получишь,

но и ради той, которую принесешь; вдвоем мы боль­ше дадим друг другу.

(7) Кстати, за мной ежедневный подарочек. Вот что понравилось мне нынче у Гекатона: «Ты спро­сишь, чего я достиг? Стал самому себе другом!» До­стиг он немалого, ибо теперь никогда не останется одинок. И знай: такой человек всем будет другом. Будь здоров. ш

Письмо VII

ш

Сенека приветствует Луцилия! «Л (1) Ты спрашиваешь, чего тебе следует больше всего избегать? Толпы! Ведь к ней не подступиться без опасности! Признаюсь тебе в своей слабости: никогда не возпращаюо» я таким же, каким вышел. Что я успокоил, то иною, приходит в волнение, что гнал от себя — возвращается. Как бывает с больны­ми, когда долгая слабость доводит их до того, что они и выйти не Moiyr 6c:i преда jyi» себя, так случает­ся и с нами, чьи души вьшдорашшиакуг после долгого недуга. (2) Нет врага хуже, чем толпа, в которой ты трешься. Каждый непременно либо прельстит тебя своим пороком, либо заразит, либо незаметно за­пачкает. Чем сборище многолюдней, тем больше опасности. И нет ничего гибельней для добрых нра­вов, чем зрелища: ведь через наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки. (3) Что я, по-твоему, говорю? Возвращаюсь я более скупым, более често­любивым, падким до роскоши и уж наверняка более жестоким и бесчеловечным: и все потому, что побыл среди людей. Случайно попал я на полуденное пред­ставление, надеясь отдохнуть и ожидая игр и ост­рот — того, на чем взгляд человека успокаивается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь — шутки в сторону — пошла настоящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу ничья рука не поднялась понапрас­ну. (4) И большинство предпочитает это обычным парам и самым любимым бойцам! А почему бы

и нет? Ведь нет ни шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи? Зачем приемы? Все это лишь от­тягивает миг смерти. Утром люди отданы на растер-занье львам и медведям, в полдень — зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех, кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сра­жающихся нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так покуда не опустеет арена. (5) «Но он занимался разбоем, убил челове­ка». — Кто убил, сам заслужил того же. 11о ты, несча­стный, за какую вину должен смотреть на это? «Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? По­чему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?» — Бичи гонят их на меч, чтобы грудью, го­лой грудью встречали противники удар. В представ­лении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы что-нибудь происходило.

Как вы не понимаете, что дурные примеры обора­чиваются против тех, кто их подает? Благодарите бессмертных богов за то, что вы учите жестокости неспособного ей выучиться. (6) Дальше от народа пусть держится тот, в ком душа еще не окрепла и не стала стойкой в добре: такой легко переходит на сто­рону большинства. Даже Сократ, Катон и Лелий от­ступились бы от своих добродетелей посреди несхо­жей с ними толпы, а уж из нас, как ни совершенствуем мы свою природу, ни один не устоит перед натиском со всех сторон подступающих пороков. (7) Много зла приносит даже единственный пример расточитель­ности и скупости; избалованный приятель и нас де­лает слабыми и изнеженными, богатый сосед распа­ляет нашу жадность, лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчи­ной. Что же, по-твоему, будет с нашими нравами, ес­ли на них ополчился целый народ? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь. (8) Между тем и того и другого надо избегать: нельзя уподобляться злым оттого, что их много; нельзя не­навидеть многих оттого, что им не уподобляешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто сделает тебя лучше; допускай к се-

бе только тех, кого ты сам можешь сделать лучше. И то и другое совершается взаимно, люди учатся, обу­чая. (9) Значит, незачем тебе ради честолюбивого желанья выставлять напоказ свой дар, выходить на середину толпы и читать ей вслух либо рассуждать перед нею; по-моему, это стоило бы делать, будь твой товар ей по душе, а так никто тебя не поймет. Может быть, один-два человека тебе и попадутся, но и тех тебе придется образовывать и наставлять, чтобы они тебя поняли. «Но чего ради я учился?» — Нечего бо­яться, что труд твой пропал даром: ты учился ради се­бя самого.

(10) Но я-то не ради себя одного учился сегодня и потому сообщу тебе, какие мне попались три заме­чательных изречения — нее почти что об одном и том же. Первое пусть погасит долг в этом письме, два других прими и уплачу вперед. Демокрит пишет: «Для меня один человек — что целый народ, а на­род — что один человек». (II) И тот, кто на вопрос, зачем он с таким усердием занимается искусством, которое дойдет лини, до немногих, (хгнечал: «Доволь­но с меня и немногих, довольно с меня и одного, до­вольно с mci ш и ни од! юго», сказал тоже очень хоро­шо, кто бы он ни был (на этот счет есть разные мне­ния). Превосходно и третье изречение — Эпикура, писавшего одному из своих товарищей по ученым занятиям: «Это я говорю для тебя, а не для толпы.-ведь каждый из нас для другого стоит битком наби­того театра». (12) Вот что, мой Луцилий, нужно сбе­речь в душе, чтобы пренебречь удовольствием, до­ставляемым похвалами большинства. Многие тебя одобряют. Так есть ли у тебя причины быть доволь­ным собой, если многим ты понятен? Вовнутрь должны быть обращены твои достоинства! Будь здоров.

" L1

Письмо VIII:

Сенека приветствует Луцилия! (1) «Ты приказываешь мне избегать толпы, — пи­шешь ты, — уединиться и довольствоваться собст-

венной совестью. А как же ваши наставления, пове­левающие трудиться до самой смерти?» — Но то, к чему я тебя склоняю — скрыться и запереть две­ри, — я сам сделал, чтобы многим принести пользу. Ни одного дня я не теряю в праздности, даже часть ночи отдаю занятиям. Я не иду спать, освободив­шись: нет, сон одолевает меня, а я сижу, уставив­шись в свою работу усталыми от бодрствования, слипающимися глазами. (2) Я удалился не только от людей, но и от дел, прежде всего — моих собствен­ных, и занялся делами потомков. Для них я записы­ваю то, что может помочь им. Как составляют полез­ные лекарства, так я заношу на листы спасительные наставления, в целительности которых я убедился на собственных ранах: хотя мои язвы не закрылись совсем, но расползаться вширь перестали. (3) Я ука­зываю другим тот правильный путь, который сам нашел так поздно, устав от блужданий. Я кричу: «Из­бегайте всего, что любит толпа, что подбросил вам случай! С подозрением и страхом остановитесь пе­ред всяким случайным благом! Ведь и рыбы, и звери ловятся на приманку сладкой надежды! Вы думаете, это дары фортуны? Нет, это ее козни. Кто из вас хо­чет прожить жизнь насколько возможно безопас­нее, тот пусть бежит от этих пымазанных птичьим клеем благодеяний, обманывающих нас, несчаст­ных, еще и тем, что мы, возомнив, будто добыча на­ша, сами становимся добычей. Погоня за ними ведет в пропасть. (4) Исход высоко вознесшейся жизни один — паденье. К тому же нельзя и сопротивляться, когда счастье начинает водить нас вкривь и вкось. Или уж плыть прямо, или разом ко дну! Но фортуна не сбивает с пути — она опрокидывает и кидает на скалы.

(5) Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целебным.; Держите тело в строгости, чтобы оно не перестало повиноваться душе пусть пища лишь утоляет голод, питье — жажду, пусть одежда защищает тело от холо­да, а жилище — от всего ему грозящего. А возведено

ли жилище из дерна или из пестрого заморского кам­ня, разницы нет: знайте, под соломенной кровлей че­ловеку не хуже, чем под золотой. Презирайте все, что ненужный труд создает ради украшения или напоказ. Помните: ничто, кроме души, недостойно восхище­ния, а для великой души все меньше ее».

(6) И когда я беседую так с самим собою, беседую с потомками, неужели, по-твоему, я приношу меньше пользы, чем отправляясь в суд ходатаем, или припе­чатывая перстнем таблички с завещанием, или в се­нате отдавая руку и голос соискателю должности? Поверь мне, кто кажется бездельником, тот занят са­мыми важными делами, и божественными и челове­ческими вместе. (7) Однако пора koi тать и, по моему правилу, чем-нибудь расквитаться с тобой и в этом письме. Уплачу я i ic из собственных запасов; я до сих пор все просматриваю Эпикура и сегодня вычитал у него такие слова: «Стань рабом философии, чтобы добыть подлинную свободу». И если ты предался и подчинился ей, твое дело не будет откладываться со дня на день: сразу же ты получишь вольную. 11отому что само рабство у философии есть свобода. (8) Мо­жет статься, ты спросишь меня, отчего я беру столь много прекрасных изречений у Эпикура, а не у на­ших. Но почему ты думаешь, что подобные слова принадлежат одному Эпикуру, а не всем людям? Ведь как много поэты говорят такого, что или сказано, или должно быть сказано философами! Я не беру ни трагедии, ни нашей тогаты, которая тоже не ли­шена серьезности и стоит посредине между траге­дией и комедией; но и в мимах столько есть красно­речивых строк! Сколько стихов Публилия надо бы произносить не обутым в сандалии, но выступаю­щим на котурнах! (9) Я приведу один его стих, име­ющий касательство к философии, и как раз к той ее части, которой мы только что занимались; в нем по­эт утверждает, что случайно доставшееся нельзя счи­тать СВОИМ:

t)

Чужое, что по вашему хотенью вдруг Свалилось вам.

(10) Но ты, я помню, говорил другой стих, намно­го лучше и короче:

Не ваше то, что нам дано фортуною.

А это твое изречение (я не пропущу и его) даже еще лучше:

Все, что дано нам, может быть и отнято.

Но этого я не зачту в iioramei ihc долга: я лишь от­дал тебе твое же. Будь здоров.

Письмо IX

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты хочешь знать, справедливо ли Эпикур в од­ном из писем порицал тех, кто утверждает, будто му­дрецу никто, кроме него самого, не нужен и потому ничьей дружбы не требуется. Этот упрек Эпикур бро­сает Стильпону и тем, кто думает, что высшее бла­го — когда душа ничего не терпит. (2) Впрочем, мы неизбежно впадаем в двусмысленность, прибегая к слову «терпеть». Ведь можно подумать, будто смысл тут противоположен тому, что мы имеем в виду. Мы хотели сказать: «душа, которой безразлична любая боль», а понять можно так: «душа, которая не может вытерпеть никакой боли». Погляди же сам, не лучше ли будет сказать «неуязвимая душа» или «душа, недо­ступная для любого страдания»? (3) В том и разница между ними и нами: наш мудрец побеждает все не­приятное, но чувствует его, а их мудрец даже и не чувствует. Общее же и у нас и у них вот что: мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Но хоть с него и довольно самого себя, ему все же хочется иметь и друга, и соседа, и товарища. (4) Сам посуди, до ка­кой степени довольствуется сам собой тот, кто порой довольствуется и частью самого себя. Если болезнь или враг лишат его руки, если случай отнимет у него глаз, мудрецу хватает того, что осталось, он и с иска­леченным телом будет так же весел, как был до уве-

чий. Но хоть он и не тоскует о потерянном, однако предпочел бы обойтись без потерь. (5) Так же точно никто, кроме него самого, не нужен мудрецу не пото­му, что он хочет жить без друзей, а потому, что мо­жет. Говоря «может» имею в виду вот что: со спокой­ной душой перенесет он потерю. Ведь без друзей он не останется никогда, и в его власти решать, сколь быстро найти замену. Фидий, если бы потерял ста­тую, сразу сделал бы другую. Так же и он — мастер за­вязывать дружбу — заместил бы утраченного друга новым. (6) Ты спросишь, как можно быстро приоб­рести чью-нибудь дружбу; я отвечу, если мы догово­римся, что я сейчас отдам тебе долг и по этому письму мы будем в расчете. Гекатон говорит: «Я укажу приво-ротнос средспю без всяких снадобий, без трав, без за­клинаний знахарки. Если хочешь, чтоб тебя люби­ли, • люби». 11с только старая, испытанная дружба приносит нам нслпког наслаждение, по и начало но­ной, только лишь приобретаемой. (7) Между приоб­ретшим друга и приобретающим его та же разница, что между жнецом и сеятелем. Философ Лггал не раз гопорил, что приятнее добиваться дружбы, чем до-Гмпьси ее, как художнику приятнее писать картину, чем ее окончить. Кто занимается своим произведе­нием с душевным беспокойством, тот в самом заня­тии находит великую усладу. Выпуская из рук закон­ченное произведение, он уже не будет так наслаж­даться: теперь он радуется плодам своего искусства, а пока он писал, его радовало само искусство. Отро­чество наших детей щедрее плодами, но их младен­чество нам милее.

(8) Но вернемся к нашему предмету. Пусть мудро­му никто, кроме него самого, не нужен, он все-таки ' желает иметь друга, хотя бы ради деятельной друж-'! бы, чтобы не оставалась праздной столь великая до­бродетель, и не ради того, чтобы, как говорит Эпи­кур в том же письме, «было кому ухаживать за ним в болезни, помогать в оковах или в нужде», но чтобы самому было за кем ухаживать в болезни, кого вы­зволять из-под вражеской стражи. Плохи мысли то­го, кто подружился, видя лишь самого себя; как он

Античность

начал, так и кончит. Кто завел друга, чтобы тот выру­чал из цепей, тот покинет его, едва загремят оковы. (9) Таковы дружеские союзы, которые народ назы­вает временными. С кем мы сошлись ради пользы, мил нам, лишь покуда полезен. Вот почему вокруг того, чьи дела процветают, — толпа друзей, а вокруг потерпевших крушение — пустыня. Друзья бегут от­туда, где испытывается дружба. Вот почему видим мы так много постыдных примеров, когда одни из страха бросают друзей, другие из страха предают их. Каково начало, таков конец, иначе и быть не может. Кто подружился ради выгоды, тому будет дорога на­града за измену дружбе, коль скоро и в пей было до­рого ему что-нибудь, кроме нее самой. (10) Для чего приобретаю я друга? Чтобы было за кого умереть, за кем пойти в изгнанье, за чью жизнь бороться и от­дать жизнь. А дружба, о которой ты пишешь, та, что заключается ради корысти и смотрит, что можно выгадать, — это не дружба, а сделка. (11) Нет сомне­ния, страсть влюбленных имеет с дружбой нечто об­щее, ее можно бы даже назвать безрассудной друж­бой. Но разве любит кто-нибудь ради прибыли? Ради честолюбия и славы? Любовь сама по себе, прене­брегая всем остальным, зажигает души вожделением к красоте, не чуждым надежды на ответную неж­ность. Как же так? 11сужсли причина более честная родит постыдную страсть? (12) Ты возразишь мне: «Не о том сейчас речь, надо ли искать дружбы ради нее самой или ради иной цели». — Наоборот, как раз это и надобно доказать. Ведь если надо искать ее ра­ди нее самой, значит, и тот, кто ни в ком, кроме себя, не нуждается, может искать ее. «Как же он будет ее искать?» — Как ищут самое прекрасное, не прельща­ясь прибылью, не боясь переменчивости фортуны. Кто заводит друзей на всякий случай, тот лишает дружбу ее величия.

(13) Мудрому никто, кроме него самого, не ну­жен. Многие, Луцилий, толкуют эту мысль преврат­но: изгоняют мудреца отовсюду и заставляют его за­мкнуться в своей скорлупе. Между тем следует разо­браться, много ли обещает это изречение и что

обещает. Мудрому довольно самого себя для того, чтобы жить блаженно, а не для того, чтобы жить. Для жизни ему многое потребно, а для блаженства только высокий и здоровый дух, презирающий фор­туну. (14) Я хочу сослаться на Хрисиппа, какое он принимает разделение. Он говорит, что мудрец ни в чем не терпит нужды, хотя потребно ему многое, глупому же ничего не требуется, потому что он ни­чем не умеет пользоваться, зато нужду он терпит во всем. Мудрецу нужны и руки, и глаза, и еще многое, без чего не обойтись в повседневной жизни, а нужды он не терпит ни в чем. Ведь нужда — это необходи­мость, а для мудрого необходимости нет. (15) Зна­чит, хотя мудрец и довольствуется самим собой, в друзьях он нее же имеет потребность и хочет иметь их как можно больше, ноне для блаженной жизни, — ведь жить блаженно может он и без друзей. Высшее благо не ищет орудий ноипе: оно создается дома и возни каст только само ии себя. Ксли же хоть какая-то часть его заимствуется и:шис, око уже зависит от фортуны. (16) «А как будет жить мудрец, если он, взя­тый иод стражу, переселенный на чужбину, замеш­кавшийся в долгом плавании, выброшенный на пус­тынный берег, останется без друзей?» — Как Юпитер в ту пору, когда мир расточится, боги сольются во­едино, природа замрет в неподвижности, а сам он успокоится, предавшись думам. Нечто подобное де­лает и мудрый: он замыкается в себе, остается с са­мим собой. (17) Покуда, однако, он может вершить дела по своему усмотрению, он, хоть ни в ком, кроме себя, не нуждается, берет жену, хоть ни в ком не нуж­дается, родит детей, хоть ни в ком не нуждается, не станет жить, если придется жить, не видя ни еди­ного человека. К дружбе влечет его не собственная польза, а естественная тяга. Ведь от роду заложено в нас влечение ко многим вещам, в их числе и к друж­бе. Подобно тому как всем ненавистно одиночество, подобно тому как стремление жить сообща естест­венно объединяет человека с человеком, так есть и здесь некое побуждение, заставляющее нас стре­миться к дружбе. (18) Но, хоть мудрец и любит как

⇐ Предыдущая40414243444546474849Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: