Диоген лаэртский о Зеноне из Кития 5 глава

никто друзей, хотя он ставит их наравне с собой, а часто и выше себя, — все же он будет верить, что все его благо в нем самом, и повторит слова Стильпона, того самого, на которого нападает в письме Эпикур. Когда родной город Стильпона был захвачен, когда он потерял жену, потерял детей, а сам вышел из ох­ватившего все пожара один, но по-прежнему бла­женный, Деметрий, прозванный из-за множества уничтоженных им городов Полиоркетом, спросил его, потерял ли Стильпон что-нибудь, и тот ответил: «Все мое благо со мною!» (19) Нот человек смелый и решительный! Он победил даже победившего вра­га. Он сказал: «Я ничего не потерял» — и заставил то­го сомневаться в собственной победе. «Все мое со мной» — со мной справедливость, добродетель, ра­зумность, сама способность не считать благом то, что можно отнять. Мы дивимся животным, которые могут пройти сквозь огонь без вреда для тела; но на­сколько удивительнее этот человек, который про­шел сквозь вооруженный строй, огонь и развалины без ущерба и вреда для себя! Видишь, насколько лег­че победить целый народ, чем одного человека? Его речь — это речь стоика, который тоже проносит свое благо нетронутым через сожженные города. Ведь никто, кроме исто самого, ему не нужен, — та­ковы для пего пределы счастья. (20) А чтоб ты не ду­мал, будто мы одни бросаемся высокими словами, — знай, что и сам упрекавший Стильпона Эпикур на­писал сходное изречение, которое ты и соблаговоли принять, хотя сегодняшний мой долг уже погашен. «Кому не кажется верхом изобилия то, что есть, тот останется бедняком, даже сделавшись хозяином все­го мира». Или же так, если, по-твоему, это звучит луч­ше (ведь сохранять верность надо не словам, а мыс­лям): «Кто не считает себя блаженней всех, тот не­счастен, даже если повелевает миром». (21) Знай, что мысли эти принадлежат всем и, значит, подска­заны природой, так что их же ты найдешь и у коми­ческого поэта:

Несчастен, кто счастливым не сочтет себя.

Имеет ли значение, как тебе живется, если ты пола­гаешь, что плохо? (22) «Так что же, — спросишь ты, — если объявит себя блаженным и бесчестно разбогатевший, и хозяин сотен рабов, рабствующий у тысячи хозяев, значит, он и станет блаженным по собственному приговору?» — Пет, важно не то, что он говорит, а что чувствует, и не то, что чувствует се­годня, а то, что всегда. Потому тебе нет причины бо­яться, что столь великое благо достанется и на долю недостойных. Только мудрому по душе то, что есть, глупость же постоянно страдает, гнушаясь тем, что имеет. Будь здоров.

Письмо X

• ' • *¹' •'

Сенека привегстпуег Jlyi |,илин!

(I) Так оно и есть, я не меняю своего мнения: из­бегай толпы, избегай немногих, избегай даже одно­го. Нет никого, с кем я хотел бы иидеть тебя вместе. Убедись же воочию, как высоко я сужу о тебе, если отваживаюсь доверить тебя тебе самому. Говорят, Кратет, слушатель того самого Стильпона, о кото­ром я упомянул в предыдущем письме, увидал од­нажды гуляющего в одиночку юнца и спросил его, что он тут делает один. «Разговариваю с самим со­бой», — был ответ. На это Кратет сказал: «Будь осто­рожен, прошу тебя, и гляди как следует: ведь твой со­беседник — дурной человек!» (2) Обычно мы стере­жем тех, кто в горе или в страхе, чтобы не дать им использовать во зло свое одиночество. Да и никого из людей неразумных не следует предоставлять са­мим себе: тут-то и обуревают их дурные замыслы, тут и готовят они опасности себе и другим, тут к ним и приходят чередой постыдные вожделения. Тут-то все, что стыд и страх заставляли скрывать, выносит­ся на поверхность души, тут-то она и оттачивает дерзость, подхлестывает похоть, горячит гневли­вость. Есть у одиночества одно преимущество: воз­можность никому ничего не открывать и не бояться обличителя; но это и губит глупого, ибо он выдает сам себя.

Вот видишь, как я надеюсь на тебя, вернее, как я за тебя ручаюсь (потому что «надеждой» зовется благо, которое либо будет, либо нет): лучшего товарища, чем ты сам, я для тебя не нахожу. (3) Я возвращаюсь памятью к тем полным силы словам, которые ты про­износил с таким благородством. Тогда я поздравил себя и сказал: «Эти слова не просто слетели с язы­ка, — у них есть прочное основание. Этот человек — не один из многих, он стремится к спасению». (4) Так и говори, так и живи. Смотри только, чтобы ничто те­бя не поработило. Прежние твои моления предо­ставь воле богов, а сам моли их заново и о другом: о ясности разума и здоровье душевном, а потом толь­ко — телесном. Почему бы тебе не молить об этом почаще? Смело проси Бога: ничего чужого ты у него не просишь.

(5) Но хочу, как у нас заведено, послать тебе с этим письмом небольшой подарок. Правдивые слова нашел я у Афинодора: «Знай, что тогда ты бу­дешь свободен от всех вожделений, когда тебе при­дется молить богов лишь о том, о чем можно молить во всеуслышанье». А ведь до чего люди безумны! Ше­потом возносят они богам постыднейшие мольбы, чуть кто приблизит ухо — смолкают, но Богу расска­зывают то, что скрывают от людей. Так смотри, что­бы это наставление нельзя было с пользой прочесть и тебе: живи с людьми так, будто на тебя смотрит Бог, говори с Богом так, будто тебя слушают люди. Будь здоров.

Письмо CI

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Каждый день, каждый час показывает нам, что мы — ничто. Все новые доказательства напоминают об этом людям, забывшим о своей бренности, и за­ставляют их от простирающихся на целую вечность замыслов обратиться взглядом к смерти. Ты спраши­ваешь, к чему такое начало? — Ведь ты знал Корне­лия Сенециона, римского всадника, человека блес­тящего и услужливого; он пробился своими силами,

начав с малого, и перед ним уже открыт был пологий путь к остальному. (2) Ибо достоинство растет ско­рее, чем возникает. И деньги, едва вырвавшись из бедности, долго мешкают поблизости от нее. А Сене-цион подошел вплотную к богатству, к которому ве­ли его два способствующих успеху свойства: уменье приобретать и уменье беречь, — а из них и одно мо­жет сделать любого богачом. (3) И вот этот человек, весьма воздержный и заботившийся о теле не мень­ше, чем об имуществе, утром по обыкновению побы­вал у меня, потом весь день до вечера просидел у по­стели безнадежно больного друга, потом весело по­ужинал, — а вечером захворал быстротечною болезнью — перепончатой жабой, которая сдавила ему горло так, что он дышал, да и то с трудом, только до рассвета. Так он и отошел, спустя несколько часов после того, как сделал нее, что положено здоровому и крепкому. (4) Он, пускавший деньги в оборот по морю и по суше, он, не оставлявший без вниманья ни одного источника прибыли и уже подбиравший­ся к откупам, был унесен и:» самой гущи ладившихся дел, в разгаре охоты за деньгами.

Груши теперь, Мелибей, прививай, рассаживай лозы! Как глупо строить расчеты на весь свой век, не владея даже завтрашним днем! Какое безумство — сегодня надеяться на далекое будущее! «Я куплю, я построю, я дам взаймы и стребую, я получу эти должности, — а потом, усталый и пресыщенный, проведу на покое старость». — (5) Поверь мне, даже у счастливцев будущее неверно. Никто не должен ничего сулить себе: даже то, что мы держим, усколь­зает из рук, и вот этот час, уже пойманный нами, случай может оборвать. Время катится — по уста­новленному закону, но темным путем; что мне до будущего природы, которое ясно, когда мое буду­щее неясно?

(6) Мы рассчитываем, объездив чужие берега в долгом плаванье, много спустя вернуться на роди­ну, рассчитываем на позднюю награду за военную службу и лагерные труды, на управленье провинци­ей, на восхожденье от должности к должности, —

смерть же стоит рядом, а так как мы думаем о ней только по поводу чужой кончины, нам напоминают о том, что люди смертны, все новыми примерами, хоть мы и будем помнить их, только пока они перед глазами. (7) Сегодня случилось то, что может слу­читься каждый день, — и есть ли что глупее, чем удивляться этому? Всем нам неумолимая неизбеж­ность судеб поставила некий предел, но никто из нас не знает, близко ли он. Настроим же душу так, словно мы дошли до конца; не будем ничего откла­дывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью. (8) Величайший изъян жизни — вечная ее незавер­шенность из-за нашей привычки откладывать со дня на день. Кто каждый вечер заканчивает дело своей жизни, тому время не нужно. Между тем нужда в нем родит страх и жажду будущего, истачивающую душу. Нет ничего более жалкого, нежели сомненья в том, чем кончится наступающий день. Сколько бы и что бы нам ни предстояло, тревожный дух будет мучить­ся неизъяснимым страхом.

(9) Как избежать этих треволнений? Нужно од­но: чтобы наша жизнь не рвалась вперед, чтобы она была сосредоточена, — ибо у кого настоящее уходит впустую, тот и зависит от будущего. А когда я расквитался с самим собой, когда спокойный дух знает, что день и век — одно и то же, тогда он смот­рит свысока на все дни и дела, которые наступят, и с громким смехом думает о череде времен. Разве страшны изменчивость и непостоянство случая, если ты заведомо спокоен перед неведомым? (10) Так что спеши-ка жить, мой Луцилий, и каждый день считай за целую жизнь. Кто приладился жить так, для кого каждый вечер — конец жизни, тот не зна­ет страха. Кто живет надеждой, тот упускает бли­жайшее время, — а тогда на него нападают жад­ность и жалкий, делающий жалким все вокруг страх смерти. Вот откуда взялась постыдная молит­ва Мецената, в которой он не отказывается ни от расслабленности, ни от уродства, ни даже от пыт­ки — лишь бы среди этих бедствий ему продлили

ЖИЗНЬ:

Пусть хоть руки отнимутся,

Пусть отнимутся ноги,

Спину пусть изувечит горб,

Пусть шатаются зубы, —

Лишь бы жить, и отлично все!

Даже если и вздернут

На крест, — жизнь сохраните мне!

(12) Он желает себе худшего, что только может случиться, и молит о продлении пытки, как о жизни! Я счел бы самым презренным любого, кто хотел бы жить вплоть до пытки. А он говорит: отними у меня руки и ноги, — лишь бы в расслабленном, бесполез­ном теле осталось дыханье; изувечь меня, но только прибавь чудовищному уроду хоть немного времени; вздерни меня на крест, застань сесть на кол, — стоит зажать свою рану и висеть распятым, лишь бы оття­нуть самое лучшее среди бедстним — конец муки; сто­ит сохранить душу, чтобы дольше с нею расставать­ся! Что пожелать такому, как i ie Плагоскло! и юсти бо­гов? (13) Разве другого хочет позорная изнеженность этих стихов? Эта сделка с безумной трусостью? Это гнусное выклянчиванье жизни? Можно ли подумать, что ему когда-то Вергилий читал:

Так ли гибель страшна?

Он желает себе худших бедствий и жаждет того, что тяжелее всего вынести: чтобы они тянулись и не прекращались. Ради какой награды? Ради чуть более долгой жизни. Но разве долго умирать значит жить? (14) Неужто найдется такой, кто предпочтет хиреть в пытках, терять один за другим члены тела, расста­ваться с душою по капле вместо того, чтобы сразу испустить ее? Неужто хоть кто-нибудь, будучи при­веден к позорному дереву и уже прежде расслаблен­ный, уже изувеченный, со вспучившейся горбом спиной и грудью, еще до креста имевший тысячу причин умереть, захочет продлением пыток про­длить жизнь? Вот и спорь теперь с тем, что неизбеж-

ность смерти — великое благодеянье природы! (1.5) Многие готовы вытерпеть и кое-что похуже, го­товы предать друга, чтобы жить подольше, собствен­норучно отдать на растление детей, чтобы только глядеть на свет — свидетель стольких злодеяний. Нужно избавиться от жажды жизни и заучить одно: безразлично, когда случится с тобою то, что все рав­но когда-нибудь случится. В жизни важно благо, а не долгий век; и нередко в том и благо, что он короток. Будь здоров.

Письмо CU

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Как тот, кто будит нас и прерывает приятное сновиденье, нам в тягость (ведь он отнимает наслаж­дение, хоть и мнимое, но по действию своему равное настоящему), так и твое письмо испортило мне наст­роенье, оторвав от самых подходящих для меня мыс­лей, которым я отдавался, готовый, если будет можно, пойти и дальше. (2) Я тешился изысканиями о бес­смертии души и даже, клянусь, рад был верить в него. Да, я легко вверялся мнениям великих людей, скорее посуливших, чем доказавших эту желанную возмож­ность. Вот я и предавался прекрасной надежде, и уже сам себе был несносен, и презирал уже остаток моей одряхлевшей жизни, готовясь перейти в бесконечное время и стать хозяином вечности, — и вдруг пришло твое письмо и разбудило меня, лишив красивого сно­виденья. Впрочем, разделавшись с тобою, я снова его потребую и выкуплю.

(3) В начале письма ты утверждаешь, будто я не довел до ясности то рассужденье, где пытался дока­зать, что посмертное признанье есть благо, как ут­верждают наши. Я-де не опроверг возражения, глася­щего, что не бывает блага из отдельных частей, при­знанье же именно таково. (4) То, о чем ты, Луцилий, спрашиваешь, относится к тому же рассужденью, но к другому разделу, потому я и оставил в стороне не только это, но и еще нечто, относящееся к нему же. Ты сам знаешь, что с вопросами нравственными

перемешаны и вопросы, касающиеся мышления. Вот я и занялся той частью, которая прямо относится к нравам: не глупо ли и не излишне ли заботиться о том, что наступит после смертного часа? погибают ли наши блага вместе с нами? остается ли что-нибудь от того, кого уже нет? можно ли получить или стре­миться получить какой-нибудь плод с еще не сущест­вующего и имеющего появиться тогда, когда мы его не почувствуем? (5) Все это касается нравов и, зна­чит, было к месту. А все, что возражают диалектики, следовало отделить, — вот оно и было оставлено без вниманья. Но сейчас, раз уж ты требуешь, я не пропу­щу ни одного из их утверждений и выскажусь против каждого в отдельности.

(6) Без предисловий нельзя будет понять, что оп­ровергается. Что же я хочу сказать предварительно? Есть тела цельные — например, человек; есть состав­ные — например, корабль или дом, словом, все, в чем разные части скреплены» единое целое; и есть сла­гающиеся из отдельных членов, существующих по-, рознь, — например, войско, народ, сенат. Предметы, из которых слагаются такие тела, объединены пра­вами или обязанностями, но по природе не связаны и разобщены. Что же еще мне предварительно ска­зать? (7) Мы думаем, что не бывает благ, состоящих из отдельных частей: единое благо должно охваты­ваться и управляться единым духом, иметь единый исток. Это, если тебе угодно, доказывается само со­бою, — но установить это следовало, так как в нас мечут наши же копья. (8) «Вы утверждаете, что не бывает блага из отдельных частей; но признанье есть благоприятное сужденье людей добра. Как не может быть молвою речь одного-единственного и поношеньем — дурное мнение одного-единствен­ного, так и для признанья мало понравиться одному человеку добра. Для признанья потребно единоду­шие многих известных и почтенных мужей. Стало быть, признанье слагается из суждений множества лиц, то есть из отдельных частей, и, следовательно, не может быть благом. (9) Признанье — это хвала, воздаваемая людьми добра человеку добра; хвала

есть речь, речь есть звук, обозначающий нечто, или голос; а голос, пусть даже и самых лучших людей, не есть благо. Ведь не все, что делает человек добра, есть благо: он и рукоплещет, и свистит, но даже тот, кто всем в нем восхищается и все хвалит, не назовет бла­гом ни рукоплесканья, ни свист, — так же как чох или кашель. Значит, признанье не есть благо. (10) И главное, скажите-ка, для кого оно благо: для хвалящего или для хвалимого? Говорить, как вы, что оно благо для хвалимого, так же смешно, как утверждать, будто чу­жое крепкое здоровье — это мое здоровье. Но хва­лить по заслугам есть деянье честное; значит, хвала есть благо для хвалящего, то есть совершающего де­янье, а не для нас, хвалимых. Этого-то мы и доиски­вались».

(11) Теперь я кратко отвечу на все по отдельнос­ти. Во-первых, еще не установлено, нет ли благ из отдельных частей; оба ответа имеют сторонников. Во-вторых, признанье не нуждается во многих по­данных за него голосах — довольно сужденья и од­ного человека добра; ведь и один человек добра при­знает нас равными себе. (12) «Так что же, значит, и молва — это мнение одного человека, а поноше­нье — это злоречивость одного? Слава, по-моему, требует широкого распространенья и единодушия многих». — 11о одно дело молва или поношение, дру­гое — признанье. Почему? Да если обо мне хорошо думает муж добра, это все равно, как если бы так же думали все мужи добра; да они и думали бы так же, если бы меня узнали. Все они судят одинаково, ибо равно основываются на истине, и потому не могут разойтись. Вот и получается так, словно они все дума­ют одно, ибо иначе думать ни один не может. (13) «Для молвы или для славы мало мненья одного-единст-венного». — Но тут приговор одного равноценен об­щему, потому что он будет одинаков у всех, если их опросить; а там у несхожих людей различны и суж­дения, несходны чувства и все — сомнительно, лег­ковесно, подозрительно. Ты думаешь, они могут су­дить все одинаково? Даже один судит по-разному! Человек добра держится правды, а у правды одна

суть, один облик; все прочие согласны между собою только в вещах ложных, которые не бывают постоян­ны, но изменчивы и противоречивы. (14) «Но хвала — это только голос, а голос не может быть благом». — Однако, говоря, что признанье есть хвала, воздаваемая добрыми добрым, они сами имеют в виду не голос, а суждение. Пусть муж добра молчит, но кого он счи­тает достойным хвалы, тот ее получил. (15) И потом, хвала — это одно, а восхваленье — другое для него-то и нужен голос. Потому говорят не «надгробная хвала», а только «восхваление», что выполняющий эту обя­занность должен держать речь. Утверждая, что такой-то заслуживает хвалы, мы сулим ему не благожела­тельные разговоры, а мнения. Значит, хвала — это и невысказанное одобренье того, кто про себя хвалит человека добра.

(16) Далее, как я сказал, источник хвалы — душа, а слова только обнаруживают выношенную в душе хвалу и доводят ее до сведенья многих. Хвалит тот, кто считает хвалу уместной. Когда знаменитый наш трагический поэт говорит, что превосходно, когда «нас хвалит достохвальный муж», он имеет в виду мужа, достойного хвалы. И когда столь же древний поэт говорит: «Хвала питает искусства», он имеет в виду не восхваленье; оно развращает искус­ства, и ничто так не испортило и красноречье, и прочие из них, которые обращаются к слуху, как всенародное одобрение. (17) Молва непременно требует слов в полный голос, признанье — нет: оно может довольствоваться невысказанным суждень-ем и быть полным не только среди молчанья, но и среди порицающих криков. Я объясню, в чем раз­ница между признанием и славой: слава слагается из суждений многих, а признанье — одних только добрых.

(18) «Для кого признанье, или хвала, воздаваемая добрыми добрым, есть благо: для хвалящих или для хвалимых?» — Для обоих и для меня, которого хвалят, потому что природа наделила меня любовью ко всем, и я радуюсь правильности моих поступков и счаст­лив, что нашлись благодарные истолкователи моих

добродетелей. Их благодарность — благо для многих, но и для меня тоже. Ведь строй моей души таков, что я считаю чужое благо своим, особенно если я сам — ис­точник блага для них. (19) Но признанье — благо и для хвалящих: его направляет добродетель, а всякое ее деяние есть благо. Оно бы им не досталось, не будь я таким. Значит, заслуженная хвала — благо для обо­их, — точно так же, клянусь, как судить благосклон­но — благо и для того, кто судит, и для того, в чью пользу его сужденье. Неужели ты comi 1еваешься, что справедливость — благо и для того, кто ею обладает, и для того, кому она воздает должное? А ведь хвалить по заслугам — справедливо; значит, такая хвала — благо для обоих.

(20) Мы щедро ответили на все эти умствования. Но не это должно быть нашей целью — хитро рас­суждать и низводить философию с вершин ее вели­чия в такие теснины. Не лучше ли идти прямой и открытой дорогой, чем по доброй воле петлять и с трудом выбираться из этой путаницы? Ведь все эти прения — просто игра для тех, кто старается половчее поймать друг друга. (21) Лучше скажи о том, что согласно природе наш дух должен стре­миться в бескрайнюю ширь, ибо душа человека — вещь великая и благородная и не допускает, чтобы ей ставили иные, нежели богам, пределы. Во-пер­вых, она не согласна, чтобы родиной ее были ни­чтожный Эфес, или тесная Александрия, или другое место, еще обильней населенное и гуще застроен­ное. Ее граница — все то, что опоясывается послед­ним и всеобъемлющим кругом, внутри которого лежат земли и моря, внутри которого воздух соеди­няет и вместе разделяет божественное и человечес­кое, внутри которого расставлено по местам столько божеств, чтобы каждое делало свое дело. (22) Во-вторых, она не принимает отпущенного ей корот­кого срока: «Мне принадлежат, — говорит она, — все годы, ни один век не заперт для великого ума, и все времена доступны мысли. Когда придет послед­ний день и разделит божественное и человеческое, перемешанные сейчас, я оставлю это тело там, где

нашла его, а сама вернусь к богам. Я и теперь не чужда им, хоть и держит меня тяжкая земная тем­ница». (23) Этот медлительный смертный век — только пролог к лучшей и долгой жизни. Как девять месяцев прячет нас материнская утроба, приготов­ляя, однако, жить не в ней, а в другом месте, куда мы выходим, по видимости, способные уже и ды­шать и существовать без прежней оболочки, так за весь срок, что простирается от младенчества до старости, мы зреем для нового рождения. Нас ждет новое появленье на свет и новый порядок вещей. А без такого промежутка нам не выдержать неба. (24) Так не страшись, прозревая впереди этот ре­шительный час: он последний не для души, а для тела. Сколько ни есть вокруг вещей, ты должен ви­деть в них поклажу па постоялом дворе, где ты за­держался мимоездом. (25) Природа обыскивает нас при выходе, как при «ходе. Нельзя вынести больше, чем принес; да и немалую часть того, что ты взял с собою в жизнь, придется оставить. Ты сбросишь верхний из одевающих тебя покровов — кожу, ты лишишься плоти и разливающейся по всему телу крови, лишишься костей и жил, скрепляющих все текучее и непрочное. (26) Тот день, которого ты боишься как последнего, будет днем рождения к вечной жизни. Сбрось груз! Что ты медлишь, как будто уже однажды не покинул прятавшего тебя те­ла? Ты мешкаешь, упираешься, — но и тогда тебя вытолкнуло величайшее усилие матери. Ты сто­нешь, плачешь; плакать — дело новорожденного, но тогда тебя можно было простить: ты появился неразумным и ничего не ведающим, тебя, едва по­кинувшего мягкое тепло материнской утробы, ове­ял вольный воздух, а потом испугало грубое при­косновение жестких рук, и ты, нежный, ничего не понимающий, оторопел перед неведомым. (27) Те­перь для тебя уже не внове отделяться от того, час­тью чего ты был; так равнодушно расставайся с не­нужными уже членами и сбрасывай это давно об­житое тело. Его рассекут, закопают, уничтожат. А ты что печалишься? Это дело обычное! Ведь оболочка

новорожденных чаще вс бишь как свое то, что тебя торый сдернет покровы мерзкой зловонной утроб

(28) И теперь взлети от сюда, насколько можешь;

то гибнет. Зачем ты лю-|девает? Придет день, ко-зыведет тебя на свет из

привязывайся к самым дор< чем чужой человек; уже зд< соком и величавом. Когда-: ются тайны природы, расе ду ударит в глаза яркий ев будет это сиянье, в которо ных звезд. Ни одна тень нет сторона небес будет тельно, — ведь чередовань» жнего воздуха. И вот, когд примешь весь этот свет, kc ходит слишком тесными и все же издали восхищает что прожил жизнь в темно жественный свет, когда ты

|Гим и близким не больше, помышляй о более вы-ибудь перед тобою откро­ется этот туман и отовсю-г. Представь себе, каково сольется блеск бессчет-омрачит ясности, каждая кать одинаково ослепи-едня и ночи есть удел ни--аты всем существом вос-эторый теперь смутно до-для него путями зрения тебя, — тогда ты скажешь, те. Чем покажется тебе бо-увидишь в его области?

(29) Мысль О нем не дппу<^——— 'щ рт чтобы в душе угнез-

дились грязь, и низость, и что боги — свидетели все искать их одобрения, гот с ними, видеть перед соб стиг ее разумом, не устраи испугается трубы, не побо

жестокость. Она твердит, наших дел, приказывает литься к будущей встрече ю вечность. А тот, кто по­ится никакого войска, не •ся ничьих угроз. (30) Да

и откуда страх у того, кто не адеется умереть? Ведь и ут­верждающий, будто душа__ существует лишь до тех пор, покуда удерживается и оковах плоти, а отделив­шись, тотчас рассеиваетс5^^ии,все же старается и после смерти быть полезным. Пу——сгь он сам исчезнет с глаз, однако

Мужество мужа в душе ваюлн^^^ишют и древнюю славу Рода его...

Подумай сам, до чего меры, — и ты поймешь, не менее благотворна, здоров.

полезны добрые при--о память о великих людях гем их присутствие. Будь

ПисьмоСШ ''•'• <

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Зачем ты опасаешься беды, что может про­изойти с тобою, а может и не произойти? Я имею в виду пожар, обвал дома и прочее, что на нас обруши­вается, но не подстерегает нас. Лучше смотри и ста­райся избежать того, что следит за нами и хочет пой­мать. Потерпеть крушение, упасть с повозки — все это случаи тяжкие, но редкие; а вот человек человеку грозит ежедневно. Против этой опасности снаря­жайся, ее выслеживай внимательным взглядом: нет беды чаще, нет упорней, нет вкрадчивей. (2) Буря, прежде чем разразиться, грозит нам, здания, прежде чем рухнуть, дают трещину, дым предупреждает о по­жаре, — гибель от руки человека внезапна и чем бли­же подступает, тем усерднее прячется. Ты заблужда­ешься, если веришь лицам встречных: обличье у них человеческое, душа зпсриная; или нет, со зверьми только первое столкновение опасно, а кого они ми­нуют, тех не ищут больше, потому что только необ­ходимость толкает их чинить вред. Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.

(3) Думай, однако, о грозящей от человека опасно­сти так, чтобы не забывать и о долге человека. На од­ного гляди, чтоб он тебе не повредил, на другого — чтобы ему не повредить. Радуйся чужим удачам, огор­чайся неудачам, помни, что ты должен дать другим и чего остерегаться. (4) Чего ты достигнешь, живя так? Повредить тебе CMOiyr все равно, а вот обмануть не смогут. Укройся, насколько сможешь, в филосо­фии: она тебя спрячет в объятиях, в ее святилище ты будешь или в полной, или в большей безопасности. Сталкиваются только те, кто гуляет по одной дороге. (5) Однако и самой философией нельзя похваляться: для многих, кто хвастался ею и кичился, она стала причиной опасности. Пусть она избавит от пороков тебя, а не обличает чужие пороки; пусть не чурается общепринятых обычаев; пусть постарается не вну­шать мненья, будто она осуждает то, от чего воздер-

живается. Можно быть мудрым, и не выставляясь на­показ, не вызывая неприязни. Будь здоров.

Письмо CJV

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Я убежал к себе в Номентанскую усадьбу, — от чего, по-твоему? От города? — Нет, от лихорадки, — той, что подкрадывается исподволь. Она уже нало­жила на меня руку, но я сразу велел закладывать по­возку, хоть Паулина меня и удерживала. Врач гово­рил, что это только начало, потому что биение жил неспокойно и неровно, его обычная мера наруше­на. Я настаивал на отъезде. На устах у меня были слова господина моего Галлиона, который, захворав лихорадкой в Ахайе, тотчас поднялся на корабль, восклицая, что болезнь обитает не у него в теле, а в тамошней местности. (2) Это я и сказал Паулине, ради которой мне приходится думать о здоровье. Зная, что ее жизнь стала едина с моею, я начинаю щадить себя, так как щажу ее, и, хотя старость сдела­ла меня во многом храбрее, я теряю это преимуще­ство моего возраста. Мне приходит на ум, что моя старость вобрала в себя чужую молодость, которую нужно беречь. И так как я не добиваюсь от Паулины, чтобы она была мужественней в любви ко мне, то она добивается, чтобы я был прилежнее в любви к себе. (3) Ведь высоким чувствам нужно идти навст­речу, и порой, вопреки напору обстоятельств, во имя близких возвращаться к жизни даже и с мукой, зуба­ми удерживая вылетающий дух; ведь человеку добра нужно жить, сколько велит долг, а не сколько прият­но. Кто ни жены, ни друга не ценит настолько, чтобы ради них продлить себе жизнь и не упорствовать в намеренье умереть, тот просто избалован. Если поль­за близких требует, душа может даже приказать себе положить конец не только желанью смерти, но и са­мой смерти, когда она началась, — только бы уго­дить близким. (4) Вернуться к жизни ради других — признак наибольшего величия души, и величайшие мужи часто так поступали. Но и то, по-моему, свиде-

- • тельствует о высочайшей человечности, что ты обе-^;:регаешь свою старость, величайшее благодеянье ко­торой — возможность беспечнее относиться к себе и смелее пользоваться жизнью, и заботишься о ней, зная, что кому-нибудь из твоих она мила, полезна и дорога. (5) И за это нам достается в награду нема­лая радость: разве не самое отрадное — когда жена I так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя ^больше? И выходит, что Паулина может поставить мне в заслугу не только страх за нее, но и за меня са­мого.

⇐ Предыдущая41424344454647484950Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: