 |
Философическая интоксикация
|
|
|
|
Жизни смысл угадав, удавился удав.
Сыч сидит на ветке, кушает таблетки. Из-за мракобесия у него депрессия.
Подлетела совушка:
— Я, бедняжка, вдовушка не возьмешь ли замуж? Я тебе воздам уж!
Сыч разинул оба глаза:
— Убирайся вон, зараза! Прочь, летучая змея с лупоглазой рожей! Мне депрессия моя в тыщу раз дороже.
Бред собачий
(Опыт рекламы)
Колбаса! О божественный дух! За тобою на лапах на двух побежали бы, если б могли, мы до самого края земли!
Если можно бы было в лесу каждый день находить Колбасу, мы бы все убежали в леса, и с людьми б не осталось ни пса!
Если б мир, как у кошек усы, состоял из одной Колбасы, мы бы кошками сделались все, чтобы вечно служить Колбасе!
Но мечтаньям не сбыться вовек. Властелин Колбасы — человек. И не знает ни волк, ни лиса, что такое твой дух, что такое твой дух, что такое твой дух, Колбаса!
VI. ПОЗЫ
Дождь вышел в должности вождя, дошел до жил, до лужи дожил, нежданно помер, не щадя воскрес, афише плюнул в рожу, одумался, отождествился с прекраснодушным божеством, от земноводья отчуждился, восстал воздушным дождеством, пошел, приподнимая юбки, по дальним крышам, возроптал и в виде дружеской уступки себя в гражданственность втоптал:
— Глядите, бог ваш под ногами. Законом сим приободрясь, мелите чушь, месите грязь, и пусть ведет вас вождь с рогами!
Картинка для узнавания Глянь-ка:
уже обросла метастазами давка за импортными унитазами. Мятые, жадные, подслеповатые лица висят, как белье неотжатое. Пенится пот. Перед каждым — стена богооставленной вражеской крепости брызжет кипящей смолою — спина мир насыщает гормоном свирепости. Это секретное свойство спины мы познаем с хвостовой стороны:
|
|
|
— Кто последний?
…Первый кейфует как шуба в передней.
— Сынок, а вот это очередь самая длинная, самая тихая.
Это, сынок, встали в очередь книги.
Они ждут, сынок, когда же их прочитают.
Их, сынок, обязательно прочитают, но, яонимаешь, в чем дело, их не читают.
Их, сынок, прочитают, когда очередь подойдет. Будем жить и работать Пока не сомнут.
А до вечности
Пять с половиной минут. Будем думать и ждать.
Под бесстыжим дождем
Ничего не видать, Ничего, подождем. Кто обманут однажды, Нельзя обмануть.
А до вечности
Пять с половиной минут.
Мой редактор
Цу Кин Цын, китайский божок из мыльного камня, стоит на одной ноге, другую поджал. Рукой свиток держит, другая рука мне знак подает: мол, отваливаешь, а жаль, мог бы еще взбрыкнуть. Впрочем, ладно, не жадничай, хватит жить, сколько можно. И, наконец, накладно. Дозволь добрым демонам физию твою освежить, да-да-да, видишь ли, грядет контроль, ревизия, а у тебя неучтенная непобитая физия, так нельзя. Цу Кин Цыц, демоненок из мыльного камня, опираясь спиной о железную жердь, редактирует жизнь мою, и еще забавней, адаптирует смерть. Что там в свитке завернуто? Песенка, которая спета. Может, просто котлета, но это не суть. Я под мышку ему вплюхал пулю из детского пистолета, я еще поиграю, еще чуть-чуть.
Поэзм
Компьютер Гсишматьяго посвящает пишущей машинке
Ядрянь-4
Офонарелая Венера сияла в небе как фанера. Осатанелый соловей швырял форшлаги из ветвей. В фонтане плакали лягушки. Корабль надежды шел ко дну. Я целовал твои веснушки, как дирижер, через одну. А над заливистым пожаром огнетушитель — Млечный путь — в восторге вечно моложавом кого-то вел куданибудь.
Перепись населения
В моем доме живут восемнадцать чертей.
Пьют-едят. Медитируют. Принимают гостей.
Черт по имени Охломон проживает в бутылке.
Два Крючка и Стукач — у меня на затылке,
Бзик — в цветочном горшке, Пшик — в зубном порошке, восемь Гнусиков — на плите, в горелке, Шарлатан — не в своей тарелке.
|
|
|
Ну-с, кто еще?..
Небельмес — не в своем уме, а напротив,
Ноль Целых Пятнадцать Суток сочиняет наркотик, Обалдуй — в самой красивой вазе, а именно в унитазе.
Да, забыл еще мой любимый водопровод.
Там живет Растудыпыртырдыроксидийодмотоцикл, но без прописки.
Об остальных сведений не имею.
Смерч, самый малый, даже просто вихрь — смерч,
могущий послать ведро сметаны в Австралию, допустим, из Мытищ,
смерч, всмятку самолет размолотить способный, и,
как рваную цепочку, закинуть в облака товарный поезд и наголо обрив лесной массив, смять самого себя — смерч, говорю я, — это очевидно и словом явлено, и разрывает ухо — смерч — это смерть, ее не рассмотреть:
она смеется, сметая сметы и смывая смрад косметики — смерч, собственно, и есть смех смерти,
из другого измерения винтом сквозящая пробоина — урок прощения.
Распиналище
(Клинико-биографический случай)
Сидит за столом малоизвестный писатель В.
Пишет рассказ «Муки творчества». То и дело вздрагивает, кричит: гениально!.. И правда, даже стихи маленько поперли.
В напряженке, в мандражовине раскрутил свою подспудину, и в большой нетерпежовине хвать за хвост ее, паскудину!.. Навалил невпроворотину, задымил, заистережился, блинарем на сковородине перенедоискорежился…
Ни к чему такая выкладка, знаю сам, кругом Халтурина, но такая уж привыкладка, такова моя натурина.
Пообедамши без ужину, медитнул на всю катушину, ковырякал подноготину до седьмого до компотину, заастралился в экстазину — исподвыдавил рассказину: Шукшинягу! Левтолстовину! Мопассахемингуевину! Шедеврюгу! Гениалину! И понес ее в журналину…
Меж тем, с писком по рукописи туда-сюда бегает мышонок, хвостиком трясет. В. внимания не обращает — знает уже хорошо этих мышат, мешающих писать на пятый-шестой день запоя.
Но это был день седьмой.
Отзыв слестницыбросательный: вторсырье. Исподражательство. Современной запросятины недоперевыражательство. Выкидон. Заруб. Отказница.
Непройдоха. Невструевина. Всеравновина, безразница, гонорарина плюевина…
С рожками был мышонок, с копытцами.
— Уй! — ф-ф-ц! Бр-р-р-бэ-э!! — вскрикивает, швыряя со строки на строку некую фиговинку.
|
|
|
— Эй, — попросил писатель, — слышь, галлюцинация. Пошел вон. Я тебя осознал.
— Сам ты галлюцинация. Не мешай работать, — проверещал чертик. — Тьфу-бр-а-а-чххи!
— А это что у тебя? — поинтересовался В. — Беломор?
— Что, не видишь? Дерьмометр. Прибор. Измеряет. Количество… На печатную строку (чертик не отрывался от дела)… У тебя, дяденька, показатели выдающиеся, из ряда вонь. А и, зашкалило!
Бр-р-р-вай-вау!..
Цап! Ухватил В. чертика за хвост и как сдавит.
— Ах ты змий, тунеядь, гад зеленый. А ну дай сюда, вша поганая.
— Я не зеленый, — обиделся чертик. — А раз ты так — на.
Бросил прибор на метафору, цок копытцами, сгинул. Кончик хвостика сгорел синим пламенем.
Воспользовавшись трофеем, В. измерил и оценил качество своих рукописей.
Не поверил. Еще раз оценил, упал в обморок.
Ночью, легши на матрасину, голосильник мне почудился: захренятину внапрасину ты писатиной подспудился? Мух давил с редакторятиной, претерпячил рецензилище, интуикал всей фибрятиной, расхристячивал фибрилище? Не побрить тебя небритвою, не обмыть неумывалище. За какие за грехитьтвою распинался в распиналище?
В общем, братцы, я спузырился. Психоёкнулся. Завралился.
Вглупаря перефуфырился и зазряйно обастралился…
«Ну все, можно вешаться», — решил В., еще раз измерив и оценив свои творения утром.
Опохмелился и передумал. «Прибор-то на что?.. А ну-ка, еще разик…»
Его вырвало с корнем. Проблемы остались.
Подался в критики. И пошел в гору — настолько неудержимо, что уже через год завоевал ведущую позицию в самом толстом журнале. О тайне его успеха не ведал никто. Но известно бьшо, что, читая очередной шедевр, подлежащий аннигиляции, он неизменно снимал с безымянного пальца золотой перстень с печаткой и прикладывал к страницам рукописи там и сям. После чего внимательно нюхал.
И не бьшо ему равных по глубине и точности литературной оценки.
Современники его называли: Неистовый В.
Сон во время стриптиза
Позвольте маленький сюрприз: в Париже видел я стриптиз. (Париж — латиницей: Paris, но «s» французы не произносили с той поры, как изменили древний свой прононс и звук пошел не в рот, а в нос.)
|
|
|
Я спал. В партере было тесно. На сцене раздевалась стерва. Седые чресла в жирных креслах дрожали, вытрясая сперму, меж тем, как жертвенная кошка, изображая злую течку, струилась как сороконожка, переползающая свечку. Итак, я спал. Гремел стриптиз.
(Припомнил кстати: грек Парис прекрасен был как кипарис, морально слаб, как человек, и был троянец, а не грек, неважно, стало быть, стриптиз, и он решал, которой из троих богинь вручить свой приз.
Тот древний конкурс красоты мы обойдем за три версты, дабы не рухнуть носом вниз: а вдруг нас вызовут на «бис»?
А если вдруг случится криз гипертонический?
А вдруг бумажник выпадет из рук, а в нем паспорт, записная книжка с телефонами и адресами, гостиничные счета и мало ли еще что).
Уже истерзанное платье в неистовом змеилось твисте; уже замученный бюстгальтер покончил жизнь самоубийством, и с агонирующих ляжек как ручейки текли колготки, и в срамоте крючков и пряжек дымился прах последней шмотки, как вдруг у когото выпал пельмень, но я спал и не мог оказать врачебную помощь.
Выбор варианта
Каратистская притча
Тем, кто путь свой знает, помогают боги.
Встретились однажды на большой дороге молодой разбойник, с саблей востроносой, и тщедушный, старый, сморщенный философ.
И сказал разбойник: — Знаешь ли, премудрый, как получше встретить завтрашнее утро? Жалко мне глядеть на стоптанное тело. Жить тебе давно уж, видно, надоело? — Всех казнит Природа, — произнес философ, — но в делах священных важен срок и способ, как в хорошей песне правильная нота. Выбор варианта — тонкая работа.
— Всех казнит Природа, — возразил разбойник, — но какая тонкость, если ты покойник?
Парень я ленивый, но тебе, как другу, окажу, пожалуй, грубую правду. Хочешь ли повиснуть, поболтав мозгами, или в воду рыбкой, а на шею камень? Прикажи — прирежу. Разреши — пристукну. Придушу, как мышку, а потом мяукну?
— Всех казнит Природа, — повторил философ, — но в незрелых мыслях много перекосов. Делай, что умеешь. Делай, не смущайся, но сперва с ногой моею попрощайся.
Так сказав, премудрый вдруг подпрыгнул ловко — Кхек! — и отлетела темная головка.
В ад пошел разбойник, в рай — учитель строгий. Тем, кто путь свой знает, помогают боги.
Позы
(К руководству по аутотренингу)
Итак, уважаемые, запомните навсегда: отнюдь не предосудительно вспоминать прошлые жизни во внутриутробной позе плода, подобрав калачиком ноги, или думать о вечности, стоя на голове, как йоги, если даже пятки при этом выделывают антраша — уметь придавать себе разные очертания вовсе не глупо. До чрезвычайности хороша поза трупа, но и она не единственная из пригодных для самоусовершенствования. Зависит кой-что и от условий погодных. Для обретения вида женственного, к примеру, ночь заполярная не то чтобы очень: шубы из шкур беломедвежьих, как ни крутись, стесняют движения, а сбросишь, враз схватишь воспаление почек. Эскимосы, однако, читал я, находят выход из положения и в любой градус мороза достигают апофеоза.
|
|
|
Вообще, было бы чем заняться, найдется и поза.
А еще вот (ежели наоборот): руки наугад, ноги назад, уши вниз, глаза вместе — точно в том фокусе, где находится чувство чести, макушка при этом закидывается до предела (сзади шелковая тесемка, чтобы не отлетела), живот по диагонали, спина по спирали, грудь сикось-накось — в такой позе сама собой вытанцовывается всевозможная пакость, и можно пролезть без очереди, не боясь быть утопленным в бочке дегтя (очередь, правда, слыхал я, воспитывает чувство локтя), можно читать стихи, воя недужно, под бурные раздражительные аплодисменты и можно пить, даже нужно, и не платить алименты, короче, это — поза поэта.
VII. В ЭТОЙ ВЕЧНОЗЕЛЕНОЙ
Памяти художника Владимира Казьмина
…и этот дождь закончится как жизнь и наших лиц истоптанная местность усталый мир изломов и кривизн вернется в изначальную безвестность все та же там предвечная река все тот же гул рождений и агоний и взмахами невидимых ладоней сбиваются в отары облака и дождь слепой неумолимый дождь свергаясь в переполненную сушу пророчеством становится и дрожь как торжество охватывает душу и наши голоса уносит ночь.
Крик памяти сливается с пространством, с молчанием — со всем, что превозмочь нельзя ни мятежом, ни постоянством. Не отнимая руки ото лба, забудешься в оцепененьи смутном, и сквозь ладони протечет судьба, как этот дождь, закончившийся утром.
Мой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. «Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой.»
Он видит все — как вертится земля и небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и вещий сон с потерянной строкой.
За сумраком сумрак, за звездами — звезды, за жизнью наверное смерть, а сбиться с дороги тек просто, так просто, как в зеркало посмотреть…
В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах, что ж, бери, ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь все то, что оставишь, ты живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь.
В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится, смысл рождается и цветет, а уходит с тобою вместе — иди, ты возьмешь только то, что поймешь, а поймешь только то, что исправишь, ты оставишь все, что возьмешь, и возьмешь, что оставишь.
Черновик Я умирал.
В последний миг вверху, над сердцем прозвучало:
«Ты не готов. Ты черновик.
Все вычеркнуть. Начать с начала».
Проснулся в холоде. Река. (Та самая). И ночь. И лодка. И чей-то зов издалека. И неба жаждущая глотка.
Я вспомнил все. И я не смел пошевелиться.
Я не успел. Я не сумел осуществиться.
Был замысел: Была гора. Была попытка. Шумели ливни и ветра. Ползла улитка.
Я жертвы приносил богам натурой мертвой, но я не знал, не знал, что сам назначен жертвой.
Я целый мир в себе носил и жить пытался, но благодати не вкусил, не догадался.
Я не сумел. Я не достиг.
Я отработан.
А мой убийца — беловик — смотрите: вот он.
Его лепила та же боль, но отличала способность снова стать собой, начать с начала.
Встаньте, встаньте с колен.
Умолкните, предоставьте себя молчанию.
Что просить вам, если дарится океан, а взять можете каплю, и ту — извергая?
О чем молите бездну, вас измеряющую?
Что вам делать с Моим огнем?
Чтобы сжечь ваши души, довольно искры.
Оглушенные песнопениями, голос Мой вы не слышите, ядовит дым ваших жертвенников, и не видите жертв и даров Моих.
Вот сумерки легли, и слабый свет, когда вопрос яснее, чем ответ, и отзвуки отчетливей звучанья. Приходит час Учителя Молчанья, закат заката… Тише, он пришел…
Мир гасится. Еще один укол, и замолчит Поющий Фехтовальщик и грядет ночь. Ты догадался, мальчик, любовь проста и встретиться легко, но меркнет свет и звезды далеко
Листопад
ПРОЩАЙТЕ
ПРОЩАЙТЕ
ГРУЩУ
ГРУЩУ ВЕЩАЙТЕ
ВЕЩАЙТЕ
РОПЩУ
РОПЩУ
Итак, ступай и засыпай, смотри и слушай, как начинают ворожить и сны вокруг оси кружить и саван предзабвенный шить лесные души.
В избытке сил ты не спросил, чей голос лето сотворил, построил плоть твою и воздух венценосный, и к жизни смерть приговорил, и сам себя похоронил и на поминки пригласил траву и сосны.
И не зазорно ли стопам гулять по высохшим губам, топтать и превращать в труху тех, что шумели наверху, казалось, вечно, и утешенье ли рыдать, когда не в силах угадать, зачем земная благодать так быстротечна.
Теперь пора — октябрь идет, зиме поклон земной кладет, несет предвестье, какая жизнь за жизнью ждет, какой из листьев упадет с тобою вместе.
СТЕЛИТЕСЬ
СТЕЛИТЕСЬ
ТЕЧЕМ
ТЕЧЕМ МОЛИТЕСЬ
МОЛИТЕСЬ
О ЧЕМ
О ЧЕМ
Закат — остановись…
Опять пожар, и мчится зверь, на миг, смертельно-сладкий, артерию сопернику зажать в последней схватке.
Вот вспыхнул шерсти обагренный клок…
Узнай же, инок: себе подобных вызывает Бог на поединок.
Не может ножик перочинный создать перо — к перу прижатый лишь отточить или сломать. Родитель детям не причина. Не программист, а провожатый в невидимость. Отец и мать, как я терзал вас, как терзали и вы меня, судьбу рожая… О, если б мы не забывали, что мы друг друга провожаем. Не вечность делим, а купе с вагонным хламом. Сутки, двое, не дольше. Удержать живое — цветок в линяющей толпе — и затеряться на вокзале… о, если б мы не забывали»
Вы уходили налегке. Я провожал вас в невесомость и понял, что такое совесть: цветок, зажатый в кулаке.
Я ждал тебя, не веря, я думал, ты потерян, а ты как день недели явился, мальчик мой. Как долго ты скитался как странно ты удался, и чудом жив остался, и прибежал домой.
А я искал берлогу и не пришел к итогу, и вышел на дорогу, небритый и хромой. Как много истин темных, как много душ бездомных в путях головоломных хотят попасть домой.
Вот этот дом — не сытый, ничем не знаменитый, со всех сторон открытый и летом и зимой — приют последних истин по нраву бескорыстен, но этот дом не пристань, а море, мальчик мой.
Песнь уходящих
Прощайте, мы говорим вам, прощайте, последнее слово, мы встретились и уходим, прощайте — снова и снова, разбитые чаши не клейте, подарков не возвращайте, живых врагов не жалейте, мертвых не возмущайте.
Младенцы играют в звезды, а звезды играют в годы, не стройте дворцов, не спорьте, когда умирают горы, пускай облака воскресают и плачут весенним снегом, пусть все, кто уходит в землю, идут на свиданье с небом.
Шагайте, не оборачиваясь, не трогайте звезд руками, мы память не потеряли, но это другая память, по образу и подобию вам грезится возвращение, но нас облака позвали за всех попросить прощения.
Прощайте же, мы уходим, как дождь сквозь песок пустыни, прощайте во имя Неба, прощайте, как вас простили, прощайте, живите и радуйтесь, помнить не обещайте, пусть солнце вас опьяняет и греет любовь, прощайте.
И взойдешь однажды на гору и увидишь огонь.
Встанет прямо перед тобою высокое пламя, нога потеряет опору, вскрикнет ладонь и другая ответит ей — птицей с запрокинутыми крылами полетишь не дыша… Так родится твоя душа.
Всеведение, знаю, ты во всех — ты переулок мой и дом соседний, и первая слеза, и первый смех, и первая любовь, и взгляд последний…
Расколото сызмальства на куски, по одному на единицу крика, ты плачешь и спешишь, как земляника, засеивать пожарище тоски, разбрызгано, как праздничный огонь, по искорке на каждую ладонь — Всеведение — да — твои осколки
я нахожу впотьмах на книжной полке, в морской волне, в заброшенном саду,
в зрачках звериных, в розах озаренных,
в узорах сна, в предутреннем бреду, в оставленных кострищах, в женских стонах,
в видениях на мраморной стене, ты догораешь — там, в последнем сне — ты улетаешь…
VIII. РИМСКИЕ ПЛИТЫ
я был на грани там и здесь я помню звук сквозь точку нес меня и время было отменено осталось только удалить пространство
но забыл зачем вернулся заснуть опять заснуть опять лететь и крыльями задеть за ветвь оливы и приземлиться медленно светло на берег Тибра бритый наголо Пройтись и вспомнить…
Там, в роще буколической осоки желтел какой-то холмик невысокий, и цинии кудрявые цвели, и кто-то бормотал из-под земли…
Вот, вот… Замшелая плита, влитая в оскаленную почву… Вот ограда, седой фонтан, ступени, часть фасада, молчащий торс, кричащая рука, плющом обвитый жертвенник Фортуны, знакомый с детства профиль старика… Проснулась память. Первая строка открыла веки.
Имя мое, прохожий, не скажет тебе ничего.
Был я Теренций флейтист. Но что толку буквы пустые пустым подставлять глазам?
Жил иль не жил, для тебя разницы в том не вижу.
Ты ж для меня, признаюсь, и вовсе ничто, будь ты и богом богов, не убедишь меня, что прочитал эту надпись.
Чем докажешь, что жив?
Криком своим, сотрясением воздуха?
Кто не дышит, в чужое дыханье не верит.
Если ты жив, объясни, чего ради жизнь продолжается, сдунув меня как пылинку и не заметив Приказ о вскрытии вен исполняя, не позабыв завещать имущество Приказавшему, вспомнил, уже отходя, о клетке со львом, оставленной без присмотра.
Там мой голодный приятель сидит, ожидая трапезы, дверь не заперта,
Каска, будь добр, наведайся, то-то обрадуется.
Я о тебе забочусь, славный доносчик мой, не мешало бы поразмяться.
Кроме любви, путник, ничто жажду не утоляет.
Женщина я. Чашу свою допила.
Выпей и ты свою.
Стой!
Здесь похоронен Фрозий Левша, легионер. С Цезарем брал Британию.
Правой колол. Левой рубил.
Пылью кровь останавливал. Меч, пустая мошна, плащ и пробитый шлем.
Это я, Хлоя.
Шлюхой звалась за резвость, ведьмой за мудрость.
Мрамор — последний любовник.
Лежать под ним вечно.
Тит Виночерпий приветствует вас, граждане. Мимо пройдя, не забудьте: бочка не бесконечна. Есть, однако, в подвале другая.
Надпись на этой стеле да будет краткой, как жизнь Сильвии непорочной.
Марк, твой вдовец, с тобою отныне, и дни не торопит.
Не убеждай меня, Главк, нет, и луна не вечна. Выйдет положенный срок, и пропадет вместе с небом. Время сотрет следы, надпись, как рану, залижет, но восстановится все в миг, когда время умрет.
Здравствуй, Гнезия, супруга, как дела, удобно ль спать?
Слышал я, актер Будила приходил к тебе опять. Евнух ныне он достойный с пустотою между ног, а со мной кинжал, которым я обоим вам помог.
Не гонись за правдой, путник, правда слишком дорога. Из-под камня рядом, видишь, пробиваются рога.
Положил, узнавши правду, Курций Фалл меня сюда. Лег и сам, дела закончив. Это правда навсегда.
Я не упорствовал. Все мне сразу стало понятно, младенцу: гонят туда же, откуда пришел. Для чего же, за землю цепляясь, путь удлинять и небеса оскорблять криком неблагодарным? Вы, в корчах слепого страха ползающие, узнайте: это ошибка, дальше своей колыбели никто не уйдет. Нежным рукам себя укачать позвольте и спите тихо.
Друг мой Валерий, душа моя, в теле твоем обитавшая, осталась бездомной.
Твоя в ребрах моих еще поживет немного.
Сразимся, а после встретимся.
Снов продавец вольноотпущенник Павий приветствует вас, живые.
Первый в Риме дурак, ничего не знал, не умел, не делал.
Вещие сны мои кормили меня.
Шли ко мне бедный патриций, богатый плебей и раб, вызывали сенаторы, принимал Император. Я продавал свои сны сперва за вино, потом подороже, стало хватать на хлеб.
В самом последнем увидел: конец. Всем и всему. Никто не купил. Пришлось заснуть навсегда.
Кем бы ты ни был здесь, там станешь иным.
Верящий в исчезновение слепому подобен червю, знающему лишь темноту.
Слеп был и я. Исцелил меня мой Учитель, и отворились глаза.
Я увидел обитель, где собираются освобожденные, плен земной претерпевшие, и над страхом своим засмеялся.
Путник!
Присядь, отдохни.
Если вздумаешь могилу разрыть, кучку костей откопаешь.
Это остатки цепей моих.
Я улетел туда, где с тобою встречусь.
* * *
…А дальше?
Опусти мои ресницы и Книгу Бытия закрой.
Начни свою с нечитанной страницы.
Бон ломтик солнца, за горой бежит ручей…
Не уходи. Дарящий, не уходи, продлись, приникни ещё, припиши.
Озаривший, не уходи, сеет твой пронзает, а тьма обнимает.
Не уходи, приникни, приникни.
Примечания
Здесь и далее начала писем ко мне обозначаются моими инициалами.
В конце вместо подписи точка в скобках — (.).
Начала моих ответов — (!), окончания — также(.).
Оздоровительный Комплекс. Аббревиатура, удачно совпадающая с общеизвестным «о-кей» — хорошо, нормально, отлично, порядок…
См. также: Искусство быть собой. 2-е изд. — М.: Знание, 1977.
|
|
|
