Глава 4. Постмодернизм и историческая наука 4 страница

Постмодернизм в исторической науке создает особое интеллектуальное и смысловое пространство, в котором взаимопересекаются гетерогенные парадигмы познавательной деятельности и инициируется свобода творческого процесса. При этом исследователь-постмодернист стремится одновременно удовлетворить различные познавательные потребности и соответствовать разным аффективным ожидания. В связи с чем он должен «работать» с различными языками, обнаруживая то яркую индивидуальность, то совсем безликую манеру, то сухой «академизм», то экспрессивность и «сочность» массового восприятия.

При акцентации внимания на семантическом содержании научно-исследовательских текстов главным является то, что постмодернистская парадигма исторического познания предоставляет широкий простор для воображения, вымысла и фикции. «Ключевой критерий модерна – функция, дополняется в постмодерне, – как отмечает В. Вельш, – критерием фикции»[552].

Содержание постмодернистских исторических сочинений сильно зависит от утилитарных интересов, оно непосредственно связано с миром современной повседневной жизни. Поэтому эти тексты носят не столько отображающий, сколько изображающий характер, оставляющий на них как «следы» этой повседневности, так и «отпечатки» интеллектуальной и художественной индивидуальности самого историка. Таким образом, при такой расстановке акцентов в историческом познании на первое место выдвигается визионарный аспект.

Постмодернизм обнаруживает недос­таточность классического исторического письма, в котором есть автор, повествующий о прошлом. Поэтому постмодернисты говорят о необходимости восстановления связей исторических исследований с риторикой и литературой. В частности, Х. Уайт пишет: «Пока историки продолжают использовать обычные грамотные речь и письмо, их репрезентации феноменов прошлого, равно как и мысли о них, останутся «литературными» – «поэтическими» и «риторическими» – отличными от всего, что считается специфическим научным дискурсом»[553].

В этом плане постмодернистская парадигма исторического познания, наращивая многообразие, требует, чтобы положения исторических текстов не звучали подобно словесным обрывкам, а раскрывали многослойность и многоаспектность предмета исследования и служили решению поставленных в нем познавательных задач, наглядно обнаруживая специфические возможности и границы тех или иных используемых исследовательских средств. В противном случае вместо многоязычия можно получить псевдомодернистские интеллектуальные «постройки», представляющие собой неорганизованный когнитивный хаос.

В связи с этим специфика постмодернистской парадигмы исторического познания заключается как раз в том, что она стремится вернуть потенциал тех познавательных традиций, которые были утрачены в ходе унификации исследовательской деятельности, проведенной модернизмом в сфере исторической науки.

Со времен Гегеля в эпистемологии утвердился трюизм о том, что каков предмет, таковым должен быть и метод его познания. Поэтому вполне естественным выглядит вопрос: если общество в эпоху постмодерна можно изучать с помощью постмодернистского метода, то возможно ли на его основе строить познание прошлых, т. е. «допостмодерных» исторических эпох. С точки зрения модернистской исторической науки, разумеется, нельзя, поскольку репрессивность объекта познания по отношению к его субъекту заставляет искать адекватные познавательные средства. С позиций постмодернистской парадигмы исторического познания, преодолевающей эту репрессивность, такой метод вполне пригоден для изучения истории и даже необходим в плане преодоления всякого рода авторитаризма и монополизма в процессе исторического познания, любых проявлений интеллектуального монизма и вытекающих из него различных репрессивных – как по отношению к объекту, так и по отношению к субъекту – теоретических концепций.

Более того, историческое познание в рамках постмодернистской парадигмы представляет собой процесс «со-творчества» субъекта и предмета исследования (текста), результатом которого в ходе экстериоризации культуры исследователя в историческое прошлое выступают метафоры как определения исторического бытия. Используя при этом различные комбинации познавательных средств, историк-постмодернист добивается в ходе такой игры в «исторический калейдоскоп» многообразного и многоаспектного рассмотрения предмета своего интереса, не утверждая приоритета ни одного из таких рассмотрений.

В этом случае постмодернистская техника исторического познания реализуется в рамках коллажа – приема эклектичного, случайного сочетания разнообразных элементов[554]. Вообще надо отметить, что эклектизм – характерное явление для методики постмодернистского исторического познания. Однако эклектизм в данном случае не следует рассматривать как проявление «дурного» вкуса или беспринципности исследовательской деятельности. С одной стороны, эклектизм свидетельствует об отсутствии методологического единства и целостности в подходе к предмету исторического изучения, и в этом преодолении познавательного монизма как раз и проявляется характерная черта постмодернизма. С другой стороны, эклектизм как способ сочетания разнородных, порой противоположных познавательных парадигм, является той формой, в которой только и может реализоваться такой фундаментальный принцип постмодернизма, как радикальный плюрализм.

При этом надо, однако, видеть специфику постмодернистского коллажа, его отличие, например, от коллажа авангардистского. Характеризуя авангардистскую технику коллажа, Б. Гройс, отмечает, что ее цель – аутентичное выявление «скрытой», более фундаментальной, чем натуральная, реальности. Постмодернист исходит из того, что он создает метафоры в качестве определения бытия, и поэтому исследователь отказывается от позы мага, превращающего невидимое сущее в видимое. Постмодернист лишь оперирует с готовыми стилями, с известными системами, заново комбинируя их[555].

Постмодернизм в исторической науке проявляется и в том, что историк, используя методику когнитивного коллажа, в отличие от различных модернистских монистических подходов, заранее не знает, какой результат он получит в ходе исторического исследования. Перебирая, часто случайно, опираясь исключительно на свою эрудицию и интуицию, познавательные парадигмы, историк-постмодернист больше увлечен самой методологической игрой, наслаждением от ожидания того, что может получиться в результате использования порой диаметрально противоположных познавательных средств, чем самим результатом исследования.

Вместе с тем такая методика дает возможность историку-постмодернисту выявить самые различные, порой неожиданные характеристики исследуемого явления. И хотя то, что оказывается продуктом его деятельности, лишено цельности и единства и являет собой, как отмечается в литературе, энциклопедический по охвату коллаж интерпретаций предмета и верификаций этих интерпретаций (которые в определенном смысле также оказываются соответствующей конвенциональной игрой), тем самым исследователь-постмодернист демонстрирует и многосторонность изучаемого предмета, и «прозрачность» различных его трактовок, возможность свободного перехода от одной методологии к другой, а также неадекватность любых «окончательных» и «единственных» решений по любой проблеме исторического познания. Но еще в большей мере исследователь, как отмечает Я. У. Астафьев, демонстрирует глубинную цель подобных изысканий, которая состоит в наслаждении высшей свободой творческой игры в действительность, но в действительность не «натуральную», а находящуюся в снятом, духовно преображенном, фикциональном виде[556]. В связи с этим К. Дженкинс заметил, что «большинство историографических сочине­ний являются попыткой наложить полную смысла форму произведения на прошлое, которое ничего не значит»[557].

Таким образом, историк-постмодернист, исходя из принципов радикального когнитивного плюрализма и методологической дополнительности исследовательских парадигм, реализуя методику познавательного коллажа, при изучении предмета своего научного интереса должен стремиться использовать максимально большее число методологических концепций при свободном их комбинировании. В этом плане историк-постмодернист, с одной стороны, ориентируется на максимальную широту знаний в области собственных исторических интересов, которые он комбинирует на основе собственных субъективных предпочтений. С другой стороны, он использует эти знания для максимально полного и всестороннего описания, объяснения и понимания изучаемого феномена, не выставляя при этом какую-либо общую его теорию, а создавая коллаж нарративов и теорий.

 Некоторые исследователи полагают, что в своем профессиональном поведении историк-постмодернист ближе к энциклопедически образованному человеку, нежели к привычному субъекту науки – специалисту узкого профиля. Однако его своеобразный энциклопедизм не следует понимать в традиционном духе, на манер ученых типа деятелей Возрождения и Просвещения. В отличие от них знания и навыки поведения историка, использующего постмодернистский метод, не систематизированы и не подчинены логике построения какой-либо схемы. Соответственно, полагает Я. У. Астафьев, постмодернист трактует свою дисциплину не как собственную отрасль науки, а скорее, как определенную сферу культуры. Культуры не в распространенном у нас «музейном» понимании – как собрания образцов для подражания, а в этнологическом – в смысле совокупности представлений и ценностей, закрепленных в соответствующих концептуальных средствах и приемах, воплощенных в свою очередь в неких материальных артефактах[558].

С представлением о том, что постмодернистская парадигма исторического исследования как бы растворяется в культуре, согласиться нельзя, как и с тем, что она превращается в отрасль искусства. Постмодернизм не только не отменяет разнообразные формы социального познания, но, наоборот, провозглашает их когнитивное равноправие и познавательную самоценность. Поэтому историк-постмодернист не трактует свою деятельность как определенную сферу культуры, а сознательно утверждает связь между предметом исторического интереса ученого, выбором познавательных средств, результатом познания и духовными, культурными интенциями собственной, исследовательской деятельности. Но от этого постмодернистское историческое познание не перестает быть исследованием, хотя оно и не укладывается в таком виде в привычные стереотипы научности. Но в этом-то и состоит специфика постмодернистского стиля исторического мышления, который ориентируется на высшую свободу и творчество. Поэтому историк-постмодернист – это не только исследователь, но и художник. Он не «беспристрастный» искатель такой сомнительной вещи как истина, а ее творец-конвенциалист.

Постмодернисты считают, что сближение истории и литературы подтверждает монологическую недос­таточность исторического письма. Но тогда историку придется осваивать новую эстетическую реальность: поступиться, например, привычным статусом автора и «расщепить» себя на «автора» и «повествователя» – организатора пространства разноязычного диалога. Но есть и более радикальный путь: отказ от авторского дискурса вообще и предоставле­ние права авторства любому пользователю сконструированного истори­ком документально-историографического комплекса. Историография в этом случае может быть представлена как область интертекстуальных значений, где, по словам М. Бахтина, «нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалоги­ческому контексту... Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения»[559].

Разрабатывая теорию истори­ческой интерпретации, Х. Уайт радикально переопределяет традиционные принципы описания исторических событий, соглас­но которым повествование рассматривается нейтрально как кон­тейнер фактов, а исторические события представляют реальную историю, которую надлежит лишь вскрыть и представить чита­телю, непосредственно и интуитивно постигающего историчес­кую истину. По Х. Уайту, язык налагает на историческое повество­вание ограниченный набор риторических форм, предлагая ва­рианты построения сюжета, типы объяснительных моделей и варианты идеологических позиций. Неизбежный выбор из них определяет специфику различных интерпретаций исторических событий[560]. Су­ществование различных, равно приемлемых, путей репрезен­тации повышает значимость таких сторон исторического ис­следования, как его оригинальность, правдоподобность и убедительность. Не существует внешнего критерия того, какая из предложенных интерпретаций более истинна.

Поэтому особую роль в ре­презентации исторической реальности постмодернисты отводят нарративному подходу. Теория этого подхода была разработана в конце 80-х гг. ХХ в. Х. Уайтом, который согласен, что историки могут обладать верным зна­нием конкретных исторических событий, но исторические по­вествования он расценивает как литературные произведения, имеющие в качестве основы роман, комедию, трагедию или сатиру. История – результат неизбежного отбора, когда одни стороны событий выпячиваются, другие – отодвигаются в тень, что достигается посредством характеристик действую­щих лиц, повторения мотивов, изменения тона повествова­ния – тех выразительных техник, которые мы встречаем в романе или пьесе. Ни одно историческое событие само по себе не трагично. Оно может быть воспринято как таковое лишь в соответствующем контексте, лишь под определенным ракур­сом. Ибо в истории то, что трагично с одной точки зрения, комично с другой[561].

Х. Уайт считает, что для сознания историка характерно «движение» от рассматриваемых данных к структурам и составляющим интерпретациям, предопределяющимся социальным опы­том, интеллектуальной практикой[562]. В тексте историка они кристаллизуются в особых формах – тропах, которые совмещают в себе и ма­неру, способ конструирования идеи, и ее нелингвистиче­скую фиксированность в виде метафоры, «картины». Толь­ко отношения между тропами и миром, в котором они воз­никли, способны дать основание для корректного «взгля­да» на взаимосвязь языка текста и реальности, что позво­ляет выйти через историографическое осмысление пробле­мы к пониманию ее существа[563].

Проблеме «история и тропология» большое внимание уделял Ф. Анкерсмит, который сделал вывод о том, что «нарративизм принимает прошлое, как оно есть»[564]. В связи с этим В. Н. Кравцов пишет, что «здесь, по мнению самого автора, устраняется основная ошибка позитивистов и их современных последователей, забывающих о том, что, прежде чем факт «представит» ре­альность, он должен быть «нарративно интерпретирован» использующим его историком. Иными словами, по интел­лектуальной конструкции можно судить о реальности только после тщательного историографического исследо­вания самой конструкции, а объяснительные функции ис­торического знания должны быть реализованы в отноше­нии творчества тех, кто «делает факт»[565].

Переход к плюралистической интерпретации исторической реальности рассматривается постмодернистами и как требование использования различных риторических стратегий в пространстве исторического дис­курса.  Американские исследователи Д. Райс и П. Шуффер выделили че­тыре типа риторических стратегий в пространстве фигуративного дис­курса: метафорический, метонимический, синекдохический и ирони­ческий.

Эти четыре типа фигур выделяет в тропологии и Х. Уайт. Тропология у него – это «теоретическое объяснение вымышленно­го дискурса, всех способов, какими различные фигуры (ме­тафора, метонимия, синекдоха и ирония) создают типы образов и связи между ними, способные служить знаками реальности, которую можно лишь вообразить, а не воспринять непосредствен­но. Дискурсивные связи между фигурами (людей, событий, про­цессов) в дискурсе не являются логическими связями или дедук­тивными соединениями одного с другим. Они, в общем смысле слова, метафоричны, т. е. основаны на поэтических техниках конденсации, замещения, символизации и пересмотра. Вот поче­му любое исследование конкретного исторического дискурса, ко­торое игнорирует тропологическое измерение, – подчеркивает Х. Уайт, – обречено на неуда­чу в том смысле, что в его рамках невозможно понять, почему данный дискурс «имеет смысл» вопреки фактическим неточнос­тям, которые он может содержать, и логическим противоречиям, которые могут ослаблять его доказательства»[566].

По мнению постмодернистов, полнота исторического описания прямо зависит от количества этих риторических стратегий (фигур). Метафорический дискурс представляет текст как мифологическую структуру. В метонимическом – текст понимается как отражение реаль­ной действительности. Синекдохический дискурс понимает текст как фрагмент более общей системы, а иронический – как возможность сти­лизации и пародии другого текста. «Полнота описания, – пишет Ю. Л.  Троицкий, – могла бы, в этом контексте, стать синонимом исторической истины, недостижимой в пространстве одного языка. Ис­тинным можно было бы назвать такое описание события, которое вклю­чало бы в себя все четыре дискурсивные стратегии. Представляется, что названные стратегии составляют парадигму исторического описания (язык – в смысле Соссюра), из которой историк каждый раз выстраива­ет свою «синтагму» (речь)».

Эти риторические стратегии соответ­ствуют точкам зрения авторов исторических нарративов: метонимиче­ский дискурс совпадает с позицией современника события, синекдохи­ческий может быть отождествлен с позицией потомка (например, исто­рика), метафорическая стратегия присуща нарративам иностранцев, пишущих о другой стране, а иронический дискурс позволяет «отстранить» описываемое событие через комическое «снижение». Тот факт, что исто­риографическая культура развивалась как тотальность синекдохического дискурса и точка зрения потомка подчиняла все иные риторические стратегии, приводил к тому, например, что в периоды явной ангажиро­ванности господствующей в обществе историографической линии (со­ветская эпоха) возрастал интерес к дневникам и переписке современни­ков событий или иностранцев, так же как к историческим анекдотам. И причиной тому – не только искажения фактов и концептуальные натяж­ки, но и монологичность исторического письма, репрезентирующего го­лос всезнающего потомка[567].

Однако, как полагают исследователи, следует учитывать, что сколь бы ни была привлекательна идея творчества без границ, т. е. размывания рамок между историей и искусством, ее реализация на практике затрудняет возможность коммуникации. Конечно, догматические институциональные формы исторического знания, выполняющие «репрессивные» функции, ограничивают свободу творчества, но и стирание границ между искусством и исторической наукой, чрезмерная эстетизация последней сводит ее коммуникативные возможности к проблеме вкуса. Порог же коммуникативных рассуждений, где доминируют ценностные ориентации, значительно ниже, чем в научно-исследовательском дискурсе, в котором преобладает рациональность и в использовании языка, и в поиске аргументов, и в обосновании их доказательности.

Это достаточно убедительно демонстрирует на примере постмодернистской философии Н. С. Автономова, которая пишет: «Эстетизация философии только ограничивает ее коммуникативные возможности, ибо подчиняет их, в конечном счете, суждениям вкуса типа – «это мне нравится», «это мне не нравится». Ясно, что коммуникативный порог таких рассуждений ниже, нежели в процессах собственно исследования – достаточно открытого, но соблюдающего какие-то принципы взаимной доказательности. Нравится нам это или не нравится, хотим мы этого или не хотим, но сейчас главной коммуникативной силой в культуре выступает наука, в ней больше элементов, по поводу которых возможны взаимосогласование и сверка общезначимых элементов»[568]. Результатом тотальной эстетизации истории может оказаться глубокое недоверие к прошлому или прямой бытийный нигилизм, обретающий циничную окраску.

ПРИМЕЧАНИЯ