Глава 4. Постмодернизм и историческая наука 1 страница

 

Играй в игры интерпретаторов, забавляйся интеллектуальным плюрализмом. Истина – миф,
тебе – все дозволено.

А. Л.

 

§ 1. Новая конфигурация «мироцелостности»
и постмодернистское мышление

 

 

Постмодернизм как «эмоциональное течение, проникающее во все поры современной интеллектуальной жизни» (Ю. Хабермас), как выражение «духа времени» во всех сферах человеческой деятельности возник в европейских странах, прежде всего во Франции, в конце 70-х гг. ХХ в. «как антитеза культуре, базирующейся на ценностях и идеалах Просвещения»[455]. Постмодернизм иногда рассматривается как ответ на социальный «заказ» неолиберализма и связанной с ним эпохи «конца истории», переходящего в «столкновение цивилизаций»[456].

Термин «постмодернизм», согласно Б. Тэйлору, впервые стали использовать независимо друг от друга Л. Стейнберг и Ч. Дженикс для характеристики определенных художественных стилей[457]. Как отмечают исследователи, у Л. Стейнберга «постмодернизм» совпал с сознательным отказом от воспроизведения реальности как таковой в пользу экспериментов в области различных сочетаний готовых образов реальности в рамках единого живописного пространства. «Постмодернизм» у Ч. Дженикса характеризуется эклектизмом и двойственностью смысловой кодировки, цель которой заключается в стремлении к одновременному диалогу, как с широкой публикой, так и с просвещенным меньшинством – профессионалами[458].

Постмодернизм складывался постепенно под влиянием различных интеллектуальных течений: от прагматизма, экзистенциализма и психоанализа до феминизма, герменевтики, постэмпи­рической философии науки. Эпистемологические корни постмодернизма специалисты усматривают в воззрениях Ф. Ницше (анализ проблематичных отношений языка к действительности), Ч. С. Пирса (семиотика, согласно постулатам которой любая человеческая мысль неиз­бежно облечена в знаки); Ф. де Соссюра (лингвистика, постулиро­вавшая произвольность связей между словом и предметом, знаком и означа­емым); Л. Витгенштейна (анализ языкового структурирования человеческого опыта); М. Хайдеггера (экзистенциалистско-лингвистическая критика метафизики); Эд. Сепира и Б. Л. Уорфа (лингвистическая гипотеза о том, что язык формирует восприятие действительности ровно в той мере, в какой действительность формирует язык); М. Фуко (генеалогические исследо­вания в области социального конструирования знания).

Истоки постмодернизма непосредственно связаны с «лингвистическим поворотом» – языковой революцией, нашедшей свое выражение в лингвистической философии Л. Витгенштейна («Логико-философский трактат»), феноменологии Э. Гуссерля («Логические исследования»), фундаментальной онтологии М. Хайдеггера и обозначающей переход от классической философии, рассматривавшей сознание в качестве исходного пункта философствования, к философии неклассической, которая выступила с критикой метафизики сознания и обратилась к языку как альтернативе картезианского cogito[459].

Благодаря «лингвистическому повороту» стало ясно, что язык – это не столько посредник между человеком и реальностью, а самостоятельная реальность, которая создает и самого человека, и его мир. Язык, вырвавшись из своих пределов, стал подчинять себе внеязыковое пространство. Так, Л. Витгенштейн, трансформируя кантовский «высший принцип синтетических суждений» («условия возможности познания одновременно являются условиями возможности объектов, данных в опыте»), высказал идею о том, что «возможности описания переживаемых фактов, т. е. пропозициональные высказывания как репрезентации фактов, одновременно являются условиями возможности фактов, поддающихся описанию»[460].

М. Хайдеггер, пожалуй, первым заговорил о том, что в языке следует видеть нечто большее, чем предмет лингвистического анализа. Язык, по Хайдеггеру, – это дом Бытия, пронизанный его строем; через него постигается само Бытие. М. Хайдеггер назвал язык голосом истины самого Бытия, Домом его, в который надо вслушиваться, чтобы услышать истину как таковую. Затем Ф. Анкерсмит в «Нарративной логике», выполненной в русле «лингвистического поворота», показал, что принцип «предикат содержится в субъекте» относится и к тому, что он называет «нарративными субстанциями», т. е. к таким понятиям, как Ренессанс или Французская революция. Например, рассказ о Французской революции может быть рассмотрен как развертывание значения этого понятия. Из этого наблюдения, как отмечают специалисты, следует, что логика исторического дискурса определяется семантическими структурами исторических понятий[461].

В конечном счете «лингвистический поворот» в гуманитарных науках впервые осуществил переход от теоретического обоснования существования априорных условий познания общества к эмпирическому исследованию, исходящему из конструктивистской гипотезы[462].

В связи с особой ролью «лингвистического поворота» в гуманитарном познании надо отметить, что внимание к языку в европейской культуре идет из многовекового христианского прошлого, с его представлениями о Божественном творящем Слове как прообразе человеческого слова. По мере того, как чувство власти Божественного Слова над человеком становилось менее сильным, менее безусловным, «центр тяжести» постепенно начал смещаться в сторону слова человеческого. Это последнее стало насыщаться смыслами, не свойственными ему прежде, даже избыточными. Европейский человек стал искать новую опору в слове, когда начал переставать находить ее в Слове Божественном. Поэтому «открытие» языка в качестве самостоятельной реальности – это, по сути дела, не столько открытие, сколько воспоминание.

У истоков «лингвистического поворота» стоял швейцарский филолог, лингвист и антрополог Ф. де Соссюр, которого считают родоначальником структурализма в языкознании. Он первым высказал мысль о том, что язык – это система знаков. При этом он считал, что любая знаковая система функционирует благодаря различиям между ее элементами. Смысл каждого элемента (знака) определяется исключительно в результате его отношения к другому элементу, т. е. исходного, изначального и внеязыкового (внесистемного) смысла элемент не имеет. Взаимосвязь между компонентами знака и его концептуальным компонентом (связь «означающее» – «означаемое») произвольна, исторически обусловлена и, следовательно, не абсолютна[463].

Это и позволило затем структуралистам распространить понятие языка за пределы лингвистики, на все те области, где можно обнаружить знаки, прежде всего на культуру. Структуралисты описывали культуру как совокупность языков, а поэтому могли ее исследовать при помощи лингвистических и семиотических методов. В связи с этим Р. Барт писал: «Культура все больше и больше открывается нам как универсальная система символов, регулируемая одними и теми же операциями; это символическое поле обладает единством, и культура во всех аспектах представляет собой язык».

Как только идея языка распространилась на культуру в целом, стало расширяться, насыщаться новыми смыслами и значение тех понятий, которые прежде были чисто лингвистическими, а теперь начали претендовать на ведущие позиции в культурном мышлении. Одним из таких ключевых понятий стало понятие текста, которое начало толковаться предельно широко: как связная совокупность знаков. В результате появилась возможность говорить о невербальных текстах.

Весьма влиятельным стало понятие парадигмы. Этот термин американский методолог науки Т. Кун заимствовал из грамматики (там он означал совокупность элементов, которые образуют единое правило) и назвал так классическую научную разработку, принятую научным сообществом за образец и основу научной традиции. Постепенно сфера употребления этого термина стала расширяться чуть ли не до обыденной речи. Большое распространение в гуманитарных науках получило понятие стиля. Раньше говорили о литературных или художественных стилях; теперь под стилем стали понимать вообще целостный тип организации некоторого рода действий. Стали говорить, например, о стиле мышления, в том числе и научного, или о стиле жизни. Понятие диалога из «разговора» превратилось в фундаментальный принцип отношения человека к другим людям, к миру и к Богу.

Новое значение приобрело понятие метафоры, которая превратилась из риторического тропа в познавательное средство. Открытие метафоры как познавательного средства[464] и языка как особого мира вообще явилось результатом нарастающего понимания неизбежной условности, неточности, неполноты человеческого познания мира. Все больше стали очерчиваться границы нашего неизбежного несовпадения с миром, разрыва между знанием о мире и самим миром. Разрыва, не только трагичного, но и плодотворного, ибо в пространстве разрыва между собою и миром, из постоянных стремлений его преодолеть, человек порождает свой собственный мир – мир культуры, языка, всего того, что возникает по человеческой воле. Это – мир свободы.

«Лингвистический поворот» сопровождался фундаментальным сдвигом во взаимоотношениях между языком и гуманитарными науками, а, следовательно, и во взаимоотношениях между языком и объяснением человеческого поведения[465]. Теперь лингвистика не только стала для многих наук источником терминов, но и смогла претендовать на роль своего рода образца, источника моделей для них[466].

Основными чертами «лингвистического поворота» являются критика понятия субъекта, обращение к исследованию смысла и значения, замена понятия истинности понятием осмысленности, стремление рассматривать язык как предельное онтологическое основание мышления и деятельности, релятивизм и историцизм.

Проникновение понятия «лингвистический поворот» в историческую науку актуализировало проблему нарратива как способов написания истории. Сама эта проблема проистекала из известного различения исторического исследования (области науки, где производятся исторические факты) и письма историков, или историописания (где воображение историка играет этими фактами и наполняет их значением в ходе создания текста). В качестве источников лингвистического поворота в историописании специалисты называют аналитическую философию истории, модель истории науки Т. Куна, «эстетический историзм» Х. Уайта, концепцию исторической риторики Х. Хекстера, концепцию исторического дискурса Р. Барта[467].

Постмодернизм – понятие, производное от «постмодерна». В конце 80-х гг. прошлого века В. Вельш отмечал, что термин «постмодерн» долгое время использовался исключительно случайно: не прослеживается ни причинной взаимосвязи между употреблениями этого термина, ни содержательной. Области, где он появлялся, были самыми разными: то сфера общей культуры, то только литература, то политика. Хронология также колеблется: от чисто будущностной перспективы до отнесения начала постмодерна к рубежу веков или даже к 1875 г. И, наконец, оценки масштабов также расходятся весьма существенно: под «постмодерном» подразумевают то новую вершину культуры, то короткую интермедию, то возрастное явление[468].

В философском плане за понятием «постмодерн» в определенном смысле стоит Ф. Ницше, которого часто выставляют и в позитивном, и в негативном плане родоначальником постмодерна, который, поставив задачу «переоценки всех ценностей» и «критики европейского нигилизма» второй половины ХIХ в., возможность преодоления язв современности (модерна) усматривал в «сверхчеловеке». В середине 80-х гг. прошлого века Ю. Хабермас в лекции «Вступление в постмодерн: Ницше как новая точка отсчета» писал: «С того момента, как Ницше становится участником дискурса о модерне, аргументации в корне меняются. Сначала был дан вчерне набросок разума как примиряющего самопознания, затем – как освобождающего усвоения, наконец – как воспоминания, которое возмещает и компенсирует; разум выступает как эквивалент объединяющей силы религии и, наверное, способен преодолеть расколы модерна. Трижды эта попытка приспособить понятие разума к программе диалектического в себе просвещения не удавалась. При такой констелляции Ницше мог выбирать – или еще раз подвергнуть субъект-центрированный разум имманентной критике, или отказаться от программы в целом. Ницше решается на вторую альтернативу: он отказывается от новой ревизии понятия разума и прощается с диалектикой просвещения»[469].

В 1917 г. вышла книга Р. Панвица «Кризис европейской культуры». В ней автор использует термин «постмодерный человек», который так же, как и «сверхчеловек» у Ницше, должен будет преодолеть декаданс и нигилизм, рассматриваемые в книге как язвы модерна. В другом значении термин «постмодерн» был использован Д. Сомервиллом. В 1947 г. он опубликовал работу, которая представляет собой краткое изложение первых шести частей труда А. Дж. Тойнби «Постижение истории». «Постмодерн» означает там период европейской культуры, начиная с 1875 г., а характерным его признаком считается переход «от политики, опирающейся на мышление в категориях национальных государств, к политике, учитывающей глобальный характер международных отношений».

В середине 60‑ х гг. ХХ в. понятие «постмодерн» стало наполняться новым содержанием, благодаря, прежде всего, литературной полемике в США по поводу оценки послевоенной литературы. Особую роль при этом сыграли литературоведческие работы Л. Фидлера, который в статье «Пересекайте границы, засыпайте рвы» писал, что «постмодерн» ликвидирует зазор между художником и публикой, а постмодерный писатель есть «двойной агент», «равно уютно ощущающий себя в реальности технологизированного мира и в сфере чуда».

Главную заслугу послевоенной литературы стали усматривать, пишет В. Вельш, в новом сопряжении элитарной и массовой культуры. Если литература классического модерна отличалась утонченностью художественной ткани, но была вместе с тем элитарной, со своей игрой в бисер, доступной лишь верхнему слою интеллектуалов, то новая литература покинула эту башню из слоновой кости. Эта литература, таким образом, и представляет собой нарушение границ в социальной и институциональной сферах, ибо она не является больше элитарной и содержит в себе различные мотивы и повествовательные установки. Постмодерной литературе присуща полиструктурность как на смысловом, так и социальном уровнях и характерно вследствие этого многоязычие. В этой литературе осуществляется связь как реальности и фикции, так и элитарного и популярного вкусов. Таким образом, двойное кодирование выступает атрибутом литературного и всякого другого постмодернизма.

Таким образом, в ходе литературной полемики в США по поводу оценки послевоенной литературы определилось в общих чертах содержание понятия «постмодерн»: постмодерным стали называть такое произведение, в котором есть сознательный плюрализм языков, моделей, методов. «Постмодерн, – пишет В. Вельш, – на первых порах случайное и крайне неоднозначное выражение, приобрел в литературной полемике очертания подлинного понятия и возвысился, притом (что повторялось далее в типичной для других областей культуры форме протекания этого процесса) от слова с негативной маркировкой, регистрировавшего явления упадка, до лексической единицы, имеющей позитивную окраску, имеющей обязательства перед настоящим и будущим и являющейся носительницей – в качестве конкретного содержания – радикального плюрализма»[470].

В последующие годы, отмечает В. Вельш, «постмодерн», будучи поначалу литературоведческим термином, последовательно стал внедряться и в другие сферы, прежде всего в архитектуру и живопись, а затем был подхвачен в социологии и достиг значительной конъюнктуры в философии, а сегодня, кажется, уже нет области, куда бы не проник этот вирус, порождая многочисленные споры вокруг содержания этого понятия.

Одни интеллектуалы понятие «постмодерн» стали наполнять онтологическим содержанием, другие – гносеологическим. В онтологическом плане, пишет В. Вельш, можно выделить несколько содержательных интерпретаций термина «постмодерн». Во-первых, для некоторых исследователей постмодерн – это эпоха новых технологий. Для других, напротив, под знаком постмодерна как раз и происходит прощание с засильем технократии, и для них постмодерн – это идеология «зеленых», экологистов, альтернативников. Во-вторых, если одна группа под лозунгом постмодерна уповает на новую консолидацию расколотого общества (скажем, при помощи нового мифа), то другая, наоборот, надеется на наступление эпохи активной плюрализации и фрагментации. В гносеологическом плане «постмодерн» интерпретируется как отречение от разума. Причем и мифолюбы, и фрагментисты едины в критике разума, но по разным причинам: 1) первые считают, что разум не способен осуществить новую консолидацию общества; 2) вторые, наоборот, полагают, что именно разум сам по себе продуцирует единство и террористичен по своей сути[471].

В современной литературе существуют различные представления о том, что такое «постмодерн», и даются различные его оценки. Так, В. М. Межуев считает, что постмодерн – это не столько характеристика определенного общества, сколько культурная реакция на общественное состояние, в котором постепенно изживается просветительский культ разумного, рационально действующего и мыслящего человека, берущего на себя личную ответственность за все, происходящее в обществе. ХХ век стал свидетелем кризиса просветительского сознания, давшего начало «эпохе модерна» с ее установкой на автономную и свободную индивидуальность. Индустриальное и постиндустриальное общество – преимущественно массовое, в котором власть, легитимируемая ранее свободным волеизъявлением граждан, переходит к обезличенным структурам и корпорациям. Отдельный индивид перестает мыслить себя самостоятельным субъектом социального действия, дающим начало всем общественно значимым изменениям и инновациям. Утрата индивидом роли субъекта общественного развития, сознательно контролирующего всю сумму внешних обстоятельств своей жизни, и фиксируется в постмодернистском сознании. Оно есть сознание кризиса «эпохи модерна», ее неизбежного конца, но отнюдь не позитивная ее альтернатива. По своей сути постмодернизм не прогностичен (т. е. не обращен к будущему), а апокалиптичен[472].

По мнению П. Козловски, наоборот, общество постмодерна – это творческое общество, общество форми­рующейся культуры, характерные черты которой выявляются прежде всего в сфере когнитивной репрезентации – т. е. в той области, где культура становится предметом и мышления и познает сама себя. При этом речь идет о новом обретении утраченного общего духовного состояния и человеческих форм знания, которые выходят за границы коммуникативной компетенции и аналитического разума[473].

Постмодернистская эпоха, как считают исследователи, харак­теризуется резким ростом культурного и социального многообразия, отходом от ранее господствовавшей унификации и принципов чистой экономической целе­сообразности, возрастанием возможностей многова­риантности прогресса, отказом от принципов всеоб­щего социального действия, формированием новой системы стимулов и мотивов деятельности людей, возрастанием роли культурных факторов. Постмодерн означает утверждение плюралистиче­ской парадигмы, отказ от европоцентризма и этноцен­тризма, провозглашение принципа множественности, фрагментацию культурного единства, внимание к лич­ности и ее внутреннему миру, самоуправляющимся структурам, проблемам идентичности и т. д. [474]

В сознании постмодерна, как отмечают отдельные исследователи, зафиксирована исчерпанность такого отношения к миру, когда трансформация ре­альности в соответствии с ее идеальным проектом представляется единственно возможным средством ее совершенствования. Скепсис относительно любых стремлений преобразовать мир к лучшему порождает отказ от попыток систематизировать представления о мире, действия в нем. Постмодернистское сознание исходит из принципиальной невозможности познать обществен­ную жизнь, человека и его мир как совокупность замк­нутых, жестко организованных, закрытых экономиче­ских, политических, социальных, культурных, симво­лических систем. Оно обращает внимание на то, что в современном обществе сложился тип мы­шления, не оперирующий устойчивыми базовыми по­нятиями (добро – зло, любовь – ненависть, капита­лизм – социализм, свобода – необходимость). Идеалом такого мышления являются бессубъектность, депер­сонализированные потоки желаний и импульсов, без­личные спонтанности и интенсивности, эти понятия вытесняют категории субъекта, рефлексии, интенциональности[475].

Некоторые исследователи считают, что если основная характеристика модерна – это время, то постмодерна – пространство. Время в модерне выступает в каче­стве организационного центра. Многочисленные ло­кальные культуры благодаря централизованному вре­мени объединялись в единое целое и жили с ощуще­нием сопричастности единому человечеству. Время не только синхронизирует события внутри одной культу­ры, но и задает всем культурам единый ритм функцио­нирования и развития. В насто­ящее время культурный плюрализм требует децентра­лизации. В пространстве постмодерна сосуществуют различные культуры, которые отличаются друг от дру­га системой ценностей и, что очень важно, различным пониманием времени. Постмодерн от­казывается искать «общий знаменатель» и взаимо­действие культур рассматривает не как субординацию, а как координацию. Координация связывается не с по­следовательностью состояний, а с горизонтальными связями. Пространство рассматривается как границы культуры, отделяющие ее от других культур, сосуще­ствующих вместе с ней в одно время. Если модерн по­нимает пространство как поле возможностей, поле освоения, поле культурной экспансии и стремится придать окружающему миру определенные формы, подчинить норме, закону, то в постмодерне отсутству­ет такой единый четко определенный центр. Каждая локальная культура может претендовать на роль цен­тра. Сосуществование различных культур, их пересе­чение и соприкосновение позволяют говорить об об­щих точках, «узловых линиях мер», в результате чего мы имеем нечто уникальное и ценное[476].

Определяющей харак­теристикой постмодерна выступает общая фрагментаризация и дезориента­ция[477]. В результате постмодернистское со-общество не является прочным и самодостаточным, данным раз и навсегда. Это – «открытая вселенная», непрерывно форми­рующаяся под воздействием человеческих поступков и верований, открытая, но, вместе с тем, лишенная какого-либо основания. Постмодернистское со-общество оказалось неве­роятно сложным, многомерным, безграничным и неоднозначным, размытым и податливым, словно бы давая возможность развернуться всем экзистенциям, но вместе с тем вселяя тревогу и смятение перед лицом нескончаемого реляти­визма.

В постмодернистском со-обществе, для которого характерно многообразие порой несоизмеримых ценностных ориентаций, горизонтов ожиданий и спектров интересов, и в котором ни один образ дейст­вия не может претендовать на абсолютную обоснованность, главное действующее лицо – человек, выносящий суждения в контексте, который заведомо нельзя до конца определить. Чем более сложным сознанием он наделен, чем менее скован идеологически, тем свободнее он в выборе миров, тем глубже его причастность к сотворению ре­альности. Его ориентации или мотиви­ровки невозможно полностью объяснить и взять под контроль. В результате преобладает хаос ценных, но несовместимых друг с другом интерпретаций, что создает идеальные условия для свободной игры интеллектуального творчества. Происходит утверждение самоопределяющейся автономной и критически свободной личности.

Культура постмодернистского со-общества является «культурой избытка». Переход к информационному обществу, порождающий ситуацию постмодерна, сопровождается коммуникативно-информационным кризисом: количество доступной информации превышает ассимилирующую способность любого члена общества. Это порождает несколько следствий: 1) плюральность информационного поля; 2) выборочное потребление информации (свобода); 3) валентность информации. В результате утрачивается представление о «целостности» мира, приходит ощущение его «разорванности», самодостаточности отдельных частей и эпизодов. Мир из системы (механизма, организма) превратился в «зрелище», «калейдоскоп знаков». З. Бауман писал, что «сон» рациональности и «разорванность» мира порождают «разорванность» сознания[478].

В связи с этим Р. Тарнас пишет: «Столкновения субъективных пози­ций, острейшее осознание культурной раздробленности и исторической от­носительности любого знания, навязчивое чувство неопределенности и всеобщего распада, плюрализм на грани удручающей бессвязности – из всего этого и складывалось состояние постмодерна. Собственно, единственным постмодернистским абсолютом является критическое сознание, которое, разложив все и вся на части, по-видимому, следуя своей же логике, неудержимо стремится совер­шить подобную деструкцию и с самим собой»[479].

Критическое сознание предъявило обвинение таким незыблемым истинам, как разум, цивилизация и прогресс, в интеллектуальной и нравственной несостоя­тельности: слишком много грехов было совершено под прикрытием запад­ных ценностей. В интел­лектуальной среде воцаряется «герменевтика подозрений», основанная на пафосе разрушения общепринятых институтов, разоблаче­ния видимостей, развенчания притязаний, подрыва верований.

Таким образом, «постмодерн» как понятие онтологического содержания означает: 1) распад социальной целостности, «рассеивание» социальной действительности; 2) отказ от авторитетов и иерархичности в глобальном, межсоциальном и межличностном пространстве, социальный плюрализм; 3) «антропоцентристский» принцип организации общественной жизни, ментально-личностные императивы социального взаимодействия и поведения; 4) «со-бытие».

В эпоху постмодерна стала складываться новая конфигурация «мироцелостности», в которой отчетливо проявились две тенденции – глобализации и локализации. Глобализация обнаруживает себя в формировании единого экономического, политического и информационного пространства. Усиление процессов глобализации идет под влиянием прежде всего стран, развивающихся на постиндустриальной основе. Глобализация обусловлена потребностями развитых стран экспортировать новые технологии и знания, а развивающихся стран – природные ресурсы и промышленные товары; неимоверным расширением возможностей обмена товарами и информацией; стремительным ростом объемов междуна­родной торговли и гигантских потоков капитала, свобод­но перемещающегося по планете; развитием всемир­ных коммуникационных сетей и взаимопроникновением социокультурных парадигм.

Глобализация, как отмечают специалисты, подменяет универсализацию и снижет способность, как отдельных обществ, так и индивидов контролировать ситуацию. Публичное вытесняет персональное. Частное вытесняет публичное и социальное. В результате социальная реальность стала неподвластной человеку.

Глобализация ведет к складыванию индивидуализированного общества, важнейшая черта которого – индивидуализация без производства индивидуальности, личности, формирование эгоистического индивида, думающего только о самом себе. Рациональная, целенаправленная деятельность индивида сведена к минимуму.

Согласно З. Бауману, индивидуализированное общество характеризуется тремя чертами: 1) человек утратил контроль над социальными процессами; 2) человек оказался в ситуации неопределенности, будучи незащищенным перед неконтролируемыми им переменами; 3) человек утратил способность к планированию и достижению долговременных целей, жизненных стратегий и стал ориентироваться на немедленные результаты «sic et nunc»[480].

Новый индивид становится источником фрагментации общества и воспринимает даже события своей жизни как совокупность несвязанных между собой эпизодов. Он не планирует ничего долговременного, кратковременность его интереса к другому, возведенная в правило, разрушает принятые ранее институты и отношения. Не контролируя своего настоящего, человек не представляет своего будущего и не осознает своего прошлого. Совокупность эпизодов становится не только историей личной жизни, но и историей общества. Неопределенность и небезопасность самоподдерживаются новым типом индивидуальности, разрывают связь времен и поколений, делает общество «обществом риска»[481]. В результате формируется новый стиль жизни, новый стиль мышления. Э. Гидденс в работе «Убегающий мир» пишет, что борьба за политическую эмансипацию уступила место борьбе стилей жизни[482].

Другой тенденцией новой конфигурации «мироцелостности» является локализация как интеграция цивилизационных, религиозных, территориальных, культурных и этнических сообществ. Локализация проявляется в стремлении этих сообществ к автаркии, усилении чувства их исключительности и самодостаточности, расширении границ между ними.

Локализация, указывая на «перепад» порядков социальной жизни, представляет собой способ, «изобретенный» миром людей для обеспечения возможности сохранения и поддержания исключительных, неповторимых норм своего коллективного бытия. Локализация защищает социальную исключительность (включая ценности и святыни) всякого сообщества от вторжений и разрушений со стороны «других», ограждает сообщества от массированного проникновения унифицированных форм и технологий организации социаль­ной жизни. В широком социокультурном плане локализация есть утверждение того факта, что человечеству свойственно многообразие форм жизнедеятельности, которые не могут и не должны быть стандартизированы.

В 80–90-х гг. прошлого века процессы локализации активизировались сразу на нескольких уровнях. На макроуровне локализация проявляется в том, что несколько основных цивилизаций, вобрав в себя относительно нейтральное окружающее социальное пространство, постепенно очерчивают контуры перманентных конфликтогенных зон, своего рода «тектонических» разломов в местах соприкосновения цивилизационных «плит». На мезоуровне локализация, носящая надгосударственный характер, обнаруживается в стремлении к политической интеграции отдельных территорий, входящих в состав различных государств. На микроуровне процессы локализации развернулись внутри отдельных государств. Здесь локализация связана с усилением своеобразия экономического или политического поведения тех или иных территориальных сообществ внутри страны, со стремлением их к культурной автаркии, а иногда и к сепаратизму. В этом плане локализация, сопровождающаяся экономической и этнокультурной дифференциацией, геополитической суверенизацией, ведет к политическому дроблению, конфликтам и нестабильности.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: