 |
Песнь таинственного странника
|
|
|
|
СОН РАВАНЫ
МИСТЕРИЯ
Предисловие
Впервые «Сон Раваны» был опубликован в виде серии статей в журнале «The Dublin University Magazine» за 1853—1854 годы. Имя автора не было раскрыто, но кем бы он ни был, это, несомненно, был ученый и мистик. Любому честному исследователю индийской теософической литературы совершенно очевидно, что он изучал Рамаяну по текстам оригинала и владел философией Веданты, что он говорил о вещах, которые были для него реальностью, а не предметом пустых спекуляций. Ни в какой другой западной публикации три «состояния» человеческого сознания не были представлены столь впечатляюще и с такой ясностью, как у данного автора. Это мистическое изложение наделит душой такие интеллектуальные труды как «Лекции о Веданте» проф. Макса Мюллера1 и «Система Веданты» д-ра Пауля Дойсена2 и вдохнет в них дыхание жизни. Несмотря на то, что повествование носит характер фантазии с изрядной долей странности, так что обычный читатель воспримет его просто как изощренную арабеску, мистик и исследователь йоги обнаружит немало хорошо знакомых ему, но слегка замаскированных истин и полностью раскрытых тайн.
1895
Дж. Р. С. Мид
I
ТАЙНА
Какие удивительные листки хранятся в пещерах Восточной Сивиллы — или роятся в уме! Они исписаны странными иероглифами и не лишены глубокого смысла, не чуждого пророческому высказыванию Teste David cum Sibylla (Испытай Давида Сивиллой). Они отрывочны, разрознены, непоследовательны, тем не менее, при должном усердии они временами образуют случайную мозаику, привлекающую внимание подобно узору на поверхности агата. Такой ворох сивиллиных листков представляет собой «Сон Раваны», некоторые из потрепанных и порванных фрагментов которого мы предлагаем сложить вместе и истолковать.
|
|
|
В эпосе «Рамаяна», который, благодаря своей древности и величавой простоте, стоит в одном ряду с «Илиадой», а превосходной мелодичностью стихов и, в не меньшей степени, возвышенной этикой может на законном основании бросить вызов любой из существующих поэм, Вальмики рассказал нам об основных эпизодах истории Рамы и его врага — титана Раваны3. Вряд ли стоит уведомлять читателя о том, что, подобно Илиаде, Рамаяна представляет собой повествование об осаде города из-за незаконно похищенной жены.
Рама, сын Дашаратхи, царя Айодхьи изгнанный отцом на четырнадцать лет ради удовлетворения амбиций Кайкейи, одной из его младших жен, возжелавшей обеспечить престол своему сыну Бхарате (восхитительный пример проявлений полигамии), отправляется со своей несравненной женой Ситой, являющей один из прекраснейших женских поэтических образов, и братом Лакшманой, неукротимым лучником, в настоящее время известным как Лаксуман,5 странствовать по диким местам тогда малонаселенной Индии, исследуя и восхищаясь встречающимися на пути величественными лесами, реками и горами, навещая святых мудрецов и отшельников, живущих в отдалении среди девственной природы, неведомой взору масс, и бессчетно убивая демонов, гоблинов и великанов.
Сита, хоть и являлась героиней и центральной женской фигурой, вокруг которой развертывался весь сюжет поэмы, а также непосредственной причиной войны между Рамой, религиозным и брахманическим принцем Айодхьи, ныне Оуде, и титаном Раваной, идолопоклонником и антибрахмански настроенным туземным правителем Ланки, или Цейлона, была, тем не менее, вторичной и случайной причиной событий. Первичной причиной войны, или teterrima causa belli, явилась сестра Раваны, ракшаси5, или великанша-людоедка, чьи ногти имели размер и форму индийской корзины, за что ее прозвали Шурпанакха. Эта дама выбрала для своего содержания лес, который назывался Джанастхана, занимавший огромное пространство на юге Индии, и жила там в довольстве со своим братом в окружении многочисленных слуг-ракшасов, используя в качестве пищи муни6, или мудрых отшельников, множество коих удалялись в укромные места этого леса, как впоследствии [Эдип] в Фивы, для того чтобы в его тиши проводить со своими учениками жизнь в святом созерцании ради достижения совершенства, невозможного в суматохе мирских соблазнов.
|
|
|
Учитывая, что эти отшельники вели жизнь самоотречения и умерщвления плоти: некоторые стояли на голове или на одной ноге, другие — вытянув руки над головой; некоторые висели на дереве вверх ногами, и притом десятилетиями, столетиями и тысячелетиями, а также, что самые склонные к роскоши среди них питались листьями и кореньями, в то время как многие были «вата-бхакша», или «поедателями воздуха», — боюсь, что даже в самый удачный день охоты на святых отшельников Шурпанакхе и ее титанам-придворным приходилось всё же довольствоваться весьма скудной пищей. Тем не менее, великанша была вполне счастлива, не ведая мук любви.
И всё же однажды, в роковой день, рыща по лесу в надежде изловить бродячего отшельника, она увидела след мужчины, который был столь изыскано прекрасен, что она тотчас влюбилась в его обладателя; преследуя его в чащобе с помощью острого чутья лесного следопыта, она, в конце концов, наткнулась на того, кто оставил след — молодого прекрасного Раму. Последовавшие за этим события мы передадим в кратком изложении Адхьятмы Рамаяны (Арьяна канда, сарга V).
Следует сказать, что Рагхава, что значит «сын или потомок Рагху»7 — отчество Рамы; Саумитри, или «Сын Сумитры», — отчество Лакшманы. Ракшасы — титаны, или великаны, индийской мифологии, враги и вурдалаки индийских кладбищ, людоеды-великаны и гоблины индийских детских спален.
НЕСЧАСТНАЯ ЛЮБОВЬ ВЕЛИКАНШИ-РАКШАСИ ШУРПАНАКХИ
И ТРАГИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ЕЕ МЕСТИ
Тогда же в великом лесу некая ракшаси, по желанию менявшая форму,
Чудовищной силы, бродила, живя в Джанастхане;
Однажды на берегу Гаутами8, вблизи Пяти Баньяна Дерев,
След Владыки Вселенной, отмеченный лепестками лотоса,
Узрела, воспламенившись страстью, очарованная прекрасными ступнями,
Следом пошла, пришла, наконец, к Рамы жилищу.
Там владыку успеха, с Ситой живущего,
Видя прекрасным Кандарпой, любовью опьяненная,
Молвила ракшаси Рагхаве:
|
|
|
«Кто ты и чей? В обители этой чего
Добиваешься, с власами в пучке и в мочало одетый? Ответь мне.
Я — ракшаси, по желанью меняю все формы,
Шурпанакха мне имя;
Я — сестра царя ракшасов,
Раваны великодушного.
Здесь в лесу я живу вместе с Кхарою, братом.
Мне царем всё подарено.
Я живу, мудрецов поедая.
Кто ты, желаю я знать, расскажи, красноречивый вития».
Ей он ответил: «Я — Рама, сын царя Айодхьи9;
Эта прекрасная женщина — Сита, жена она мне, дочь [царя] Джанаки;
Тот прекраснейший юноша — младший мой брат Лакшмана.
Что я должен исполнить?
Скажи мне, краса мирозданья!»
Слыша Рамы слова, отвечала, терзаясь любовью:
«О Рама, идем со мной в лес; приди и охоться в горах и рощах.
Я больна от любви; не могу я оставить тебя, лотосоглазый».
Рама, искоса глядя на Ситу, сказал улыбаясь:
«Это жена моя, счастлива со мною, с кем никогда не расстанусь.
Как, не сделав ей больно, можешь стать ты моей, о прекрасная?
Там брат мой стоит Лакшмана, юноша красоты совершенной;
Он может стать тебе мужем.
Иди, странствуй с ним».
После этих речей говорит она Лакшмане:
«Будь мне мужем, о дивный.
Покорясь воле брата, соединимся сегодня; не медли».
Так говорила ужасная ракшаси, одержима желаньем.
Ответил ей Лакшмана:
«Добрая дама, я премудрого раб. Ты станешь рабыней его.
О, что печальнее этого!
Иди же к нему, и удачи тебе; царь он — владыка всего.
Когда к ней так обратились,
Злодейка вернулась к Рагхаве:
«Почему ты, неверный, дурачишь меня? — в гневе вскричала. —
Сейчас, на глазах у тебя, я пожру твою Ситу».
Так сказав и приняв ужасную форму, она бросилась на дочь Джанаки.
Тогда, обнажив меч по приказу Рамы и схватив её,
Проворный Лакшмана отсек ей уши и нос.
Со страшным воем, залитая кровью, в спешке,
С пронзительным визгом к Кхаре бежала она.
«Что это значит?» — вскликнул Кхара еще страшнее.
«Кто тебя так изувечил, ввергнув в пасть смерти?
Скажи мне; его я мгновенно убью, хоть похож он на Рок».
|
|
|
Так ракшаси молвила:
«В компании Ситы и Лакшманы, Рама
Живет на берегах Годавари, освобождая лес Дандаку от страха.
По приказу Рамы его брат меня изувечил.
И если ты сын благородной расы и герой, убей врагов моих,
Чтоб я крови испила и пожрала бы ту наглую пару,
Иначе я, жизнь утратив, оправлюсь во владения Ямы10.
Слыша это, Кхара стремглав помчался, вне себя от гнева;
Четырнадцать тысяч ужасных ракшасов
Послал он против Рамы, желая погубить его.
Сам Кхара, и Триширас, и Душана11 —
Все ракшасы
Пошли на Раму, вооружась разнообразно.
Заслышав шум, Рама молвил сыну Сумитры:
«Послушай сей рев!
То, несомненно, близятся ракшасы.
Воистину меж нами сегодня бой будет страшный.
Ситу в пещеру веди и стой там, могучий.
Всех ракшасов жажду ужасных я перебить.
Не возражай же ты мне — тебя заклинаю».
Лакшмана покорно Ситу в пещеру отвел.
Подпоясавшись и взяв свой лук беспощадный
И два неиссякаемых стрел колчана, встал наготове владыка.
Все ракшасы на Раму набросились
И пустили в ход
Орудия свои, и камни, и деревья.
Мгновенно их Рама рассек, играя, как сезама зерно;
И тысячею стрел губя тех ракшасов,
А также Кхару, Тришираса и Душану —
Всех перебил в теченье половины стражи сын Рагху знаменитый.
А Лакшмана, Раме из пещеры Ситу приведши
И ракшасов видя убитых, был изумленья исполнен.
Сита обнимала Раму, излучая радость;
Дочь Джанаки раны потерла12, нанесенные членам оружием.
Но та прочь убежала, увидев убитых начальников ракшасов.
На Ланку спешила —
Визжа на совет устремилась и к Раваны пала стопам,
Она, титана сестра, на земле распростерлась.
Увидев сестру, пораженную ужасом,
Равана к ней обратился:
«Встань, дорогая, бедная, встань!
Увечье твое,
Даже если от Индры — о благодатный! — или от Ямы, Варуны,
Иль от Куверы, поведай.
Его я немедленно огнем в прах превращу».
Ответила ракшаси:
«Излишне ты дерзок и разумом вял;
Выпивке предан, женам покорен, себя дураком выставляешь:
Без соглядатаев, этих монарха очей, как можешь ты царствовать?
Внемли! Кхара пал в битве, с ним Триширас и Душана,
И четырнадцать ракшасов тысяч, духом могучих,
В мгновение ока Рамой убиты, асуров13 врагом.
Весь лес Джанастхана теперь он сделал свободным для муни;
А ты, о глупец, и не знаешь; тебе это я сообщила!»
Равана
«Кто этот Рама?
Как и за что асуров он погубил?
Поведай мне точно.
Я всех до конца истреблю».
Шурпанакха
«Однажды я вышла на брег Гаутами из леса, что Джанастхана зовется,
К убежищу древнему муни, что известно как Пять Баньяна Дерев14.
В обители там я узрела лотосоглазого Раму,
Великолепного, с луком и стрелами; волосы собраны кверху; в лыко он был одет.
И так же, как он, оснащен Лакшмана, младший брат;
Большеглазая Сита, жена Рамы прекрасная, как вторая богиня Шри.
Меж богов, гандхарвов15 и нагов, среди человеков, такую
Не видел никто и не слышал, о царь; красота ее лес озаряла!
Когда я пыталась ее увести тебе в жены, о совершенный,
Ее брат Лакшмана нос мне отсек
И два уха — этот могучий, которым командовал Рама.
Рыдая от боли и мук, Кхару я разыскала.
Сопровождаемый множеством ракшасов, напал он на Раму,
И в тот же момент силой украшенный Рама
Ракшасов всех перебил — так страшен он мощью.
Коль он захотел бы, три мира в половину мгновения ока,
Несомненно, в пепел бы он обратил; так, мой владыка, сдается мне.
Ах! Будь Сита твоею женой, ты был бы рожден не напрасно!
Теперь постарайся, о царь, чтоб она твоею возлюбленной стала.
Лотосоокая Сита единая в мире прекрасна.
Ты же в присутствии Рамы, Владыки, не сможешь открыто стоять;
Ее обретешь ты, коль околдуешь великолепного Рагху потомка».
|
|
|
Такое услышав, утешеньем, дарами и выраженьем почтенья
Сестру ублажив, монарх удалился в покои.
«Как Рама, из смертных, смог уничтожить моего могучего Кхару!
Как брат мой, отважный, могучий и гордый, убит был Рагху потомком!
Должно быть, тот Рама не смертный, а сам высочайший Владыка,
Возжелавший своей многочисленной силой меня вместе с войском убить!
Коль суждено мне погибнуть от Высочайшего Духа, то завоюю я царство Вайкунтха16.
Если же нет, то долго буду я править царством титанов;
Итак, я иду против Рамы».
Так мыслил владыка всех ракшасов,
Узнав в Раме Хари, Владыку Всевышнего.
«Враждою я к Хари иду; нескоро преданность покоряет Всевышнего!»
Итак, жребий брошен и принято роковое решение, причины которого должны казаться странными европейскому уму, а именно, что враждебная борьба с Вишну, воплощенным в личности Рамы, и смерть от его руки, отнюдь не будучи наказанием для души, была её победой — по существу, союзом с Божеством, более быстрым царственным путем к его достижению, нежели медленный и изнурительный путь преданности. Так всё последующее насилие и все преступления Раваны обретают религиозную окраску. Всё поведение Раваны, раба земных страстей в глазах человека, было, в сущности, мотивировано решимостью навлечь на себя катастрофу, ведущую к райскому блаженству, и ускорить столкновение, которое должно было воссоединить его с высшей мировой душой; сколь ни поразительна такая интерпретация, она естественно вытекает из пантеистической картины мира.
Вскоре после этого Равана похищает Ситу, супругу Рамы, вызвав грандиозное возмущение со стороны собственной королевы, добродетельной великанши по имени Мандодари, которая, видимо, была весьма полной дамой, так как ее имя, если только не передавать его с помощью уникального термина, который Св. Павел использовал в отношении жителей Крита, должно переводиться напыщенным словом «тяжелобрюхая». Во всяком случае, это имя ничем не хуже того, которым наши белокурые ольстерские друзья награждают своих более смуглых сестер и которое на Юге используют по отношению ко всем без разбора уроженцам графства Форт.
Поддерживаемый армией говорящих обезьян — расы, которая, по нашему мнению, еще не вымерла ни в Индии, ни в других уголках мира, — предводительствуемой Хануманом, искусным прыгуном и мастером строевого шага, которого до сих пор почитают в Индии и которому посвящен храм в Бомбее, Рама преследует его в южном направлении, наводит мосты через Манарский пролив, осаждает его столицу Ланку, — возможно, современный город Канди. Затем от лука Лакшманы гибнет героический сын Раваны и Мандодари Индраджит; гибнут несколько ведущих военачальников армии титанов; Рама занимает и сжигает Ланку, убивает десятиглавого титана и спасает Ситу, которую Равана так и не смог склонить к любви ни лестью, ни угрозами.
Сон Раваны — то же для Рамаяны, что гомеровская битва лягушек и мышей для Илиады, так как, несмотря на обилие в них печального и серьезного, оба эти тяжелых эпизода связывает друг с другом их легкий и иногда нелепый характер. В этом смысле «Сон» свободен, как Дон Жуан, и по его прочтении можно задаться вопросом, следует ли воспринимать всю поэму как несущую глубокую и серьезную мораль или же как jeu d'esprit (игру ума).
Можно не без основания сомневаться в авторстве Вальмики. И действительно, мы не слишком колеблемся, вынося приговор против этой идеи, поскольку, как мы увидим, хоть «Сон» и содержит некоторые описания, напоминающие отрывки из Рамаяны, и хотя такие эпитеты как «десятиглавый», «несравненный лучник» и «поразительный мастер шага» очень близко соответствуют тем, что Вальмики использует в отношении соответственно Раваны, Лакшманы и Ханумана, таких совпадений следует ожидать от подражателя. Более того, есть явные анахронизмы, вопиющие против авторства Вальмики, а пророчества о будущем Индии, сделанные Раване риши17, по меньшей мере, вызывают серьезные подозрения.
Поэма начинается внезапно — после возвращения Раваны с тяжелой битвы против Рамы и Лакшманы. Он удаляется ко сну в сопровождении своей королевы-великанши Мандодари; он видит страшный сон; пробудившись в тревоге, подобно Валтасару18, сзывает всех своих мудрецов и советников, особенно всё племя йогов, муни и риши — аскетов, святых и священных мудрецов, которые, странно сказать, пользуются неизменным вниманием и явным почтением при дворе титана, — чтобы они истолковали смысл этого сна. Первая песнь поэмы называется «Сабха парва» («Песнь о Собрании»), поскольку посвящена ему; в ней излагаются события, следующие непосредственно за гибелью Индраджита. Основное действие первой части (канда) этой песни (парва) заключается в чередовании рассказа Раваны и возглашений, преимущественно ведантического и всегда пророческого характера, хором риши, или собравшихся мудрецов, что придает всей поэме драматическое звучание.
В последующих разделах появляется третий собеседник, юный Провидец, в котором риши наложением на голову рук (месмерически?) пробуждают джняна дришти, или «гностическое видение», то есть, очевидно, ясновидение. Озаренный таким образом, он по просьбе Раваны рисует как происходящие в настоящем сцены далекого будущего, в которых будет участвовать Равана.
II
ПЕСНЬ О СОБРАНИИ
Часть I
Теперь процитируем начало и изрядную порцию первой части «Песни о Собрании».
Вы слышите грохот и гром, ржание, рокот галопа?
То Равана, десятиглавый титан, на Ланку спешит с поля боя
С Рамой, принцем Айодхьи, с несравненным лучником Лакшманой
И с Хануманом, главой обезьян, удивительным мастером бега.
С колесницы из полированной стали царь титанов спустился
И сразу взошел в свою спальню высоко над Ланкой.
Доспехи там сняв и десятерную корону повесив,
Дюжину ведер вина пропустив, десягиглавый возлег.
Призвав супругу свою, великодушную Мандодари,
Велел ей сесть рядом на шкуре медвежьей
И умастить усталые члены его, пока он отходит ко сну
После битвы, однообразной и скучной.
Скоро титан захрапел десятью своими носами
Так громко,
Как будто согласно сто львов зарычали.
Но не был тот отдыхом сон, беспокойный и буйный:
Всё тело его содрогалось, и часто вскакивал он;
Вздымались его двадцать рук и кости гремели,
И десять голов содрогались ужасно, когда он стонал приглушенно;
Все лица его были смертельно бледны;
Наконец, он вздрогнул и с чудовищным воплем проснулся!
«Господин, что печалит тебя?» —
Мандодари спросила в тревоге;
«Что за кошмар прервал твой целительный сон?»
«Созовите совет!» — громко Равана вскрикнул. —
Всех риши, святых мудрецов,
И астрологов, толкователей снов, что читают судеб страницы;
Я видел престраннейший сон, что, боюсь, нам беду предвещает —
Спешите ж за риши, созовите советников — что медлите вы?»
Вмиг барабан застучал, литавры забили,
И прежде чем десять минут пробежали, вся Ланка была на ногах;
Глаза протирая, зевая, советников рать явилась во дворец, сгибаясь под грузом веков —
Седобороды, всклокочены волосы;
Военачальники и командиры, герои затем появились,
И огнеглотатели, что командуют ратью акали, молодых саламандр,
Брамины и панта-прадханы, святые подвижники риши,
Астрологи, снов толкователи, чтецы книги судеб, —
Все уважительно молча стояли, руки сложив,
Размышляя, что за причина поспешного сбора, ожидая монарха команд.
Торжественно глядя на них,
Равана молчанье нарушил,
Поклон уваженья отвесив Учителю, молвил:
«Слушайте, седые мудрецы, истощенные риши,
И йоги, чьи волосы спутаны и подняты руки,
Почтенные воины, и славные герои-акали,
И тонкорукие мирские мудрецы прекрасного сложенья,
Кого из постелей я поднял в прохладу ночную.
Видел я сон, что разум смутил мой,
Ибо услышал я крик Мандодари
И плач, что, похоже, зло предвещает;
Повелеваю я вам, о святые, истолкуйте значение сна».
Сон Раваны
Мне снилось, я шел по странной стране, из которой ушла вся жизнь,
Где всё было камнем, пустынно, мертво;
В бескрайних пустынях встречались одни мертвые города.
На улицах их, безмолвных, печальных, не было ни души,
И в храмах огромных, просторных, жрецы не зажгли огня;
И воин, и конь, и царь, и невеста царя,
Жрец, бог и казнимый, — всё камень один.
И дева, и кот ее рядом без жизни лежали.
Из камня глядели гигантские формы жизни ушедшей
Красотой печальной и вечной, временам не подвластной;
При солнца восходе жалобный стон издавали.
Хор риши
О Равана десятиглавый, берегись! —
Пусть во сне, но ты дерзнул войти
В ту землю тайную скорбящих;
На крыльях ветра попасть туда ты можешь,
Но горе Мандодари! О горе!
Сможешь ли вернуться безопасно? О нет!
Равана
По той стране, безмолвной и печальной, бродил я не один —
Со мной была красавица, что я любил и называл своею;
И хоть казалось мне, что вечно ее знаю
То не была царица Мандодари, смуглая, большой души:
Мне она казалась той, которая в одном из прежних воплощений,
Сто тысяч лет назад, была подругой мне земной.
Хор риши
О Равана, Равана, это ошибка!
Внемли же возвышенной истине:
Для духа нет времени,
Раньше и позже, пространства и места,
Что было и будет, что здесь или там;
В своем первозданном единстве,
В чистоте, могуществе, славе, в себе
Отражает он все конечные судьбы,
Ими в единстве владея, взирая на всё,
Что случилось или случится когда-то
В его эволюции в пространстве и времени;
Событья и связи, люди и вещи,
Деяния, мысли, слова,
Что было и будет в конечном движенье
Здесь и Сейчас, а не где и когда, —
Таков беспредельный круг
Всеобщности духа,
Такова духа вечная жизнь,
Без перемен состоянья,
Двоичности, страсти, борьбы:
Состоянье свободной, дважды благословенной
Высшей активности в совершенном покое —
Триединая САТ-ЧИТ-АНАНДА,
Единство в вечном блаженстве!
В вечном Сейчас этой возвышенной сферы,
Присно сущей, в том бесконечном
Всеобъемлющем Здесь,
Что без края вращается, центры имея повсюду,
В том всё включающем Целом,
Где личность с безличностью слита,
Которое мы одинаково Я и Оно называем,
Все сцены, событья, пространство и время,
Все люди и жесты, речи, звуки и лица,
Что встретиться могут в наше конечное время,
Представлены духа чувствам и взору.
Поэтому люди нередко,
Узрев незнакомое место,
Куда никогда их нога не вступала,
Или голос услышав, повстречав незнакомца,
Смутно чуют издревле знакомое нечто;
Как будто он вновь проживает сцены,
Что прожил или видел во сне,
И удивляется: где же и как это случиться могло?
Это может привидеться духу высокому,
Не в прошлом, а вовсе вне времени,
Когда погружен он в себя,
Удаленный от мира страстей и наживы,
И сосредоточен глубоко
На сне просветленном, таинственном;
Тело его цепенеет, но видит дух
Свой первозданный экстаз,
Свою беспредельность он созерцает,
Отраженную в судьбах во времени,
Что ожидают его в странствиях в виде души;
Ибо тогда совокупность
Прошлых судеб иль будущих —
Открытая книга ему.
Вот что, о десятиглавый, случилось с тобой;
Не в прежнем рожденье столетья назад,
Как тебе мнилось, был ты спутником ей на земле,
А через многие тысячи лет;
На лбу твоем и на пальце большом
Начертано, кем ты в будущем станешь.
Прежде времени, вне него и наряду с ним
Вечно помнишь ее,
Ибо от века духу невеста она твоему,
Дополненье в единстве твоем,
Отъятая и обретенная вновь,
Между ней и тобою — вечная связь,
Что тебе еще обрести предстоит;
Никогда эту связь ты не сможешь порвать,
От нее никуда тебе не уйти,
Поскольку вечно нераздельны
Тип и анти-тип.
Она — часть твоего существа
На вечные веки.
Равана
Бледны были щеки ее, свободно повязаны льняные власа,
И личико детское, простое и чистое,
Хоть было прекрасно, смотрелось печально и грустно,
И двух не хватало жемчужин в ее полукруглых бровях;
Нити кораллов и морские цветы ее украшали прическу,
А на плечи ее ниспадал ярко-красный платок;
О гальку поранила нежные ноги свои
И села омыть их среди аравийских акаций.
Ветру внимала она, что вздыхал в тростнике и в кустах,
Погребальный напев и тихую песенку пела.
Песнь таинственного странника
Виденье мне было, которое я иногда вижу вновь;
Не знаю, сколь реально оно, так как, говорят, я был болен.
Но часто на закате слезами наполняются глаза,
И вновь видение приходит, а в нем моя Флорибель.
Клонился день к закату, и бриз уже затих,
Издалека катились медленные западные волны,
На небе, облаках, на водах океана лежала благодать,
И солнца пурпур озарил всё темно-красным.
Когда стоял я, молча созерцая великолепие природы,
Мне вдруг пришло печальное воспоминанье о днях ушедших;
Детство, юность припомнились опять; мой разум помутился
От созерцания багрового заката.
Я думал о возлюбленной ушедшей, прекрасной, милой,
О сердцах, что некогда живым теплом горели,
О влюбленных, ныне мертвых.
Я вспомнил голоса, звеневшие в моих ушах, как свадебные колокольцы,
Глаза, что некогда со мной смотрели на это пурпурное солнце.
Всё прошлое ожило,
И мертвые вдруг рядом встали;
Их щеки жизни вновь полны, и саваны исчезли,
Их голоса опять звенели в моих ушах, как свадебные колокольцы,
И их глаза опять смотрели со мной на это пурпурное солнце.
Немало дней прошло с тех пор,
И много пестрых лет
Я странствовал, но всё же я боюсь, что всё еще я болен;
Ибо часто на закате слезами наполняются глаза,
И вновь видение приходит — моя в нем Флорибель.
О, никогда не проникал так в сердце настолько трогательный звук,
Как звуки грустной песни, которую пел тихий детский голос,
И никогда не пробуждала лютня мелодии разнообразной и глубокой,
Как эти пальцы тонкие, касавшиеся струн.
О чудо мирозданья!
О дивная та женская рука,
Что может управлять такими разными стихиями!
Я видел, как она своей ручонкой направляла скакуна
И заставляла смирно встать, скача во весь опор;
И как ткала узор столь изощренно тонкий
И более богатый, чем Вишвакарман ткал,
И вызывала на холсте такие очертания божественной природы,
Что слышать вы могли и крики попугаев,
И дуновенье ветра;
Вы обоняли все ароматы трав и видели оленя гон,
И плакали вы вместе с Блудным Сыном и отцом.
Ей принадлежала горняя обитель
Не одного искусства и прекрасного;
Высокий интеллект и ясный ум,
И философия — дитя их дорогое —
Воздвигли на ее челе престол
И наделили разум идеалом,
Реальным, хоть незримым,
Признав ее своею ровней.
Созерцая ее фигуру феи, задумчивые тонкие черты,
Вы думали, что это дивное дитя воспеть бы мог небесный бард,
Печально пальцами касавшуюся лютни иль клавиш клавесина
За вышивкой
Или выписывающую бабочки крыло.
Но в комнату ее войдите и узрите
Ряды тяжелых фолиантов,
Покрытых странными значками,
Красивыми, классического вида,
Забытыми, загадочными, странными —
Таинственно глубокую науку,
Которой каждую пророчески неясную страницу
Прилежный юноша и мудрый старец
Обдумывать мог без конца
И стать еще ученей и мудрее,
Но не исчерпать, поняв удачно.
То был любимый, но суровый труд
На много тяжких лет
Для хрупкой, маленькой той ручки
Неустанной!
С таким многообразным даром, мистическим ученьем,
С такою силой мысли в тонком различенье
И неукротимым устремлением
Ко всему, что чисто и высоко,
Благородно, возвышенно, прекрасно
И бесконечно, как небесные просторы, —
С этими дарами одиноко
Ей было на земле.
Из всех друзей, кого она любила,
Была любима лишь одним —
Не понимаема другими.
На тайну бытия вокруг
Она смотрела с горечью глубокой,
Что часто вызывала слезы
К изумленью легкомысленных друзей.
Зверей, любимых в жизни,
Как малое дитя, оплакивала в смерти.
Играла с кошкою своею
И слезою встретила ее последний вздох.
Печалилась над чахнущею птичкой
И увядающим цветком
И не могла понять — никто не объяснил ей —
Почему такая темная, слепая сила,
Как смерть, на всё накладывает руку.
Ничто прекрасное не выживет,
Ничто, дарующее радость,
Не продлится!
Ее бездонные глаза
И беспредельную силу любви
Ничто здесь не удовлетворяло.
По неведомому она вздыхала,
По далекой томилась стране,
Отвергая все радости жизни.
Хор риши
О Равана! Неужто ты не видишь?
Не знаешь разве знака
Души, спустившейся с высот,
Что небу самому родня?
Таким покой неведом
Вне родного дома.
Любовь и радость отвергая,
Как старую игрушку,
Стремясь в высоты вечно,
Они восходят испытаньем;
Оставлены земные все надежды,
Любовь земная позади;
Дух кажется и слабым, и усталым;
Теперь он просветлен, и укреплен, и искуплен,
С триумфом, наконец, почил,
Свободный от скитаний,
В родном он доме,
В своей любови первозданной и последней —
В Любви божественной!
Равана
Она частенько ускользала
Поразмышлять в уединенье,
На сером камне сидя,
Иль глядя сквозь старую решетку,
Замшелую, плющом поросшую,
Созерцала уходящий день
Или восход луны над гаванью;
Либо обращала свой взор
На одинокую звезду,
Чей ясный глаз слезился, как её глаза.
Любила море созерцать
В любую непогоду
И набухающие пенистые волны,
Что гулко набегают
И глухо отступают
Средь каменистых скал и гротов,
Их окаймлявших.
Она любила стенанья ветра,
Согласные с ее печалью;
Когда была одна, без посторонних,
Янтарные распускала косы,
Чтоб ветер в них вздыхал.
И часто подносила раковину к уху
И внимала, казалось, хорошо знакомым и любимым звукам
С глубоким чувством, —
Наверное, они ей
Память детства возвращали
О прежнем доме из коралла
В неведомой далекой глубине
Сумрачного океана.
Я часто думал: кто она,
Чудесное созданье, со мной соединенное —
Принцесса фей? а может быть, сирена?
Ибо часто на камне одиноко сидя
С зеркалом в руке, она расчесывала
Локоны янтарные свои и тихо
Пела нежную ту песню,
Что мягко кралась среди волн
И поднималась скорбно вверх;
Морские птицы собирались
Послушать сей напев печальный.
Я хорошо запомнил, что во сне
Я называл ее любимой Зингарель,
И потому, я думаю, она, должно быть,
Сиреной или нимфою была;
Все знают: зингарели — чудесные
Морские крошки-девы,
Что кружатся в волнах тихим летом,
Играют, резвятся в море спокойном
Вокруг прекрасного Острова Пальм.
На запястье своем амулет,
Не снимая, носила она;
Раджариши, древний мудрец,
Бродя по земле как нищий факир,
Продавая целебные корни,
Ростки, порошки,
Амулеты от лихорадки и сглаза,
Из прекрасной руки (улыбалась она той улыбкой,
Что от чистого сердца исходит)
Принял пищу и с ней золотую монету —
Свидетельство щедрости женской;
Благодарно ей на руке закрепил
Талисман драгоценный,
Что хранил от несчастий, —
Белую крошку-сирену,
Меньше малой пчелы, полагаю,
Заключенную в гроте хрустальном.
Иногда лишь ее выпускали
На пару минут, чтоб не обидеть.
В глубине того грота,
В тени, было чистое озеро,
Где кораллы и травы морские росли,
И кристаллы, цветные ракушки,
Сталактиты, снежинкам подобны,
И морские цветы всех оттенков;
В озере том, уединенном и тихом,
Наслаждалась крошка-сирена,
В море резвясь,
Купаясь, питаясь
Свежей морскою травой.
Когда грот открывали, сирена
Чуть слышный радостный звук издавала,
Игриво к двери приближалась,
Приветствуя нежным дыханьем,
Восхитительным более,
Чем запах жасмина и розы,
Что растет на горе Пехлеви.
У сирены той был бриллиантовый рог,
Остёр этот рог, как игла,
И если дразнить ее слишком
Из шалости или издевки,
Или грот надолго открыть,
Сирена внезапно бросалась —
Хоть мала, но сильна и быстра —
И полушутя, отчасти из гнева,
В нос рогом так вас колола,
Что вы, шатаясь, ревели,
Но через пару минут
Дыханьем целебным своим
Боль успокоив, новые силы вливала.
Кристаллина ей имя.
В этот момент скорбный вопль, исходивший, как выяснилось, от царицы, смуглой Мандодари, поразил собрание. Он внимала туманным речам риши и услышала в них пророчества о своей разлуке с Раваной. Похоже, не многие из наших прекрасных замужних читательниц испытают острый прилив скорби, узнав, что через несколько тысяч лет в их отношениях с мужьями произойдут изменения. Боюсь, что подавляющее большинство из них придёт в полный ужас при мысли, что эти отношения продлятся хотя бы одну десятую часть этого срока. Даже самые счастливые среди них могли бы слегка содрогнуться от перспективы подобного ужасного однообразия счастья! Как? «toujours perdrix» (куропатка) на веки вечные! Надо признать, что эта «perdrix», должно быть, прямо-таки райская птица, феникс, возрождающий свою молодость отнюдь не для того, чтобы изнывать от скуки и выносить это «varium et mutabile» (разнообразие и перемены) в течение столь длительного срока. Но всё не так в том круге идей, в котором была воспитана Мандодари.
Идеал счастья индийской женщины — постоянное возобновление союза с одним и тем же «повелителем ее жизни». И поскольку ни одна из тех, кто были подобным образом осчастливлены, никогда не возвращалась, чтобы поведать о скуке такой реальности, этот идеал сохраняется и продолжает служить своей этической задаче. Поэтому Хору мудрецов пришлось подыскать адекватное решение проблемы. Заслуги и верность Мандодари были достойны защитника, а постоянная теодицея была частью их профессионально долга, и потому в ответ на печальный вопль: «О горе, горе, горе! Что делать бедной Мандодари?» — риши обеспечили полное утешение этой бескорыстно любящей и высокодуховной смуглой царице. Ибо, несмотря на изрядную корпулентность, о которой свидетельствовало ее имя и которая оказалась бы немалым бременем для лошадей, живи она в наше время и вздумай прогуляться в карете, — несмотря на свою плачевную «полноту», Мандодари была явно высокодуховным существом, хотя мощное духовное начало в ней было бессознательным, не пробуждено интеллектом. Есть опасения, что гордые дамы, чьи одеяния подметают пол современных гостиных, опустошая кошельки их мужей, сочли бы это утешение довольно унизительным.
Мандодари было сказано не скорбеть. Хор уведомил ее, что она тоже состоит в вечной связи с Раваной; далее следует авторитетное утверждение индийской философии, которое мы постараемся передать в прозе настолько ясно, насколько это позволяет столь темный предмет. Боюсь, что, подобно всякой поэтической метафизике, стихотворные излияния Хора будут безнадежно непонятны непосвященному читателю.
Всякий, соприкоснувшийся с индийской философией, должно быть, был удивлен тремя коренными, можно сказать, призматическими, качествами, на которые разделяется вечная первозданная реальность, отражаясь через призму майи в разнообразной вселенной во времени. Каждая душа в этом отстраненном состоянии в большей или меньшей степени причастна к ним. Обычно эти качества — тамас, раджас и саттва — переводятся соответственно как тьма, страсть, или нечистота (мутность?), и истина, или добро, Шлегель19 передает их как caligo, impetus и essentia; при этом первичное значение слова «сат» — бытие; вторичное — истина, или благо, так как только сущее истинно и благо. В четырнадцатой главе Бхагавадгиты кратко освещается их сущность и влияние.
Обращаясь к Арджуне, Кришна говорит: «Существуют три гуны, или качества, происходящие из пракрити, или природы: саттва (истина), раджас (страсть) и тамас (тьма). Каждое из них заточает неуничтожимый дух в теле. Вследствие своей чистоты, гуна саттва ясна и лишена недостатков и наделяет душу нежными и приятными проявлениями, плодом мудрости. Гуна раджас — страстной природы, возникающей из последствий мирских вожделений; она заточает душу последствиями действий. Гуна тамас происходит от невежества, она приводит в беспорядок все качества ума и заточает душу опьянением, леностью и праздностью. Гуна саттва преобладает в блаженстве, раджас — в действии, а тамас, овладевая душой, преобладает в опьянении.
Когда тамас и раджас побеждены, проявляется саттва; когда подавлены раджас и саттва, появляется тамас, а когда одолены тамас и саттва, возникает раджас. Когда джняна, или знание, видна через все врата тела, то да будет
|
|
|
