 |
Тульси Бава — человек-дерево
|
|
|
|
В хижине ветхой уже сорок лет
Живет сухорукий иссохший аскет.
Ежедневно приверженцев толпы
Целовать приходят мудрого стопы.
Его глаза красны от слез,
На голове — мочалка волос;
Тело покрыто корой
Кладбищенской пыли и пепла.
Питается листьями и травой,
Опием дух усмиряет он свой;
Ногти — что стервятника когти,
Загнувшись, пронзили ладонь.
На ней день и ночь, даже во сне,
Он держит горшок, — вот пытка что надо!
И что б он ни делал, оставить его
Не должен он до могилы!
А в этом горшочке цветет базилик,
Зеленый Священный цветок;
Силою клятвы и силой когтей
Посуда, ладонь и цветок
Настолько слились, что не различить:
То глаголющий куст иль цветущий монах?
Движеньем — живая беседка,
А речью — ужасный глас древа;
Такого ты встретишь и долго гадаешь:
Как человек зацвел по весне?
Уже сорок лет он мучит себя
Под осенним дождем и солнцем палящим;
Уж стар он и дряхл, устал он и слаб,
Но должен до смерти таскать этот куст.
Кто на шпиле сидит,
Кто висит над костром;
Кто в Ганге находит конец,
Кто жарит себя над огнем;
Но в этой земле новый вид искупленья:
Грешник для святости мучит растенье,
Ногтями сковав неповинный цветок.
Несмотря на то, что риши Ананта внутренне подчинил свой дух, он избегал всех подобных крайностей, так как считал, что они нередко порождаются духовной гордыней или фанатичным рвением, и следовал афоризму из Гиты, гласящему (раздел 6), что "Йог, который побуждает себя воссоединить свое разрозненное «Я» внутренним созерцанием, превосходит тех фанатичных тапасвинов, которые наносят себе увечья, практикуя искупление."
Он отличался от Маричи даже в своей практике йоги, или внутреннего созерцания и достижения внутреннего единства. Следуя своей склонности к мистицизму и волшебству, Марича был полон внутренних видений и откровений. Иногда, сидя, в соответствии с традициями мистической школы Пайтханы, со скрещенными ногами и медитируя в полночь под баньяном, заткнув большими пальцами уши и надавив мизинцами на веки, он видел, как перед ним проплывают гигантские огненные колеса, массы змееподобных созданий, груды сверкающих самоцветов и жемчуга; лампы, горящие без масла; белая дымка, переходящая в сияние лунного света; одинокий и неподвижный огненный лебединый глаз, горящий ярко-красным цветом, и наконец, великолепие внутреннего света, яркостью превосходящего солнце или даже весь усеянный звездами небесный свод.
|
|
|
В его ушах звучала внутренняя, спонтанная, никем не исполняемая музыка (анахата), и изредка то нежный ротик, то восхитительный нос, а то и целиком всё лицо утонченной, манящей красоты появлялось из облака перед его внутренним взором, смотрело ему в душу и приближалось, чтобы обнять его.
Иногда он следовал пути, проложенному еще более древней и глубокой школой Аланди, стремясь достигнуть, — и полагая, что временами это ему удавалось, — состояния просветленного йога, описанного Кришной своему другу Арджуне в шестом разделе этой самой мистической из всех мистических книг, — Джнянешвари.
Просветлённый
Когда созерцаешь этот путь, забываются жажда и голод: ночь и день неразличимы на этом пути.
* * *
Направишься ли ты к цветущему Востоку или к палатам Запада, о лучник, ты без движения пойдешь по этому пути.
На этом пути, куда бы ты ни шел, то место становится твоим собственным «Я»! как описать тебе это? Ты сам испытаешь.
* * *
Нарушены пути трубчатых сосудов нервов; уходит девятеричное качество ветра (нервного эфира: по этой причине больше нет телесных функций).
Тогда появляются луна и солнце, или то, что воображается таковыми, но так, что их невозможно ухватить, подобно тому как ветер не может удержать лампу.
|
|
|
Растворен бутон понимания; в носу не остается чувства запаха; вместе с Силой 40 удаляется в среднюю палату.
Тогда, опорожняясь сверху, резервуар лунного флюида (содержащийся в мозгу) наклоняется в одну сторону и изливается в уста Силы.
Так трубки (нервы) наполняются флюидом; он проникает во все члены, и жизненное дыхание растворяется в нем во всех направлениях.
Весь воск истекает, как из нагретой колбы, и она наполняется до краев влитым в нее расплавленным металлом.
Точно так же сияние (лунного флюида бессмертия) по существу отливается в форму тела: на периферии оно обернуто складками тела.
Подобно тому как солнце на время облачается в тучи, а затем, отбросив их, появляется в облачении света;
Точно так же находящаяся на поверхности сухая оболочка кожи опадает, подобно шелухе, скрывающей зерно.
Тогда сияние членов становится таким, что спрашиваешь себя в изумлении: что это — блеск кашмирского порфира или ростки, пробившиеся из семени драгоценного камня?
Это тело, озаренное отблесками вечерней зари, или столб внутреннего света?
Ваза, наполненная жидким шафраном или статуя, отлитая из волшебного божественного совершенства? Мне же она предстает как само персонифицированное Умиротворение;
Как картина божественной благодати, скульптура суверенного счастья, роща пряморастущих деревьев радости;
Бутон золотой чампы, статуя из амброзии, осыпанная множеством капель свежая нежная зелень.
Или же это лунный диск, который, будучи напоен осенней влагой, озарился сиянием? Или воплощенное присутствие Света, восседающее в удаленном месте?
Таким становится тело, когда змеиная (кольцеобразная) Сила напивается луной (флюидом бессмертия, изливающимся из мозга) и, о друг, Смерть страшится формы этого тела.
Тогда исчезает старость, разрубаются на куски узлы молодости, и вновь обретается утраченное состояние детства!
Возраст остается прежним, но в других отношениях человек демонстрирует силу детства; несравненно величие его крепости.
Как золотое древо каждый день выпускает новые золотые бутоны из свежих ростков на концах своих ветвей, так отрастают новые прекрасные ногти (на пальцах рук и ног).
|
|
|
Появляются также новые зубы, сверкающие несравненной красотой как два ряда алмазов.
Всё тело покрывается нежным пушком, похожим на миниатюрные, как атом, рубины.
Ладони рук и ступни ног становятся розовыми, как цветы лотоса; глаза делаются невыразимо ясными.
Когда раковина не может более удержать переполняющие ее жемчужины, ее створки распахиваются;
Точно так же взгляд, который не могут сдержать веки глаза, расширяясь, стремится вырваться наружу; воистину, он такой же, как и прежде, но теперь он может объять небеса.
Тело сияет золотом, но при этом легко, как ветер, ибо в нем не осталось ни воды, ни земли.
Тогда он видит то, что за морем, слышит язык рая и понимает, что творится в разуме муравья!
Он следует за ветром; когда он идет, его ступни не касаются воды, ибо он обретает многочисленные сверхъестественные способности.
Наконец —
Когда исчезает свет Силы, тело теряет форму, и он более не видим для глаз мира.
В прочих отношениях он, воистину, как и прежде, сохраняет члены своего тела, но он как бы создан из ветра!
Или как (тонкая) сердцевина бананового дерева, лишенного своего лиственного покрывала, или как облако, у которого образовались конечности.
Таким становится его тело; тогда его называют кхечара, или идущий по небу, достижение этого состояния — чудо для людей во плоти.
Зри: идет садхака (святой, обладающий магическими силами), но звук его шагов остается позади; в разных местах приобретается способность быть невидимым и прочие способности.
Не осуждая подобные видения и (розенкрейцеровский?) поиск подобного преображения и омоложения, не выражая недоверия и не объявляя это галлюцинацией, Ананта просто заявлял, что в его собственном опыте не содержится ничего подобного. Допуская бесконечное разнообразие возможностей духовного мира и вечной жизни, он смотрел на Маричу с удивлением и уважением, но удовлетворялся более скромной практикой фиксации созерцания своего духа на бесконечной моральной красоте и благе божественной природы, стремясь с помощью созерцания преобразить себя в некое подобие вечной любви.
|
|
|
Несмотря на свою врожденную робость, Марича спускался с высот созерцания с яростным и ужасным блеском на лбу и с неистовым неземным выражением, пугавшим его собратьев, в то время как Ананта выходил из медитации с сиянием мягкости и любви, вдохновлявшим окружающих и привлекавшим их к нему.
Поэтому Марича был всеобщим пугалом: придворные дамы объявили его абсолютным страшилищем, а малые дети удирали от него, как от дьявола. Ананта риши, или, как его дружески называли, «милый Эзамана», был, напротив, всеобщим любимцем. Уважаемый всеми мужчинами, почитаемый и боготворимый всеми женщинами, всегда доверявшими ему, он был совершенным кумиром всех детей, которых он обожал. Он, воистину, любил каждое дерево и каждый цветок; он испытывал радостное чувство симпатии ко всем живым существам, но дети приводили его в восторг — особенно девочки.
Среди них у него была любимица по имени Гханта Патали, что значит «Колокольня», которая всегда была рядом с ним. Вернувшись после неудачного состязания за руку Ситы, (приемной) дочери царя Джанаки, которую Рама отбил у соперников, сломав лук Шивы, который никто из них не смог даже согнуть, Равана нашел эту девочку и её брата Ратнакару явно покинутыми среди клумб розовых цветов, окаймлявших пролив, который отделял Ланку от материка и через который Рама и его обезьяны впоследствии построили мост.
В той местности до сей поры можно видеть родник пресной воды, бьющий в самом центре залива; во время приливов его накрывают волны соленой морской воды. Это место отмечено огромным количеством красных и белых флагов и вымпелов, означающих, что там поклоняются местной богине воды. Варвары-рыбаки, живущие в этой местности, называют его Сита-Храд, то есть «Источник Ситы», ибо, согласно местному преданию, Сита тоже была найдена по соседству в борозде среди грядок тех же самых цветов. Хорошо известно, что у Ситы не было матери и что она не родилась обычным способом, а была найдена своим приемным отцом Джанакой в борозде на поле или в саду и названа Ситой, что значит «Найденная в борозде», от слова «сит», т.е. «борозда».
Еще более удивительно, что Гханта Патали была манерами внешне необыкновенно похожа на Ситу, что с каждым днем всё и больше поражало Равану и очень влекло его к девочке. Он отдал Ратнакару на воспитание Мариче, а Гханту Патали — более мягкому Ананте. За ним часто присылали, и ей приходилось проводить немало времени при дворе; о ней тепло заботилась добрая Мандодари, которую она называла своей «белой мамой», хотя её кожа была глубокого коричневого оттенка, приближавшемуся к черному. Ласковая Сулочана, к которой девочка льнула как к своему второму «я», относилась к ней, как к родной младшей сестренке.
|
|
|
Ее невинный, буйный и радостный характер, в сочетании с некой врожденной деликатностью и грацией, сделал ее любимицей и предметом обожания всего двора. Когда Ситу заключили в роще Ашоки, все подарки и все сообщения доброго и любезного характера передавались через Гханту Патали, которая вскоре так очаровала чужестранку и так привязалась к ней, что добрая Мандодари почти взревновала. В свою очередь, Сита тоже полюбила ее и нередко коротала долгие печальные часы своего пленения в беседах с маленькой ласковой, очаровательной сиротой, учила её вышивать, плести гирлянды цветов и петь под аккомпанемент сарамандала, индийских цимбалов. Такова была ученица Ананты.
Когда прибыл Вайю, она, очень счастливая, сидела на крыше одного из домиков около скита, наблюдая с восторгом, как перекладывали крышу. Рядом с ней в деревянной тележке растянулась пятнистая кошка, готовая откликнуться на ее зов; белый козленок с зеленой лентой вокруг шеи игриво бодал ее рогами в плечо. В тот момент ее голова была повернута в сторону, а внимание было обращено на дерево, на которое она повесила вину, индийскую лиру риши, чтобы ветер, касаясь ее струн, извлекал из них естественные нежные звуки, которые почти сводили ее с ума от восторга. Именно в этот момент он начал извлекать необычно громкий, пронзительный плач, который она уже слышала и знала, что он возвещает прибытие Вайю, то есть самого Ветра.
Справедливо заключив, что риши призывают ко двору, куда она всегда его сопровождала, она поспешно спустилась с крыши и радостно побежала в скит в сопровождении обоих своих любимцев, галопом устремившихся за ней.
Получив царское приглашение, риши в сопровождении девочки уселся в свою виману, или воздушную колесницу, которая всегда была к услугам богов, полубогов и божественных мудрецов. Формой своей вимана Ананты напоминала большую раковину наутилуса, выглядевшую скорее как старинная ладья, нежели как боевая колесница. Она была сделана целиком и полностью из ароматной травы дхарба, плотно уложенной и связанной нитями из красной шерсти и украшенной по всей поверхности блестящими зелеными крылышками декканского жука и больших светлячков, переливавшихся подобно изумрудам на фоне бледно-желтой травы. По всему периметру колесницу обрамляла бахрома из кончиков павлиньих перьев, которая придавала ей одновременно яркость и плавучесть.
Как только они уселись, невидимый Вайю возобновил свое жужжание и шепот. Колесница легко поднялась в воздух, вершины деревьев согнулись под ней, и после непродолжительной и приятной воздушной прогулки они приземлились у дворца Раваны. Группа женщин-рабынь приняла Гханту Патали, прислуживала ей и отнесла её в покои Мандодари. Ананту уважительно приветствовала толпа ученых мужей и подвижников; они без промедления препроводили его в совещательную палату, где он обнаружил риши, погруженных в дискуссию и обменивающихся друг с другом обеспокоенными взглядами. Всех их крайне озадачил высочайший приказ Раваны истолковать его сон, ибо все сошлись на том, что он предвещал большое несчастье, сообщение о котором могло быть сопряжено с огромным риском. Большинство считало, что он был предзнаменованием гибели Раваны и падения Ланки.
Однако Марича, который, сидя на полу, постоянно бросал на землю горсть раковин каури и тщательно сосчитывал количество тех, что упали отверстием вверх и тех, что упали отверстием вниз, а также наблюдал порядок, принимаемый ими в падении, загадочно качал головой и говорил, что, хотя эти несчастья несомненно случатся в будущем, они не являлись настоящим толкованием, а лишь предшествовали ему; что конкретные несчастья, на которые указывал сон, относились к отдаленному будущему состоянию бытия, в которое Равана не поверит. Собрание мудрых не только разделилось во мнении на сей счет, но и предвидело, что, какое бы толкование они ни решили бы принять, его всё равно будет опасно открыто сообщать Раване, так как любое из них прямо или косвенно указывало на его гибель. Для решения этой дилеммы они искали совета Ананты.
«О мудрые», скромно сказал Ананта, внимательно выслушав их обращение. «После рассказа царя о своем сне я глубоко медитировал о его значении и, стремясь по обыкновению не к случайному индивидуальному приложению его символизма, а к поиску универсального и вечного смысла, я обнаружил, что в этом уникальном сне сокрыт ряд глубочайших духовных истин, чудесным образом применимых к нынешнему положению Раваны; если бы они нашли путь к его сердцу, то немедленно заставили бы его вернуть Ситу и тем самым проложить конец злополучной войне, а также сохранить собственную жизнь и свое царство. Если вы повелите мне, я приму на себя и, возможно, отклоню первый удар его неистового характера своим аллегорическим толкованием. Хорошо, если он извлечет из него должный урок; в противном же случае оно по крайней мере позволит вам выиграть достаточно времени, чтобы после дальнейшей консультации с досточтимым Маричей спокойно принять решение относительно формы и пределов пророческого толкования, а также чтобы подготовиться к разумному его выражению его устами».
Предложение риши Ананты было принято с восторгом. Оно могло освободить их от необходимости давать ответ и уж во всяком случае отводило непосредственную опасность и давало возможность выиграть время, что было весьма немаловажно с учетом темперамента правителя ракшасов.
Был соответственно сформирован круг для торжественного произнесения заявления мудреца, так как киртаны, или обычные религиозные оратории, в которых проповедники, называемые харидасами и рамадасами в зависимости от преобладания у них элементов преданности конкретно Кришне (Хари) или Раме, сочетают этические и религиозные наставления с музыкой, лирической поэзией, мифическими повествованиями и, время от времени, с популярной мудростью и забавными анекдотами.
Риши встали напротив трона широким полукругом, в центре которого, слегка выступив вперед, стояли главные ораторы Ананта и Марича; на шее обоих висели длинные гирлянды цветов. Немного позади двух риши, маленьким полукругом за большим, расположился хор музыкантов, состоявший из исполнителя на вине, индийской лире, чтобы задавать тон (ораторы тоже из формальных соображений носили этот инструмент на левой руке); два исполнителя на мридангах, небольших барабанах с мягким звуком, и четыре молодых человека, державших в руках два маленьких вогнутых цимбала, или, скорее, две мелкие серебряные чаши, называемые тала, соединенные одной длинной струной, которой они мягко задавали ритм по ходу пения, ведя хор, к которому по обыкновению присоединялся весь большой полукруг риши.
Когда все были готовы, Марича послал своего ученика Ратнакару, чтобы уведомить царя; через несколько минут в зал совещаний вошла царственная процессия, и осталось только объявить о присутствии божеств и царственных особ под громкий звук фанфар и глубокие раскаты больших литавр.
Первым вошел Равана в сопровождении своего брата Бибхишаны, министров и военачальников; все заняли свои позиции слева от монаршего трона, кроме Бибхишаны, занявшего нижнее сидение по левую руку Раваны. Сразу за Бибхишаной встал фаворит Каматур; за ним придворный поэт Мадхави, он же Водяная Лилия. Министры и прочие начальники расположились полукругом слева. Затем появилась процессия царицы Мандодари, которая села на высокий трон справа от Раваны в окруженье стоящих прислуживающих дам.
По правую руку Мандодари, на том же троне, расположилась прекрасноглазая благородная принцесса Сулочана, маленькая Гханта Патали уютно уселась на подушке между ними. Слева от нее стояла изящная остроумная Гупта. Толстая Маходари, визгливая Анунасика, тяжелая Панкамагня и прочие придворные дамы встали вокруг трона Мандодари. Как старший риши, Марича окропил собравшихся водой, произнеся благословение «Кальянам бхавату!» — «Да посетит вас счастье!»
Мриданги мягко отмеряли ритм; серебряные колоколообразные цимбалы ненавязчиво звенели в качестве сигнала и прелюдии, и вот, среди глубочайшего безмолвия и внимания затаившего дыхание двора, окруженный лицами, выражавшими серьезность, которая придавала оттенок печали даже нежному личику маленькой Гханты Патали и изгоняла привычную улыбку с лиц насмешливых Мадхави и Каматура, риши Ананта начал свою торжественную речь, положив начало Толкованию Сна.
VI
ТОЛКОВАНИЕ СНА
О титан! Все события и эпизоды, представленные последовательностью видений — ибо сон твой образован чередой таких видений — предвещают и представляют реальные события, хранимые во чреве далекого будущего, далеко за пределами твоей нынешней жизни. Однако их картина туманна и неотчетлива; она нарисована причудливыми линиями и цветами, образующими иероглифический язык фантазии, на который обычно должны быть переведены события этого внешнего, плотного мира, прежде чем они смогут быть либо показаны, либо воспроизведены в призрачной сфере сновидений.
Постигни, о титан, истинную природу человека и разнообразные условия бытия, в которых он существует, а также сознания, в котором он их воспринимает.
Они изложены нам в системе Веданты в трех различных аспектах, которые, тем не менее, по существу заключают в себе одну и ту же мысль, либо выраженную более сжато, либо развитую более полно.
С первой, более общей точки зрения, человек представляет собой двойственность, он объемлет два модуса бытия: естественный и обратный ему. Первичным, нормальным, истинным модусом бытия, который по этой причине обозначается термином Сварупа, или собственной формой, является состояние духа (атма-даша): в нем субстанция, или бытие, обусловлено совокупностью Бытия-Разума-Блаженства сат-чит-ананда-гхана). Это вечная Турья, или восторг. Противоположный ему, или обратный модус бытия — это состояние жизни (джива-деша), объемлющее тонкое внутренне тело, или душу, и плотное внешнее материальное тело, пребывающие в двух состояниях: сна и бодрствования. Между этими двумя состояниями лежит пропасть Леты, полного отсутствия сознания — глубокий сон без сновидений.
Эта идея развивается во второй системе, изложенной в работе «Таттва Бодха» и многих других: в ней человек представлен как призматическое триединство, рассматриваемое как скрывающее первозданное единство света, — плотное внешнее тело; тонкое внутреннее тело, или душа; сущность, не являющуюся ни тем, ни другим, а представляющую собой полное забвение себя, называемое каузальным телом, так как оно является первородным грехом незнания своей истинной природы, отправившим его из сферы духа в состояние жизни. Все эти три тела, существующие в состояниях бодрствования, сновидения и [глубокого] сна, известны и видимы духу, который стоит за ними и отдельно от них, пребывая в состоянии недремлющей бдительности и созерцания экстаза, или духовного бодрствования.
Это готовит и подводит нас к полному и совершенному взгляду на человека как на четверицу, для объяснения которой мы должны пройти еще раз тем путем, который мы один раз уже прошли, но более внимательно и осознанно.
|
|
|
