Отсутствует часть книги: Радищев - поэт-переводчик 6 глава

Следствием этого было представление о том, что поэ-

тический текст не устанавливает новые, еще неизвестные

читателю правила, а реализует уже известные нормы. Со-

вершенство поэтического мастерства - в легкости, а не в

затрудненности для читателя. Это, в частности, отделяло

карамзинизм и от классицизма: представление о поэзии

как трудной науке, овладение нормами которой требует

значительных усилий, третировалось как "педантство".

Идеалом поэта был не ученый-труженик, знаток-филолог, а

беспечный ленивец, иногда светский человек, иногда бег-

лец, покинувший стеснительный свет ради тесного кружка

друзей и мирной праздности.

Связь со скептической философией конца XVIII в.,

сомнение в незыблемости истин, борьба с иерархическим

построением культуры, в частности с теорией жанров, от-

деляли карамзинистов от классицизма. Но как бы мы ни

повернули антитезу "классицизм - романтизм", она не

покрывает реальной ситуации, сложившейся в русской ли-

тературе интересующей нас эпохи. Это тонко почувствовал

Кюхельбекер. Касаясь литературных споров 1824 г., он

писал: "Явная война романтиков и классиков, равно обра-

зовавшихся в школе Карамзина". И далее: "Германо-россы

и русские французы прекращают свои междуусобия, чтобы

соединиться им противу славян, равно имеющих своих

классиков и романтиков! Шишков и Шихматов могут быть

причислены к первым; Катенин, Грибоедов, Шаховской и

Кюхельбекер ко вторым"'.

Идеал легкой для восприятия, правильной, незатрудни-

тельной поэзии, построенной не на нарушении литератур-

ных норм, а на виртуозном владении

1 Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи.

Л., 1979. С. 498, 500.

ими, не мог создать эффектного, поражающего, яркого

стиля. Соединение несоединимого - например, ритмических

интонации одного жанра и тематики другого - воспринима-

лось как свидетельство плохого вкуса. Пуризм становился

нормой литературного вкуса, а внимание критика сосредо-

точивалось на мелких и мельчайших оттенках. Более точ-

ное выражение воспринималось как глубокая мысль; незна-

чительное отклонение, подводящее к грани нормы, - как

литературная смелость.

Так, например, характерно одобрение следующего стиха

из послания В. Л. Пушкина арзамасцам:

Нет, бурных дней моих на пасмурном закате...

"Вот еще стих, достойный арзамасца: он говорит и во-

ображению и сердцу". Стих построен на мельчайших се-

мантических сдвигах: "дни" в значении "жизнь", а "ве-

чер", "закат" - "старость" представляли собой штампо-

ванные и семантически стершиеся перифразы. Присоедине-

ние к этому ряду эпитета "пасмурный" активизировало эти

значения, заставляя воспринимать компоненты фразеоло-

гизма в их реальном лексическом значении. Вносимый в

формально-языковое выражение элемент зримой картинности

воспринимался как смелость.

Другая особенность стиха - в соединении элегической

лексики и синтаксической инверсии, которая была призна-

ком "возвышенной" поэзии. Поскольку оба жанровых вида

воспринимались как "благородные" и поэтичные, соедине-

ние это не рождало диссонанса, было допустимым, но явс-

твенно ощущалось при микростилистическом подходе к поэ-

зии.

Однако у поэтической системы этого типа была еще од-

на особенность:

она не могла существовать и развиваться вне поэти-

ческих альтернатив. Если кто-то ценится за выполнение

правил, то сама сущность такого подхода подразумевает

наличие рядом кого-то, кто этих правил не выполняет. В

этом смысле "Беседа" была абсолютно необходима карамзи-

нистам для определения собственной позиции. Это обусло-

вило значение полемики и пародии в литературной жизни

"Арзамаса" и одну специфическую трудность: культурный

масштаб литературных противников "Арзамаса", порой

весьма незначительный, оказывался для арзамасцев мери-

лом ценности их собственной поэзии. Это беспокоило ка-

рамзинистов, и жалобы на "ничтожность" занятий, посвя-

щенных высмеиванию "беседчиков", вскоре стали всеобщи-

ми. К счастью, структура карамзинизма как литературного

течения была сложнее его собственной программы, и это

обеспечило ему гораздо большую культурную значимость.

Как мы уже отмечали, литературная программа карамзи-

низма полнее всего реализовалась в его массовой продук-

ции2, а давление критики на поэтов неизменно проявля-

лось в виде стремления к сглаживанию резких черт свое-

1 "Арзамас". Кн. 1. С. 371.

2 В этом смысле показательно,, что именно Дмитриев,

даже в большей мере, чем Карамзин, стал классиком ка-

рамзинистов. Столь же показательно стремление Пушкина

возвысить авторитет Карамзина-поэта за счет Дмитриева.

образия каждого из них. Не случайно Пушкин считал, что

влияние записных теоретиков ортодоксального карамзиниз-

ма приводит к торжеству посредственности. Он писал Жу-

ковскому: "Зачем слушаешься ты маркиза Блудова? Пора бы

тебе удостовериться в односторонности его вкуса" (XIII,

167).

Но карамзинизм - это не только литературные суждения

Блудова и Дашкова или басни Дмитриева, послания В. Л.

Пушкина и Воейкова, не только элегии Жуковского и не

только то, что полностью соответствовало господствовав-

шим в "Арзамасе" вкусам. Система нуждалась в контрастах

и сама их создавала. Идеалу "здравого смысла" противос-

тояла не только "бессмыслица" "беседчиков", но и стран-

ность поэтических вымыслов Жуковского - "поэтическая

бессмыслица", с одной стороны, и "галиматья", дружеская

фамильярная поэзия, сатиры Воейкова, гусарщина Дениса

Давыдова - с другой (в кругу этих же представлений ос-

мыслялись послания Долгорукова, "исполненные", по сло-

вам Батюшкова, "живости"). Одни из этих произведений

были выше суда строгого рассудка, другие - ниже, но и

те и другие создавали представление о произведениях,

находящихся за пределами теоретической доктрины и обра-

зующих мир "поэтической бессмыслицы", к которой непри-

менимы литературные программы и нормы. "Есть два рода

бессмыслицы: одна происходит от недостатка чувств и

мыслей и недостатка слов для их выражения", - писал

позже Пушкин (XI, 53-54). Характеристика "бессмыслицы"

первого типа - почти дословное повторение арзамасских

упреков шишковистам ("и, бедный мыслями, печется о сло-

вах").

В эпоху романтизма и в последующие годы Пушкин неод-

нократно обращал внимание на разрыв, существующий между

"умом" и "поэзией":

"Байрон не мог изъяснить некоторые свои стихи" (XI,

53). О грузинской песне он писал: "В ней есть какая-то

восточная бессмыслица, имеющая свое поэтическое досто-

инство" (VIII, 457-458), а говоря о трудности перевода

Мильтона, указал на необходимость передачи языка "тем-

ного, запутанного, выразительного, своенравного и сме-

лого даже до бессмыслия" (XII, 144).

Поэзия "нижнего этажа", поэзия, выключенная из поэ-

зии, всегда занимала в творчестве карамзинистов значи-

тельное место. В бумагах Андрея Тургенева рядом с наб-

росками элегий находим наброски поэмы, построенной по

всем законам позже культивировавшейся в "Арзамасе" "га-

лиматьи", хотя и одновременно не без влияния травестий-

ной поэзии XVIII в.:

Блаженны времена седые,

Когда в пустынях вождь блуждал,

Когда источники златые

Из камня тростию качал,

Когда с небес барашки, каша

Валились в горло предкам нашим,

Кормили gratis их живот,

Когда квадрант остановляли

И сих безумцев уверяли,

Что солнцу "тпру!" сказал их вождь.

О Генрихи! О Людовики!

Петр Третий, Павел, Цесарь, Карл!

Вам снежны летом обелиски

Рабов сонм подлый воздвигал.

Вы много каши наварили

И так ее пересолили,

Что опились мы кислых щей...

Если в этих стихах встречаются и насмешки над Библи-

ей, и смелые антидеспотические выпады (поэма, видимо,

писалась при жизни Павла I), то рядом с ними находим

строки с демонстративной установкой на бессмыслицу. Бо-

напарт характеризуется так:

Бессмертну шапку не ломая,

Шандал с поставцем съединив,

Из капли океан глотает

Под тению берез и ив,

Смущенью зайцев веселится,

Жужжанью шершней не дивится

И средь изобранных зыбей

Министров кормит колбасами

И, залепив их рот блинами,

Смеется естеству людей.

В макаронических стихах И. М. Долгорукова, в буриме

В. Л. Пушкина, в "галиматье" Жуковского проявлялась та

же тенденция. Вспомним, в какой восторг привела Вяземс-

кого и Пушкина переделка одной из исполнительниц "Чер-

ной шали": "Однажды я созвал нежданных гостей". Вяземс-

кий писал Пушкину: "Это сочетание двух слов - самое

нельзя прелести!" Пушкин согласился: "Я созвал неждан-

ных гостей, прелесть - не лучше ли еще незвинных" (XI-

II, 201, 210).

"Галиматья" имела своих классиков. С этим же связана

специфическая слава Хвостова: создаваемые им всерьез

произведения воспринимались читателями как классика

бессмыслицы. Но при этом за ними признавалась своеоб-

разная яркость, незаурядность. Это были произведения,

возвышающиеся, в силу своей нелепости, над уровнем пос-

редственности. Пушкин писал:

"Что за прелесть его [Хвостова] послание! Достойно

лучших его времен. А то он сделался посредственным, как

Василий Львович, Иванчин-Писарев и проч." (XIII, 137).

Вопрос этот был более серьезен, чем может показать-

ся: механизм "бессмыслиц" представлял собой стилисти-

ческие и семантические сочетания, запрещенные здравым

смыслом и поэтическими нормами. Когда определились кон-

туры романтизма, именно периферия карамзинизма стала

восприниматься как наиболее ценное в его наследии. Даже

в "бессмыслицах" обнаружилось нечто имеющее серьезную

ценность. В частности, в них накапливался опыт неожи-

данных семантических сцеплений, основа метафоризма сти-

ля. Вспом-

I ИРЛИ. Архив бр. Тургеневых.

ним, что для Воейкова метафоризм "Руслана и Людмилы"

представлял собой бессмыслицу:

"Трепеща, хладною рукой

Он вопрошает мрак немой.

"Вопрошать немой мрак" смело до непонятности, и если

допустить сие выражение, то можно будет написать: "го-

ворящий мрак", "болтающий мрак", "болтун мрак", "споря-

щий мрак", "мрак, делающий неблагопристойные вопросы и

не краснея на них отвечающий: жалкий, пагубный мрак!"

С ужасным, пламенным челом.

То есть с красным, вишневым лбом".

Метафора, семантический и стилистический сдвиг, ко-

торые сыграли столь значительную роль в формировании

поэтики романтизма, завоевывали себе место в периферий-

ных жанрах карамзинистов. В рецензии на перевод С. Вис-

коватовым трагедии Кребильона "Радамист и Зенобия" Жу-

ковский писал, что поэтическая выразительность достига-

ется "не одними словами, но вместе и расположением

слов"2. Искусство, построенное на эффекте соположения

несополагаемых единиц, было органически чуждо карамзи-

низму с его культом меры, поэтического приличия, соот-

ветствия. Поэзия несоответствия карамзинизму была чуж-

да. Но культ "соразмерностей прекрасных" (Баратынский)

нуждался в дисгармоническом фоне. И фон этот создавался

не только "дикой" поэзией литературных противников. Ли-

тература, стремящаяся к строгой нормализации, нуждается

в отверженной, неофициальной словесности и сама ее соз-

дает. Если литературные враги давали карамзинистам об-

разцы "варварского слога", "дурного вкуса", "бедных

мыслей", то "галиматью", игру с фантазией, непечатную

фривольность и не предназначенное для печати вольномыс-

лие карамзинисты создавали сами. Все это находилось вне

литературы и одновременно было для нее необходимо. Так,

вопреки всему, создавалось то соположение несополагае-

мых текстов, которое позволит романтикам, изменив ак-

центы, присвоить карамзинизм себе.

В. Л. Пушкин и Воейков принадлежали к старейшим поэ-

там в той литературной группе, которая к середине

1810-х гг. сплотилась вокруг "Арзамаса". Несмотря на то

что каждый из них, как человек и литературный деятель,

обладал достаточно яркой индивидуальностью (а именно

своеобразие личности, как показал Г. А. Гуковский, яв-

лялось для современников ключом, при помощи которого

интерпретировались тексты), творчество этих, весьма

различных, литераторов строится по некоторой общей схе-

ме. И именно это обстоятельство позволяет увидеть в та-

кой схеме некоторую типическую для карамзинистов систе-

му организации творчества.

Поэзия В. Л. Пушкина и Воейкова отчетливо членится

на две части. Одна - предназначенная для печати - отли-

чалась тяготением к норматив-

1 Сын Отечества. 1820. № 37.

2 Жуковский В. А. Эстетика и критика. С. 260.

ности, ориентацией на стиль и вкусы, господствовавшие

во французской поэзии в предреволюционную эпоху. Оба

они культивировали "высокое" дидактическое послание,

нормы которого в русской поэзии строились в явной зави-

симости от поэтики XVIII в. (в частности, от ломоно-

совского послания И. И. Шувалову "О пользе стекла").

Если в такое послание вносились социально-обличитель-

ные, сатирические или литературно-полемические мотивы,

им придавался благородный и обобщенный характер. Из-

вестная неопределенность места послания в жанровой сис-

теме классицизма делала его идеальной нейтральной фор-

мой. Н. Остолопов в своем труде, обобщившем среднюю

норму литературных вкусов и представлений начала XIX

в., писал:

"Известно, что каждый род поэзии имеет особенное

свойство, как то: ода - смелость, басня - простоту, са-

тира - колкость, элегия - унылость и пр. Но в эпистоле,

которая бывает и поучительною, и страстною, и печаль-

ною, и шутливою, и даже язвительною, все роды смешива-

ются вместе, почему и принимает она тон, сообразный с

заключающимся в ней содержанием". При этом, как указы-

вал тот же автор, "сей род поэзии требует для разнооб-

разия пиитических вымыслов, высоких изображений и, во-

обще, чистого и правильного рассказа"'. Сочетание этих

черт сделало поэтическое послание любимым жанром карам-

зинистов - это был жанр, привлекавший именно своей не-

окрашенностью, отсутствием какого-либо жанрового значе-

ния, кроме общей семантики поэтического благородства.

Воейков присовокупил к посланию описательную поэму -

переводил "Сады" Делиля, сочинял описательные поэмы сам

и старался увлечь на этот путь Жуковского. Описательные

поэмы не случайно возникали в сознании карамзинистов

всякий раз, как только речь заходила о необходимости

освоить эпические жанры. Не только Воейков, но и В. Л.

Пушкин считал автора "Садов" высоким авторитетом и в

ответ на упрек шишковистов, что он учился "благонравию

и знаниям в парижских переулках", восклицал:

Не улицы одни, не площади и домы,

Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы.

("К Д. В. Дашкову". 1811)