Отсутствует часть книги: Радищев - поэт-переводчик 7 глава
Вводные лекции в изучение текста // Лотман Ю. М. Пуш- кин. СПб., 1995. С. 417-428. И себя тем замарал, - Должен быть как сумасбродный Сам посажен в Желтый Дом. Голову обрить сегодни И тереть почаще льдом!
Так же характеризуется и повествователь в "Опасном соседе":
Проклятая! Стыжусь, как падок, слаб ваш друг! Свет в черепке погас, и близок был сундук...
Двойная отнесенность этих текстов - к известной в дружеском кругу и уже подвергшейся своеобразной мифоло- гизации личности автора и к его "высокой" поэзии - оп- ределяла интимность тона и исключала возможность прев- ращения сниженного тона в вульгарный, как это неизбежно получалось в XVIII в. Однако хотя "Опасный сосед" и "Дом сумасшедших" в отношении к "высокой" литературе представляли явления одного порядка, различия между ними были весьма значи- тельны. "Опасный сосед" по нормам той эпохи был произ- ведением решительно нецензурным: употребление слов, не- удобных для печати, прозрачные эвфемизмы и, главное, безусловная запретность темы, героев и сюжета делали это произведение прочно исключенным из мира печатных текстов русского Парнаса. С точки зрения официальной литературы, это был "не-текст". И именно поэтому В. Л. Пушкин мог дерзко придавать своей поэме привычные черты литературных жанров: если бой в публичном доме напоми- нал классические образцы травестийной поэмы XVIII в., то концовка была выдержана в духе горацианского посла- ния. Отдельные стихи удачно имитировали оду:
И всюду раздался псов алчных лай и вой.
Стих выделялся не только торжественной лексикой, концентрированностью звуковых повторов (псов - ест,
алчных - лай), особенно заметной на общем фоне низкой звуковой организованности текста, но и единственным во всей поэме спондеем, употребление которого поэтика XVI- II в. твердо закрепила за торжественными жанрами. Де- монстративность этих и многих других литературных отсы- лок связана была с тем, что давали они заведомо ложные адреса: пикантность поэмы состояла в том, что, несмотря на сходство со многими каноническими жанрами, она стоя- ла вне этого мира и допущена в него не могла быть. Иным было жанрово-конструктивное построение "Дома сумасшедших"2. Положенный в его основу принцип, заимс- твованный у традиции сатирических куплетов (в частнос- ти, на нем строились "ноэли"), рассчитан был на устное бытование: текст распадается на отдельные, вполне са- мостоятельные куски, свободно присоединяемые друг к другу, и живет лишь в устном исполнении.
1 То, что начальные буквы этих слов обозначены наи- менованиями из старославянского алфавита, - полемичес- кий выпад против "Беседы". 2 Подробнее об этом см. в наст. изд. статью "Сатира Воейкова "Дом сумасшедших"".
Непрерывное присоединение новых злободневных купле- тов, исключение старых, потерявших интерес, возникнове- ние редакций и вариантов в принципе исключает закончен- ность с точки зрения письменной литературы. Кроме того, неотделимый от ситуации исполнения, от аудитории, опре- деляющей выбор того или иного варианта, текст никогда не может быть адекватно передан в письменном виде. Само понятие "окончательного текста" к нему неприменимо. Во- ейков, подчиняя эту внелитературную форму задачам соз- дания литературно-полемического текста, вполне созна- тельно расширял художественный мир современной ему поэ- зии. Традиция эта прочно укоренилась в сатирической куплетистике. Потребовалась смелость Пушкина, чтобы на основе принципа "бесконечного текста" построить эпичес-
кое произведение "Евгений Онегин" - роман, принципиаль- но не имеющий конца. Соотношение "верхнего" и "нижнего" этажей поэзии проявилось в том, что творчество поэта мыслилось совсем не в виде суммы печатных текстов - оно было неотделимо от салона, быта, аудитории. Вхождение литературы в быт было характерной чертой культуры начала XIX в., в рав- ной мере присущей всем литературным группировкам и те- чениям: карамзинист В. Л. Пушкин и ярый враг Карамзина П. И. Голенищев-Кутузов в равной мере славились в допо- жарной Москве как мастера акростихов, шарад и буриме, сливавшие поэзию с салонной игрой; протоколы "Арзама- са", писанные гекзаметрами Жуковским, и "Зеленая тет- радь" Милонова и Политковских были стихами, неотделимы- ми от атмосферы породивших их кружков, причем неотдели- мыми совсем в ином смысле, чем это говорится примени- тельно к последующим эпохам. Как философия для кружка Станкевича представляла не один из видов занятий, а об- нимала все, составляя основу жизненного поведения, так поэзия начала XIX в. пронизывала все, размывая завещан- ную XVIII столетием четкость границ между жизнью и ли- тературой, стихами и прозой. Именно в этой атмосфере бытового поэтизирования, которое можно сопоставить с бытовым музицированием в Германии и Вене XVIII в., ро- дилась лицейская слитность стиха и жизни, определившая столь многое в творчестве Пушкина. Обязательной оборотной стороной развития бытовой импровизации был дилетантизм: поэзия начала XIX в. не- отделима от слабых, наивных дилетанских стихов. Без них не существует и стиховая культура Пушкина и Жуковского, как вершины не существуют без подножий. Дилетантские стихи, слитые с бытом, были характерны для поэтического облика В. Л. Пушкина. У чгих стихов была своя поэтика - поэтика плохих стихов, соблюдение которой было столь же обязательно, как и высоких норм для серьезной лирики. Она сохраняла наивность поэтической техники середины XVIII в., подразумевала неожиданные и неоправданные отклонения от темы, продик-
В исключительных обстоятельствах 1812 г., видимо сти- хийно, "Певец во стане русских воинов", задуманный Жу-
ковским как гимн, в духе "Славы" Мерзлякова (традиция восходила к Шиллеру), обрел черты подвижного, текучего, откликающегося новыми сгрофами на новые события стихот- ворения. Превращение текстов этого типа в печатные всегда будет в определенной мере условным.
тованные необходимостью преодолеть трудности, свя- занные с техникой рифмы. Рифма диктует ход повествова- ния, давая ему порой неожиданные повороты. Техника сти- ха в этом случае приближается к сочинению на заданные рифмы (см. "Рассуждение о жизни, смерти и любви" В. Л. Пушкина), и поэт, с явной натугой подбирающий рифму, проявляет мастерство изобретательства в соединении ни- чем по смыслу не связанных слов. Культивируется вольный ямб, но строго запрещается нарушение силлабо-тоники. Показательно, что послание В. Л. Пушкина к П. Н. Прик- лонскому, первый стих которого обессмертил Пушкин, включив в свое послание к Вяземскому, не вызывало ни у кого протеста - над ним посмеивались как над "нормаль- ным" плохим стихотворением. Послание же его с дороги в "Арзамас" вызвало в этом обществе целую бурю, было осуждено на специальном заседании и повлекло разжалова- ние В. Л. Пушкина из арзамасских старост. В чем причина бурной реакции? Стихотворение было "плохим не по прави- лам", оно нарушало литературную просодию, употребляя говорной стих, ассоциировавшийся с ярмаркой, и площад- ной стиль. Неприятие его "Арзамасом" не менее показа- тельно для литературной позиции этого общества, чем его декларации. Неумелость, известная наивность проникала и в "высо- кую" поэзию В. Л. Пушкина, уже в качестве внесистемного элемента, придавая стихам связь с личностью поэта, не- который налет bonhomie, простодушной важности. Иным был тон, окрашивающий поэзию Воейкова. Взятые отдельно, тексты его произведений звучат иначе, чем в общем кон- тексте его творчества, биографии и характера. Но твор- чество его никогда не было собрано и до настоящего вре- мени полностью не выявлено - Воейков часто пользовался литературными масками, публикуя стихотворения то под
именами уже умерших поэтов (так он воспользовался име- нем А. Мещевского), то вымышляя никогда не бывших. В цензурном ведомстве хранятся его мистификации о якобы уже умерших поэтах Сталинском и других. Биография Воей- кова изобилует темными пятнами: какое-то неясное, но ощутимое отношение имел он к антипавловскому заговору; неожиданное его появление в Москве и пламенные речи на заседаниях Дружеского литературного общества' плохо согласуются со всем, что мы знаем о его дальнейшей дея- тельности. Не изучена роль Воейкова в войне 1812 г. (есть сведения, что он был партизаном), а в дальнейшей биографии драматическое вторжение в судьбу семьи Прота- совых и Жуковского заслонило все остальные его поступ- ки. Воейкова мы знаем в основном по мемуарам, оставлен- ным его литературными противниками. Воейков был много- лик, и сама игра масками ему, видимо, доставляла удо- вольствие. Будучи "чистым художником" интриги, он не потому находился в постоянной ожесточенной борьбе, что имел врагов, а напротив, заводил себе врагов, чтобы оп- равдать жажду конфликтов, питавшуюся огромным честолю- бием, неудачной карьерой и завистью.
1 См.: Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и ли- тературно-общественная борьба его времени // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1958. Вып. 63. С. 30.
"Бытовая поэзия" Воейкова уходит корнями в эпиграм- му, она питается тем, что в ту эпоху называли "личнос- тями", понятна лишь в связи с событиями, в тексте не упоминающимися, но - подразумевается - прекрасно из- вестными аудитории. Личный намек - основа его поэтики. И современники помнили об этом, когда Воейков являлся им в высоком послании, вещающим от имени истины. И сам Воейков понимал, что разрыв между той личной репутаци- ей, которую он сам себе создает, и его печатным твор- чеством придает его стихам дополнительные пикантные смыслы. Так, в разгар семейных драм, в которые был пос- вящен весь круг петербургских литераторов, он печатает трогательные послания к жене, изображая в них себя по литературным канонам добродетельного супруга. И В. Л. Пушкин, и Воейков выразили характерную черту поэзии начала XIX в.: стихи - это еще не все творчест- во, а лишь его часть. Распадаясь на предназначенную и не предназначенную для печати части, они дополняются поведением поэта, личностью его, литературным бытом, составляя в совокупности с ними единый текст. Отношение карамзинизма к зарождающейся романтической поэтике составляет один из кардинальных вопросов лите- ратурной жизни тех лет. Русский романтизм многим обязан Карамзину (хотя, ко-
нечно, питался и многочисленными иными источниками). Проза периода "Аглаи", баллады вроде "Раисы" и "Графа Гвариноса" во многом определили поэтику будущего роман- тизма. Однако карамзинизм 1800-1810-х гг. далеко не аб- солютно совпадал с творчеством писателя, чье имя дало название этому направлению, да и сам Карамзин успел к этому времени проделать значительную эволюцию, далеко уйдя от собственного творчества середины 1790-х гг. Но- ваторство карамзинистов подразумевало продолжение, а не отбрасывание предшествующей культурной традиции. Эта умеренность не могла вызвать сочувствия молодых роман- тиков. Не случайно ранние произведения русского роман- тизма, будь то "Элегия" Андрея Тургенева или "Громвал" Каменева, создавались в недрах литературных группиро- вок, остро критиковавших Карамзина и его школу. "Элегия" Тургенева принадлежит к наиболее значитель- ным явлениям русской лирики начала XIX в. Она определи- ла весь набор мотивов русской романтической элегии от "Сельского кладбища" Жуковского (конечно, сказалась и общность источника - элегии Грея) до предсмертной эле- гии Ленского: осенний пейзаж, сельское кладбище, звон вечернего колокола, размышления о ранней смерти и мимо- летности земного счастья. Специфичным для Андрея Турге- нева было то, что к этому комплексу мотивов он присое- динил рассуждение о зле, царящем в общественном мире, и о невозможности найти счастье в самом себе, удалившись от борьбы. Сами по себе мысли и картины элегии не были уже чем-либо неслыханно новаторским для поэзии тех лет (элегия Грея была широко известна, знал русский чита- тель и французские элегии эпохи Жильбера, Мильвуа и Парни) - новым было то, что русская поэзия обретала по- этические средства для их выражения. Андрей Тургенев в "Элегии" выступил как непосредствен- ный предшественник Жуковского в существенном поэтичес- ком открытии - сознании того, что текст стихотворения может значить нечто большее, чем простая сумма значений всех составляющих его слов. При кажущейся простоте сти- хотворение построено с большим искусством. Особенно важна сложная система звуковых повторов и чрезвычайно интересный интонационный рисунок. Последний достигается неожиданным и разнообразным расположением рифм. Шестис- топный ямб, которым написано стихотворение, имел в русской поэзии XVIII в. прочную традицию, безусловно настраивавшую читателя на ожидание парных рифм, что, в свою очередь, требовало определенного синтаксиса и обусловливало сентенциозно-резонерскую интонацию. Сти- хотворение становилось рассуждением. Тургенев же хотел создать текст-медитацию и сознательно нарушил читатель- ское ожидание: элегия открывается четырехстишием, пост- роенным по необычной для начала большого стихотворного повествования схеме: АBBА. Однако далее стихи распола- гаются по еще более редкому в ту эпоху рисунку: ccDeDe, причем мужские и женские рифмы через строфу меняются местами. Эти построения лишь условно можно назвать строфами: графическое членение текста с ними не считается - он разбит на неравные части, причем пробелы порой проходят посреди "строфы". Скорее это строфоподобное нарушение ожидаемой инерции стиха. То, что важно именно чувство нарушения, ясно из следующего: как только инерция шес- тистишной строфы устанавливается, Тургенев спешит ее нарушить вариантом: ааВаВа, а в середине элегии вообще дает несколько кусков, написанных традиционной парной рифмой. Соответственно возникает гораздо более, чем в традиционном александрийском стихе, вариативная схема синтаксиса и интонаций. Рассуждение сменяется мечтани- ем, а сложная система сверхлогических сближений и про- тивопоставлений слов создает богатство смыслов, не пе- редаваемых прозаическим пересказом стиха. Биография Андрея Тургенева, казалось, специально построена была так, чтобы превратиться в романтический миф: гений-юноша, много обещавший и ничего не свершив- ший, похищенный в расцвете сил внезапной смертью. Одна- ко посмертной канонизации не произошло - русский роман- тизм еще не был готов к тому, чтобы создавать свои ми- фы. Сказалась и та поразительная способность забывать, которая была оборотной стороной быстрого исторического движения: события следуют одно за другим с такой ско- ростью, новые поколения так быстро сменяют друг друга, стремясь не продолжать, а переделывать, что вчерашний день проваливается в небытие. Друзья - а Андрей Турге- нев прожил всю свою короткую жизнь в обстановке пламен- ной дружбы - не выполнили даже простого дружеского дол- га: намерение собрать и издать произведения покойного поэта так и не было осуществлено и о нем вскоре забыли. Кюхельбекеру уже пришлось "открывать" Андрея Тургенева и изумляться его таланту. Забыт был и другой поэт, чья жизнь, казалось, созда- на была для канонизированного стереотипа поэта-романти- ка. Александр Мещевский, пансионский знакомец Жуковско- го, сосланный в солдаты на Урал за неизвестную вину и без какой-либо надежды на прощение, обладавший незаурядным поэтическим талантом, сведенный чахоткой в раннюю могилу, легко мог превратиться после смерти в литературный миф. Но арзамасцы, как их горько упрекал в том Жуковский, предпочитали шуточные ужины с ритуальным съедением жирного гуся; взявшиеся за издание стихов Ме- щевского Жуковский и Вяземский остыли после смерти поэ- та, и подготовленный сборник так и остался в бумагах Жуковского. А между тем Мещевский был поэтом даровитым и инте- ресным. Он представляет собой как бы двойника Жуковско- го, жестко доводя до предела, до последовательной и бе- зусловной системы то, что у самого Жуковского было ус- ложнено и обогащено непоследовательностями, противоре- чиями и отступлениями. Мещевский - это Жуковский, вып- рямленный по законам канонического Жуковского. В этом смысле он, в определенных отношениях, "удобнее" для ис- ториков литературы. Мещевский прежде всего - балладник. Характерно также стремление его ориентироваться на переводную балладу, и именно на немецкую. Основные по- казатели фактуры стиха и стиля также поразительно сход- ны. Н. Остолопов очень точно резюмировал нормы русской баллады, сложившиеся под влиянием Жуковского, подчерк- нув зависимость ее от немецкого, а не романского пони- мания этого жанра: "У немцев баллада состоит в повест- вовании о каком-либо любовном или несчастном приключе- нии и отличается от романса наиболее тем, что всегда основана бывает на чудесном; разделяется также на строфы. Хотя Бутервек, их но- вейший эстетик, и говорит, что содержание таких сочине- ний должно быть непременно взято из отечественных про- исшествий, но сие не всегда соблюдается. Сии баллады могут быть писаны стихами всякого размера. Господин Жуковский показал нам удачно написанные образцы русских баллад"3. Основываясь на таком определении, следовало бы "Раи- су" и "Алину" Карамзина, равно как и всю бытовую балла- ду вообще, отнести к романсам. Национально-героическая тематика объявлялась факультативным признаком баллады. В качестве обязательного признака остается чудесное по- вествование. Баллада воспринимается как повествователь- ное стихотворение, сюжет которого развивается по зако- нам сверхъестественного, события развязываются в ре- зультате вмешательства таинственных, иррациональных сил. Карамзинизм, впитавший в себя культуру европейско- го скептицизма XVIII столетия, мог принять такой текст только в качестве шутки, игры ума и фантазии. Поэтому, допуская романтическую балладу, он отводил ей место пе- риферийного жанра,
Причина этого была достаточно прозаической: само- вольная попытка во время войны 1812 г. снять мундир бы- ла истолкована как трусость и дезертирство. Мещевский, видимо, вызвал личный гнев императора, и все попытки ходатайствовать за него оставались безуспешными. Однако арзамасцам причина ссылки была неизвестна. 2 Мещевский не был эпигоном: незаурядность его та- ланта - бесспорна. Он, видимо, ясно осознавал насущную потребность для литературы романтизма перейти от балла- ды к поэме и предпринял в этом направлении не лишенные интереса шаги - превратил в поэмы "Наталью, боярскую дочь" и "Марьину рощу" (см.: Соколов А. Н. Очерки по истории русской поэмы XVIII - начала XIX в. М., 1952. С. 257). Крайне неблагоприятные условия творчества обусловили неудачу этих попыток. 3 Остолопов Н. Словарь древней и новой поэзии. Ч. 1. С. 62-63.
литературной игры. Мы уже говорили о том, как осторожен был карамзинизм в признании фантастики. Фантастика свя- зана была с сюжетностью и уже этим противостояла основ- ным структурообразующим принципам карамзинизма, однов- ременно она создавала мир аномальный и неожиданный. В дальнейшем в сознании читателей последующих поко- лений и историков литературы произошло перераспределе- ние понятий: баллада начала восприниматься как высокий и определяющий всю систему жанр, типично карамзинист- ские жанры переместились на периферию. Трудно судить о том, что представляло собой творчество Мещевского в це- лом - значительная часть его произведений до нас, види- мо, не дошла. Однако мы можем вполне представить себе, каким Мещевский хотел предстать перед читателем в том решающем для него сборнике, который готовился им, уми- рающим от чахотки и солдатчины. Надежда сделать свое имя известным была для него единственным шансом на сво- боду: два подготовленных им сборника, побывавшие в ру- ках Жуковского и Вяземского, сохранились. Сборники Ме- щевского - это сборники баллад; один из них полностью переведен с немецкого. Однако Мещевский не был простой поэтической тенью Жуковского. В его поэзии есть примечательная особен- ность: легко владея интонациями, введенными в поэзию Жуковским, он часто предпочитает стиль темный, синтак- сис запутанный, возрождая поэтику "трудных" лириков XVIII в. и перекликаясь с архаистами из лагеря "Бесе- ды". "Беседа любителей русского слова" давно уже переста- ла быть тем исто-рико-литературным пугалом, каким она выглядела в трудах ученых прошлого столетия. В ней уже не видят анекдотическое собрание безграмотных и неода- ренных литераторов. Программе "Беседы" посвящен ряд ка- питальных работ, среди которых особенно выделяются тру- ды Ю. Н. Тынянова. И все же сделать некоторые уточнения к существующим историко-литературным концепциям по это- му вопросу необходимо. Идейные истоки "Беседы" были сложны и противоречивы. Интерес к старине, архаическому языку и жанрам, пробле- ме народности вырастал на основе различных, порой про- тивоположных идейных систем. Однако ни одна из них не ассоциировалась в сознании современников с классициз- мом. Более того, если для романтизма классицизм и куль- тура XVIII в. представали как старина, которой надо противопоставить новое искусство, то для тех идейных движений, на основе которых выросла "Беседа", XVIII в. был веком ложного, с их точки зрения, новаторства, ко- торому следовало противопоставить некоторую исконную традицию. Защищать традицию можно было с трех позиций. Во-пер- вых, это могла быть реакционно-феодальная оппозиция просветительству. Просвещение XVIII в. в основу своей системы положило противопоставление природы и общества. Истинное мыслилось как естественное, антропологически свойственное отдельному человеку. Зло же - синонимом его считалась ложь - имеет общественное происхождение. Одной из реализации этой основной антитезы была оппози- ция "теория - история". Теория, основанная на. природе человека, естественно-научном изучении его существа как отдельной личности, постигает истинные потребности лю- дей, история - лишь печальная, иллюстрация длинной це- пи заблуждений и злодейств. Прецедент ничего не доказы- вает, он - скорее предостережение, чем аргумент. В борьбе с Просвещением защитники феодального поряд- ка ссылались на традицию: именно ею оправдывались сос- ловные привилегии и церковные обряды. Обычаи, сложив- шийся жизненный уклад, порядок, не объяснимый с точки зрения разума, но утвержденный традицией, поэтизация средневековья в разных концах Европы выдвигались в ка- честве средства против теорий Просвещения. На этой ос- нове вырастала и немецкая школа права, и казенная на- родность, культивировавшаяся при дворе Екатерины II (ср. написанные по высочайшему заказу И. Богдановичем "народные" пословицы), и павловский культ рыцарского средневековья. Когда Державин, прославляя Екатерину, писал в "Фелице":
Храня обычаи, обряды, Не донкишотствуешь собой... -
он имел в виду все ту же антитезу: "донкишотству" теоретика-просветителя противопоставлялись "обычаи, об- ряды". Однако интерес к прошлому мог рождаться и в недрах Просвещения: прошлое и настоящее можно было рассматривать не как два звена непрерывной цепи, а в качестве крайних, про- тивоположных полюсов. В этом случае прошлое можно было отождествить с "природой", а в настоящем увидеть ее ис- кажение. Кроме того, поскольку просветитель склонен был видеть в трудовой, народной жизни идеал нормального су- ществования, а в народной поэзии - непосредственный го- лос Природы, интерес к фольклору и древнейшим периодам истории возникал и в кругах Просвещения. Правда, в фольклоре при этом подчеркивалась не художественная ри- туалистика, а импровизация, история же неизменно приоб- ретала черты опрокинутой в прошлое утопии. Интерес к античной и древненациональной героике, противопоставле- ние гомеровского мира - именно как демократического - современному свойственны были и Радищеву, и Гнедичу, и Мерзлякову, и Востокову. Если к этому добавить, что отрицательное отношение к "легкой" салонной поэзии приобретало в этих кругах ха- рактер апологии эпических жанров, античных и "народных" размеров и славянизированного языка, то связь поэтики Просвещения и "архаистов" начала XIX столетия, чьи взгляды, таким образом, питались из противоположных ис- точников, становится очевидной. Не случайно в рядах "Беседы" мы находим Крылова и Гнедича. Однако был и третий источник, который необходимо учитывать, говоря о генезисе интересующего нас литера- турного явления, - это масонская тра-
1 Отождествление "донкихотства" с политическим докт- ринерством, теоретичностью кабинетной революционности входило в словоупотребление той эпохи. Так употреблял этот термин Карамзин. Пушкин в первом наброске статьи о Радищеве характеризовал его как "политического Дон-Ки- хота, заблудившегося, конечно, но действующего с энер- гией удивительной и с рыцарской совестливостью" (XII, 353).
диция, идущая от Новикова, А. М. Кутузова, Хераскова, Ключарева, непосредственно повлиявшая на поэтов "Бесе- дующего гражданина" и "Покоящегося трудолюбца", а через Прокоповича-Антонского - на молодое поколение поэтов, связанных в начале века с Университетским пансионом. Поэтика этого круга была тесно связана с предроман- тическим эпосом: Клопштоком, Юнгом, Геснером или писателями, популя- ризировавшимися предромантиками (Мильтон, Беньян). От- ношение к легкому стихотворству здесь было резко отри- цательным. Поэзии предписывалась нравственно-воспита- тельная роль, культивировался аллегоризм. Стремление насытить художественный текст философской проблематикой определило то, что Кутузов в прозаических переводах Юн- га, Мендельсона (возможно, ему же принадлежат переводы из Геснера в "Утреннем свете"), Херасков и Ключарев в
Воспользуйтесь поиском по сайту: ![]() ©2015 - 2025 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|