Экономическое и социальное действие

Фактически тезис об образцовости экономической теории рационального действия был введен в оборот не только применительно к Парсонсу, но и применительно к самой социологии, зарождавшейся в конце XIX в. В первую очередь, Гёран Терборн и Саймон Кларк[37] выдвинули в отношении классиков социологии тезис о том, что их учение можно -Понять только на основе негласного одобрения рациональной модели действия — в том виде, в котором она полностью утвердилась после революции В экономике, связанной с созданием во второй половине XIX в. теории пре [:43] дельной полезности. Правда, целью их аргументации было подчеркнуть общее отклонение экономистов и социологов от идеала марксистской теории — теории общества, базирующейся на критике политэкономии; при этом они просто принимают за данность чисто идеологический характер основанной на рациональной модели экономической теории. Не следует присоединяться к такой точке зрения. Даже если исходить из того, что, разумеется, всякая современная теория общества обязана учитывать индивидуальные решения относительно действия, приобретения и выбора и поэтому нельзя отказываться от рациональной модели действия, исторический тезис сохраняет свое значение. Если он верен, то складывается следующая картина: социология не возникла на основе рациональной модели действия, как экономика. Но она приняла эту теорию применительно к целям экономики. Вместе с тем она претендовала на то, чтобы в ее ведении находилось то, что такая экономика не хотела перенимать от предшествующей экономической теории и политической философии. Тем самым в ведение социологии должны были перейти те измерения обобществления, которые не охватывались экономикой, и она должна была исследовать эту область средствами теории действия, которая как раз учитывала бы и нерациональные формы действия. В связи с этим социология испытывала фундаментальную потребность в теории действия, которая бы определяла различные типы действия на основе их специфического отличия от рационального действия; поэтому для нее такую большую роль играло нормативное единение членов общества. Но поскольку сосредоточение на противнике так же сильно влияет на человека, как и подражание какому-либо образцу, социологическая теория действия проникнута теорией рационального действия постольку, поскольку она трактует типы действия всего лишь как ступени отклонения от полного понятия рациональности, а не в их феноменальном своеобразии.

Но соответствует ли эта картина фактам? Прежде всего, не может быть никаких сомнений в том, насколько сильное впечатление произвела классическая политэкономия Адама Смита и других во всех сферах интеллектуальной жизни. Даже там, где ее конкретное содержание оспаривалось, она задавала уровень, на котором должен был ставиться теоретический и эмпирический вопрос о причинах благосостояния наций. При этом действительно не было недостатка в попытках критики политэкономии. Не только Маркс и Энгельс воспринимали свое учение как критику политэкономии; истори-цистские течения и ранние разработки в области социологии также занимали более или менее отчетливую полемическую позицию по отношению к политэкономии. При этом мотивом зачастую было не усовершенствование самого этого подхода, а отказ от него, так как подход политэкономии в значительной мере приравнивался к попытке оправдания общества, в котором недопустимо никакое вмешательство в свободные влияния рыночного [:44] хозяйствования. Действительно, часть приверженцев Смита руководствовалась этим мотивом оправдания. Немецкая историческая школа национальной экономии, а также социологическая программа Огюста Конта во Франции, напротив, представляли собой прагматико-реформистские попытки ограничить легитимацию принципа laissez-faire в вульгаризированных континентальных формах классической экономики. Конт при этом больше обращал внимание на моральный, а немецкая школа — на государственно-политический аспект. Ведь классическая экономическая теория рисковала оказаться несостоятельной именно в том, что она мало что могла сказать о труднообозримых социальных проблемах, являющихся следствием рыночной экономики, и о национальных контекстных условиях стран, которые были вынуждены как-то справляться с господством Англии на мировом рынке. Однако слабость противоположных направлений заключалось в том, что они были не в состоянии вывести границы принципа «laissez-faire» из самой экономической теории рыночной экономики и, следовательно, были неспособны экономически просчитать социальные реформы и государственное вмешательство, за которые они выступали. Поэтому в середине XIX в. ситуация, по-видимому, выглядела так, что по крайней мере на континенте классическая экономическая теория, насколько она вообще сумела утверждаться, уже снова отступала[38]. Но тем самым под угрозой оказывалась теория, которая, при всех ее недостатках, последовательно настаивала на необходимости соотносить человеческие институты с действиями и потребностями индивидов и не оставлять ни за государством, ни за нравственностью их священную ауру. В проекте критики политэкономии Маркса и Энгельса этот импульс классической экономики сохранился отчетливее, чем в других альтернативах. Но в другом аспекте этот проект натолкнулся на ограничение, сходное с тем, с которым столкнулась сама классическая экономическая теория. Все варианты объективной теории стоимости, начиная с Джона Локка, а в особенности в учении Давида Риккардо, выражали скорее стремление теории общества выявить законы формирования типичного для того или иного класса дохода, нежели занимались решением в узком смысле слова экономического вопроса динамики ценообразования на основе допущений их теории стоимости. С утверждением форм рыночной экономики пренебрежение этим вопросом должно было все сильнее казаться недостатком экономической теории. В этой ситуации другие теоретики — кстати, действительно в разных странах и независимо друг от друга — начали наступление с целью ограничения и спецификации классической экономической теории: революцию произвела теория предельной полезности. Пред [:45] ставители этого направления выступали за пересмотр теории стоимости, изменили тем самым научно-логический статус экономики и надеялись таким образом решить вопросы ценообразования и четкого определения возможностей и границ государственного вмешательства в экономику. Теория стоимости больше не должна была исходить из вопроса о том, как и кем в производстве создаются объективные стоимости, но должна была отталкиваться от индивидов с их выявляемыми предпочтениями и ресурсами и, следовательно, от того, как субъективно складывается стоимость определенного продукта для индивидов. Из этой исходной точки впоследствии развилось новое понимание частной собственности и разделения труда, рынка и денег как инструментов оптимального размещения ресурсов. Разумеется, при этом во многих аспектах была возможна связь с традицией классической экономической теории. Но то, что в ней было представлено лишь в имплицитной и непоследовательной форме, теперь становилось эксплицитным и последовательным. Экономическая теория трактовалась уже не как всеобъемлющая теория общества морально-философского и политического характера, а как чистая теория о действии индивидов с любыми возможными целями и в условиях ограниченных средств с альтернативными возможностями применения. Конечно, такая чистая теория должна была работать с идеализациями и допускать рациональное действие, конкуренцию и знание условий в той мере, в какой они не встречаются в действительности. Но эти идеализации рассматривались не как эмпирическое возражение против теории, а как ее методический прием.

Реакции классиков социологии на кризис классической экономической теории и на этот «неоклассический» выход из кризиса были многообразны. Наиболее наглядно образцовость экономической теории и понимание социологии как дополнения экономики с целью включения нерационального действия можно продемонстрировать на примере понятийного аппарата Вильфредо Парето. Рациональное действие во всех областях — не только непосредственно в экономической, но и, например, в военной, политической и юридической — он рассматривает как «логическое» действие; для всех остальных действий он употребляет собирательное название «нелогического» действия. Таким образом, у Парето для всех тех форм действия, которые, по его мнению, эмпирически составляют подавляющее большинство, сначала имеется только негативно определяемая категория «остатков». Это не означает, что ему больше нечего сказать об этих действиях; напротив, Парето из ряда прочих теоретиков экономики выделяет как раз более дифференцированный подход к вопросу о теории неэкономических сфер общества и «нелогического» действия. Одним из важнейших мотивов для него был индуктивный способ, направленный на то, чтобы адекватно описать эти действия, а не представлять их в виде патологических отклонений от нор [:46] мального типа. Однако этот индуктивный путь приводит его к различению типов действия по роли рационального размышления при их конституировании. «Логические действия, по крайней мере, их большая часть, являются результатом размышления; нелогические действия возникают преимущественно из определенного душевного состояния, чувств, подсознания т. д.»[39]. Парето хочет показать, что большинство действий представляется индивидом для других и для самого себя как псевдорациональные, несмотря на то, что их истинные истоки совершенно другого рода. Исходя из этого Парето развивает объемную систематику классов мотивов и форм рационализации, которая воспринималась также как некая разрушающая иллюзии критика идеологии в духе Ницше[40]. Даже если представление о том, что Парето перешел из экономики в социологию, не соответствует действительности, как полагал Парсонс, все же верно, что Парето понимал и разрабатывал социологию как дополнение основанной на теории предельной полезности экономики и ради этой цели развивал свою, сегодня уже практически забытую теорию действия.

Гораздо более запутанным с точки зрения развития, но вполне сопоставимым по результатам является отношение теории действия Вебера к экономической теории. Веберовские положения определенно являются самыми влиятельными в социологической теории действия вообще. Как известно, социология определяется Вебером как «наука о социальном действии». «„Действие“ при этом должно означать человеческое поведение (все равно, внешнее или внутреннее, отказ от действия или претерпевание), если и поскольку действующий индивид или индивиды связывают с ним субъективный смысл. „Социальным“ действием, однако, следует называть такое действие, которое по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с поведением других людей и ориентируется на него»[41]. Уже этим различением Вебер отделяет социологию от экономической теории, которая может заниматься чисто рациональным действием как таковым. Не может быть никакого сомнения в том, что Вебер разрабатывал свою теорию экономического действия, которая занимает значительное место в «Хозяйстве и обществе»[42], наряду с чисто экономической теорией и на ее основе. Доказательство того, что взгляды Вебера формировались под [:47] сильным влиянием исторической школы национальной экономии и немецкого историзма в целом, также не опровергает этот тезис[43]. Конечно, отсюда он брал многие исследовательские вопросы и даже ответы, но в споре между национальной экономией и теорией предельной полезности он никогда не принимал однозначно ту или иную сторону. Необходимость четкого разделения ценностного и фактического суждения и отстаивание чистого ядра теории характерны скорее для Менгера, чем для Шмоллера. Там, где Вебер явным образом критиковал теорию предельной полезности, а не только выражал отсутствие интереса к деталям этой теории в связи с тем, что работа с ней также подчиняется закону снижения предельной полезности, он критиковал встречающееся у Менгера и других неверное самопонимание и возможность психологически-антропологического обоснования рациональной модели действия. Вебер стремился к синтезу конкурирующих экономических школ, трактуя рациональную модель как идеальный исторический тип. Тем самым образец классической экономической теории, с одной стороны, принимался, но, с другой стороны, он подчинялся более широкой задаче исторического познания. При таком рассмотрении социология должна была быть формой исследования исторического прошлого и современности, которая в большей мере, чем историография, понятийно проясняет и систематизирует свои теоретические допущения. Наибольшую известность и влияние в качестве теории действия Вебера получила прежде всего его типология побудительных причин социального действия. «Как всякое действие, социальное действие может быть:

1) целерациональным, если оно определяется ожиданиями поведения объектов внешнего мира и других людей и при использовании этих ожиданий в качестве "условий" или "средств" для рационально преследуемых и продуманных собственных целей (стремление к успеху);

2) ценностно-рациональным, если оно определяется осознанной верой в безусловную этическую, эстетическую, религиозную или какую бы то ни было еще самодовлеющую ценность определенного поведения как такового, независимо от успеха;

3) аффективным, в особенности эмоциональным, т. е. обусловленным актуальными аффектами и эмоциональными состояниями;

4) традиционным, т. е. основанным на длительной привычке»[44].

В интерпретационных и теоретических дискуссиях вокруг этой предложенной Вебером типологии выяснилось, что принцип, лежащий в ее основе, совсем не очевиден. Самую ясную попытку выявить принцип этой типоло [:48] гии предпринял Вольфганг Шлюхтер[45]. Он полагает, что Вебер расположил свои типы действия по шкале рациональности, причем рациональный контроль может быть направлен на все элементы действия — средства, цель, ценность и результат. Высшим типом и, следовательно, в полном смысле рациональным было бы тогда такое действие, при котором действующий индивид пытается рационально взвесить все эти элементы в отдельности и относительно друг друга. Тогда целерациональное действие (Handeln), которое в связи с этим оказывается в некоторой мере этически нагруженным (этика ответственности), в наибольшей степени соответствует тому, чтобы называться действием (Handlung). По сравнению с ним, в ценностно-рациональном действии отсутствует рефлексия в отношении последствий действия, в аффективном действии помимо этого не осуществляется рефлексия о ценностях, а в традиционном нет даже рефлексии о целях. Если такое истолкование Вебера верно, то тогда для его типологии действий, как и для типологии, разработанной Парето, характерно, что отклоняющиеся от рационального действия типы действия категоризируются преимущественно на основании этого отклонения, т. е. как недостаточные модусы рационального действия. Конечно, по причине многозначности веберовского понятия национальности данное высказывание отнюдь не является окончательной оценкой вклада Вебера в теорию действия, но оно, вероятно, может быть окончательным суждением о предложенной им типологии и влиянии рациональной модели действия на веберовские разработки в области теории действия.

Итак, с точки зрения теории действия Парето и Вебер сходным образом реагируют на изменения экономической дисциплины, связанные с утверждением в ней теории предельной полезности. Из следующего поколения к их группе можно было бы отнести также Альфреда Шютца, так как его ранние работы определялись не просто желанием прийти к абстрактному синтезу Вебера и Гуссерля, а намерением разработать такую теорию, которая бы представила взаимодействие выделенных Вебером типов действия в неэкономическом действии и явилась бы социологическим дополнением ортодоксальной экономической теории[46]. Но существует и совсем другой тип реакции; он встречается у всех тех авторов, которые оспаривают полезность рациональной модели действия даже для целей экономической теории. Среди американских авторов того времени такая реакция была распространена. Уже упоминалась критика Веблена теории предельной полезности и его [:49] предложение перейти к эволюционной теории хозяйствования; менее известен тот факт, что социальная психология Чарльза Кули также сформировалась под влиянием представителей зарождающейся институционалистской школы американской экономики. Свою социальную психологию он воспринимал как опровержение индивидуалистских допущений рациональной модели[47]. Однако из классиков социологии к этой второй группе следует причислить прежде всего Эмиля Дюркгейма. Он рано — во время своего пребывания в Германии в 1885–1886 гг. — попал под обаяние исторической школы немецкой национальной экономии и правоведения, однако сохранял дистанцию по отношению к их государствоцентризму и искал — в частности у Альберта Шеффле — скорее «коммунитарные» (общинные) решения[48]. Поскольку он не оспаривает, как Вебер, возможность психологического обоснования теории предельной полезности с целью сохранения — благодаря измененному научно-логическому толкованию рациональной модели — этой экономической теории в новых четких границах, свою главную задачу он видит в том, чтобы дать отпор гедонистической психологии. Четкость границы, которую он проводит между социологией и психологией, а также между социальным и индивидуальным, становится понятной, только если ясно осознавать, что он, по крайней мере в отдельные периоды своего творчества, отождествлял психологию с этими гедонистическими допущениями и индивидуальное означало для него нормативно нерегулируемые склонности индивида. Если экономическая теория не могла претендовать даже на специфическую область, где были бы верны ее допущения, то по логике вещей ее предмет должен был перейти в ведение одной из отраслей социологии, а именно экономической социологии. Правда, у Дюркгейма не было никаких шансов действительно включить экономику, занимавшую прочные позиции во французских университетах, в социологию или подчинить ее социологии; и все же основанная им социология началась именно с этого имперского жеста. Однако резкое отмежевание социологии от индивидуального действия привело к тому, что на первом этапе у Дюркгейма не прослеживается никакого подхода к обоснованию социологии с точки зрения теории действия. В процессе его развития это меняется постольку, поскольку Дюркгейм все больше занимается вопросом о том, в ходе каких действий собственно устанавливаются ценности, выступающие в последующем действии, определенно также и в экономическом, в качестве ориентации и масштаба. Дюркгейм разработал объяснение возникновения ценностей [:50] с точки зрения теории действия, но так никогда и не избавился окончательно от представления, что экономическое действие и, в частности, производство и труд сами по себе являются до- или антисоциальными. Даже в его поздней теории религии мы встречаем дуализм индивидуального, утилитаристского повседневного действия и коллективного, символически-экспрессивного неповседневного действия. Представления Дюркгейма о человеческой природе сформировались под влиянием идей об анархически-корыстных инстинктах. Его дуализм лишает его возможности мыслить социальное как измерение решения повседневных межличностных конфликтов. Поэтому он также не проводит реконструкцию допущений, молчаливо принижаемых в рациональной модели действия; то, что он отверг ее целиком, пришло к тому, что в начале он противопоставил ей концепцию, учитывающую только чисто ментальные феномены, а затем абсолютно другое действие в состоянии возбуждения при коллективном ритуале, которое он, однако, не соотносил со структурой рационального, «утилитаристского» действия. Итак, насколько мало оснований говорить об образцовости экономической теории для Дюркгейма, настолько же необоснованным будет утверждение, что ему удалось развить полную всеобъемлющую теорию действия; его разработки в этом направлении характеризуются скорее полемическим размежеванием с рациональной моделью и в этом отношении также ориентированы на нее.

В этой связи вывести за пределы дюркгеймовской мыслительной традиции мог только такой подход, который соотносил бы идею конституирования ценностей в действии также с повседневным действием и в особенности поднимал бы вопрос о конституировании ценности самой рациональности. Начало исследований в первом из названных направлений положили работы Кули, Мида и Дьюи[49]. Формула, согласно которой ценности следует рассматривать как общественные феномены, и программа «социально-психологического» обоснования теории ценности как раз гласили, что старому объективному учению о ценностях, так же как и новому «субъективному», следует противопоставить возникновение объективной значимости в социальном действии. Так наметился поворот в отношении обоснования: уже не экономика, а программно провозглашенная социальная психология должна была стать исходной точкой; но из этой исходной точки экономической теории вполне могло быть отведено подобающее место. Решающий шаг во втором из указанных направлений в явном виде встречается только в книге Георга Зиммеля «Философия денег»[50]. Зиммель тоже пытается подвести психологи [:51] ческое обоснование объективной значимости ценностей, и это ему удается, так как он понимает ценность блага не из соответствия инстинктивным потребностям субъекта, а как результат рефлексивных актов оценивания. Однако сознательный акт оценивания как раз предполагает преодоление «наивно-практического единства субъекта и объекта»[51]. «Так, можно сказать, что ценность объекта хотя и основывается на его желанности, но это желание, которое утратило свою абсолютную инстинктивность»[52]. С этим изменением психологических допущений относительно оценивания меняется угол зрения; Зиммеля интересует не экономическая теория в узком смысле, а реконструкция тех процессов, которые привели к такой дистанцированности между индивидами и объектами их желаний. Его реконструкция при этом воссоздает как возникновение современной денежной экономики, так и ее связь с теми общественными процессами, в результате которых происходит выделение неэкономических сфер жизни и их подчинение процессам «рационализации», характерным для денежной экономики или аналогичным ей по структуре. Убеждающую силу своего анализа современного стиля жизни Зиммель развивает на основе утверждения параллельности структур денег, права и интеллектуальности. Соответственно, именно экономический порядок, характеризующийся высвобождением рациональных форм действия, основывается на ценностных принципах, которые не следуют из него автоматически. Известно, какое сильное влияние оказал зиммелевский диагноз времени на веберовский анализ генезиса современного капитализма. В этом смысле Вебер, как и Зиммель, явно думал о ценностно-культурном обосновании всякого экономического и, следовательно, также рационального действия. Однако если он, как было показано выше, в своей теории действия сам оставался зависимым от рациональной модели, то Зиммель отказался от более точного с точки зрения теории действия объяснения допущений, содержащихся в его теории оценивания. Этот недостаток приводит к глубокой двусмысленности в представлениях и Зиммеля, и Вебера об утверждении рациональной модели в современной действительности. Неясно, должна ли современность как культура толковаться на основе ценности рациональности или как такая культура, в которой хотя и существуют отдельные тенденции рационализации, но в то же самое время всегда существуют и противоположные тенденции. В одном случае нерациональные формы действия — это реликты и антисовременные отклонения, в другом случае они имеют такое же право называться современными и относиться к настоящему времени. Теория действия, которая уже в своих понятиях определяет нерациональное действие как недостаточный модус рационального, [:52] обосновывает герметическое толкование современности, исходя из принципов рациональности; поэтому для альтернативного диагноза настоящего времени, который не берет за основу рассуждений оптимистически или пессимистически трактуемый процесс рационализации, необходимо реконструктивное введение допущений, содержащихся в рациональной модели действия.

Если взглянуть на эти различные реакции первых социологов на экономическую теорию и, соответственно, на их отношение к рациональной модели действия, при определенной дифференциации вполне можно сказать, что основополагающая для Парсонса проблема имела значение и для поколения классиков социологии. Поэтому утверждение Парсонса о конвергенции небезосновательно. Но вместе с тем становится ясно, в какой малой степени это охватывает общую констелляцию, приведшую к возникновению теории действия. Хотя с Парсонсом в негативном отношении, т. е. в связи с отмежеванием от рациональной модели действия, можно согласиться, это еще не означает, что его позитивное решение, а именно развитие нормативистской концепции действия, действительно является соответствующей формулировкой подходов, выходящих за рамки рациональной модели. В этой связи недоверие может вызвать то обстоятельство, что Парсонс полностью игнорирует современные классикам социологии философские направления — будь то прагматизм или философия жизни, которые, вне всякого сомнения, имели очень большое значение для многих из анализируемых им авторов. Однако здесь аргументация должна ограничиваться самим тезисом. Существенную часть тезиса о конвергенции составляло то, что Парсонс указывал на удивительные сходства между теорией харизмы Вебера и теорией священного у Дюркгейма.

В таком ограниченном виде сохранить тезис о конвергенции готов даже Александер. Поэтому уместно задать вопрос о том, действительно ли эти разделы теории указывают на нормативистскую теорию действия и не просматривается ли в них скорее превосходящая ее модель креативности действия.