 |
Церковь Входа Господня в Иерусалим
|
|
|
|
3.
... Должно быть, был момент, тогда, в самом начале, когда мы могли сказать – нет. Но мы как-то его упустили.
Том Стоппард «Розенкранц и Гильденстерн мертвы»
И города наши – полны,
и рубежи наши – спокойны,
только колышется поле
ветром залётным легонько.
Так отчего больно
у самой груди?
За что Господь не простил?
За Казань,
казнённую
отсечением всех башен,
красным окрашенную?
За Астраханский порох,
где головы, как горох
сыпались,
город высился, больше не высится?
За рубежи засечные,
кровью и потом меченые?
За друзей проклятых,
да в ответ проклявших?
Те же кровь и пот –
ядом в чашах
неверных.
Всё ушло в землю!
За Ливонию –
чужие прямые мечи?
Царь не понял,
а Бог молчит.
У царя на душе – горько.
Ничего не понято!
У царя на душе – тяжко.
Не минует чаша
губ, поцелованных Богом.
Строгий
глядит Пантократор,
едва написанный.
От рассвета и до заката
храм высится.
Так за что не прощён царь?
За Рязань!
(Отстояли. Да только,
горькая доля –
будущее
для рязанских.
Но помолчим лучше,
это пока что – сказка).
***
Кончилась утреня в соборе новом.
Гулом отдавалось каждое слово.
Кажется: не один молился,
молилась рать!
А в мыслях, в мыслях –
будущее опять.
Кончилась утреня. Царь на крыльцо –
душно нынче, даже в морозном храме.
Кто-то в толпе под взглядом зорким
поклонился и замер.
Сонно.
Не хочется.
Бездонна
площадь.
Винно-пьяное
на востоке зарево,
точно писали кистью.
– Кто ты, назовись.
– Алексей Басманов.
Из Рязани!
***
Тревожно.
Тревожно.
Тревожно.
Разве ж царю не можно
запереться на все замки,
ни с кем не говорить?
Но этот, с волосом серым,
Басманов Алексей
(Имя! Имя! Неужто знакомое,
Как ранее не узнал?
Имя – сон,
стон:
Ба-сма-нов)
отстоял город,
защитил от врага постылого,
с народом
и с кем? С сыном.
|
|
|
Больно.
Больно.
Больно.
– Ведите сюда обоих!
***
Входит
низенький, взгляд спрятан.
Вроде бы
воин,
такому ядра
таскать к пушкам –
пушинки!
– Рязань отстояли?
– Отстояли, государь.
– Пахнешь падалью.
– Пламенем, государь.
Чай, люди горели,
когда подожгли стены...
– Слушай меня, Алексей,
верю
твоему слову
каждому!
Будешь меня подле,
золотом награжу,
будешь меня возле,
будешь и свят, и сыт,
со стола моего одарен чашей.
Один вопрос.
– Государь, спрашивай!
– Где сын?
– Будет тебе в услужение.
– Верно,
будет.
Только, батюшка, не обессудь,
ежели от сына останутся
только танец
да угольки.
Трижды:
Господь, помоги!
Выждать бы
до семнадцати.
Нет – в дворцовые декорации
мальчика едва с поля боя.
Нет, не больно,
немного страшно.
Что вчера ещё
танцевал у паперти,
как ребёнок.
Нет, не больно,
только кажется –
век ещё танцевать.
Господи, помоги опять!
***
Как на площади в городе стольном –
леденцовый весёлыми маковками
собор, выстроенный счастьем и болью,
а под ним – он, маленький.
Снизу на собор глядеть боязно:
Покрова небо покрыли,
расписанные куполами-розами,
золотыми, бирюзовыми крыльями.
Он стоял, расправляя плечи,
гордо глядя в глаза Богоматери.
лёгким пламенем, тонкой свечечкой,
елизаровской вышит гладью.
***
Набежали мальчишки.
Старшему – шестнадцать вчера.
Хохочут, свищут,
дерутся, пляшут.
Головки – что собора купола:
светлые, чёрные, рыжие…
Взгляды неласковые,
юностью выжженные.
***
–Звать тебя как, птица залётная?
(Сам – юность, рожь вплелась в волосы).
– Звать Фёдором.
А ты кто?
– Сашка. Боярский сын!
Рыжий вон – скуратовский.
Николка вон – тот слободской.
Взгляд лисий.
Взгляд острый.
Выше некуда задран нос.
– Сам откуда,
Фёдор?
|
|
|
– Сын воеводин.
Басманов.
– Врёшь, поди!
Из раненой,
из Рязани? Оттуда?
– Нынче утром!
Не спал ещё...
– Расскажи! Остёр
меч монгольский?
– Острый.
Да наш острее.
– Верим! Верю!
– Конь монгольский быстрый,
да наши быстрее.
Страшен пушечный выстрел,
да наш страшнее.
Страшен монгольский гнев,
ужаснее – наш!
Только смерть одинаковая на всех.
– Ты и про смерть знаешь?
***
Налетели, воронята ободранные:
расскажи, расскажи про походы
кровавую сказку,
сын боярский!
Налетели, закружили, засмеяли:
расскажи, расскажи про Рязань,
покажи глаза, видавшие битву.
Нас там не было, ай, обидно!
А глаза у Федьки стальные
(месяц назад голубыми были).
И сторона руки тыльная
ободрана чужой саблей.
Не ранена –
соскоблило кожу –
но по Федькиному понятию, это – рана тоже!
А кудри у Федьки русые
(если в крови – чёрные,
это он уже знает),
отросшие космы
пахнут порохом, пахнут потом –
пахнут мальчишечьим раем.
А руки у Федьки лёгкие
(сильные – не беда, что ломкая кисть, справится! )
Федьку любит Бог ли,
нечисть ли,
счастье ли
случайное –
вернейшее из Богов...
А Федька всех полюбить готов!
***
– А отец твой где, воевода?
– У царя.
– Вот это да!
А ещё говорят
царь простых не привечает!
Чай не
заморский государь – уродливый, глаза в кучу.
Наш царь – самый лучший!
***
Царь вышел
тихого тише.
Никто не приметил своего царя.
Царь, он высокий, говорят,
рыжий, что огонь,
с громовыми шагами!
Тут – человек тонкий,
в чёрных одеждах
прошёл между нами,
как другие ходили прежде.
К Фёдору подошёл, словно знал того раньше.
У Федьки глаза застыли.
– Скажи, мальчик,
ты – Басманов сын?
–Я! – щёки горят –
Сын и наследник нашего рода!
– Имя?
– Фёдор!
– Значит, Господень дар?
– Подарок.
– Жаркий
у тебя взгляд. Знаешь?
– Как же!
Говорили.
– Надо же,
смешливый!
Сколько лет?
В ответ:
– Шестнадцать
с половиной сделалось осенью.
– Взрослый?
– Ужасно взрослый!
Федька бледный. Губы кусает.
Сбежать – нельзя.
Почему страшно,
словно стоишь у костра,
нет – вулкана?
Грудь – пашня,
грудь – пусть старая,
но всё ещё рана!
– Много лет назад словно видел тебя.
Глаза болят.
Глаза – тени,
глаза – темнота нежная.
– Да куда уж мне!
Я нездешний.
В Елизарове вышит гладью,
в Рязани красным выделан,
в Переславле золотом ткан.
Елизаровским счастьем,
рязанской сталью и медью,
переславским цветом пьяным…
Я – елизаровский, рязанский, залесский –
победы будущей вестник.
Любви будущей ратник.
|
|
|
– Что сказал?
Оправляет воротник,
падают
прядки
на глаза,
А в глазах – будто, слёзы.
– Служить буду, говорю. Вот и всё.
– Кому служить?
– Царю!
В груди сныть
сердце баюкает,
насквозь проросшая.
Помоги, Боже!
Фёдор скалится, глаза блестящие,
словно всё знают о счастье.
Глаза знакомые – видение давнее.
Давняя-давняя, а всё же рана.
Кому глаза эти будут отданы,
руки кому будут отданы птичьи?
Опричнина! Опричнина!
Фёдор! Фёдор!
Фёдор хмурится. Губы выдают –
грустят, но улыбаются будто.
Красиво. Странно.
– Самого, как зовут?
– Иван.
Не глаза – уголья
будто горят.
– Как царя, что ли?
– Как царя.
4.
Церковь Входа Господня в Иерусалим
Так дай мне воздух, и я стану тебе крылом!
Я дам тебе бурю и, может быть, даже грозу.
Мельница
Перепутались молитвы,
как нательные кресты,
коридоры перевиты,
где здесь ты, а где не ты…
Не поймешь, не угадаешь,
сколько ни гадай –
где здесь Федька, где здесь царь.
Кончился молебен.
Стены белые
в Церкви Входа Господня в Иерусалим.
Молитвы липкие
на щеках, как губ отпечатки
нечаянные.
Церковь ожила –
в неё вбежали.
Загудел ветром
лабиринт приделов.
Кадила, лампы,
свечки жаркие,
росписи нет
на стенах белых.
Церковь ожила –
Богородица стала красивой,
белым напудрилась.
Как ожил Иерусалим,
когда вошёл в него усталый путник.
***
–Господи, воззвах к тебе, услыши мя
Господи!
Царь молится.
Федька вторит,
Словно читает под строкой
тонкой.
– Вонми гласу моленiя моего,
внегда воззвати ми к тебе.
Иконы здесь – но не те.
Федьке скучно,
да и смешно.
Руки мучает,
душу жжёт.
Смех
вверх,
под самый купол
взлетел – упал
царю в руки.
Молитва прервана:
– Чего хохочешь?
Али вера
тебя тяготит христианская?
Сказывай!
– Отче
наш...
И не наш – тоже!
Прости мя, Боже!
Молиться – никаких сил,
прости, царю!
Даже и не проси,
умираю –
смешно, как горько
у тебя дрожат брови.
|
|
|
– Над царем хохочешь?
– Так ведь смешно очень!
Вскочить.
Наутёк с визгом!
Не уронить свечи,
не задеть ризы!
За рукав поймать
охальника.
Поглядеть строго:
– Федька, говорю опять,
не шути с Богом!
– А с кем же ещё шутить?
Ты как никто знать должен,
ежели живая сныть
растет под кожей...
Ты – наместник Божий,
тебе всё можно.
– А тебе простится ли?
– А мне и прощать не нужно.
Я – птица
на царской службе.
– Лучше бы
молился вместе со мной.
Грехи мои отмаливал.
– Наши.
– Да минует меня эта чаша!
– Слышишь, там за стеной
каплет.
Дождь, что ли?
– Федька, больно
рвать молитву! Молись сейчас же!
– Как скажешь.
Тихо.
Оба молчат.
Точно вихрь
у Федькиного плеча –
рука чужая
бьётся,
хочет дотронуться,
хватает:
– Прав ли я?
– Всегда прав,
сам знаешь.
Вернее всех правд
правишь.
Через века слава –
скажи слово лишь.
И не спорь!
– Неужто прав всегда?
– Да.
Такова твоя доля.
Вскочил – взвился.
Смех на ресницах.
Голая ключица
из-под черного воротника.
Федьку не догнать –
бежит по храму,
а у царя старая рана
болит опять.
Вдалеке звон шагов:
«Ты где, Феденька,
сон, видение, туман! »
Молитвы – в топку,
всегда успеется.
«Здесь я, Иван! »
|
|
|
