 |
Троицкая церковь. Церковь Александра Свирского
|
|
|
|
13.
Троицкая церковь
... В час, когда мой милый друг
Огибал последний мыс
(Вздохов мысленных: вернись! )
Были взмахи – больше рук.
Точно руки – вслед – от плеч!
Точно губы вслед – заклясть!
Звуки растеряла речь,
Пальцы растеряла пясть.
В час, когда мой милый гость.
– Господи, взгляни на нас! –
Были слёзы больше глаз
Человеческих и звёзд
Атлантических...
М. И. Цветаева
Обежал полцеркви. Догнал
в Троицкой. Обнял,
прижал к груди кудлатую голову,
как обнимают родители.
Алые
херувимы дольние,
слёзы мокрые –
отвратительно.
Не спросил, почему плачет.
Прижал крепче – кажется, до бездыхания.
Нечего царю нянчится
весь вечер с мальчиком
давно не маленьким.
Оттянул голову от груди за волосы,
заглянул в глаз сталь.
Жаль будет после,
теперь – не жаль.
– И ты на меня иначе глядишь,
Фёдор.
Сверху глядит Всевышний,
больше не добрый.
– Не задумал чего?
Аль не мил тебе больше царь?
– Ваня, летим домой.
Я так устал.
***
«Я – не Анастасия!
Я – не Богородица!
Кажется, вся Россия
меня изнутри просится
броситься
вниз, или ещё выше!
Из меня дышат
сотни Богов!
Словно
я – брат им,
я – Богоматери пасынок!
Рядом стоим
я и тот, что с глазами ясными,
и та, что с нитками красными.
Одни ясли
носили меня и древних идолов,
одни руки укачали.
Где это видано,
чтобы бог погибал от любви,
от печали.
Чтобы боги не могли
себя признать в зеркале,
Чтобы боги не верили
В себя же!
Как карта ляжет –
так мне и жить.
У меня глаза – витражи.
У меня глаза – слезы,
хочешь вылью?
У меня руки – крылья
с перьями острыми.
Может быть я – не бог,
но мне помнится отчего-то,
|
|
|
как леталось до куполов,
как на взлете
касались ступни капища,
а до капища – просто поля.
Кажется,
тогда не умело быть больно.
Не было белого, чёрного, красного,
не было человечьей речи.
Я от чужого царства
очеловечиваюсь.
Я – не Анастасия!
Я – не Богородица!
Небо синее
во мне водится.
Мне не хватает рук
(когда-то хватало! )
любить и обнимать.
Вдруг
однажды хватит опять?
Только тогда признаешь ли,
я ведь теперь не похожий
на того, кто летал над капищами
голым – вовсе без кожи.
Мне не хватает рёбер
(когда-то их вовсе не нужно было! )
сдержать внутри сердце.
Режутся больно
из стороны
тыльной
ладони
перья.
С частотой
тысячи килогерц
пульсирует моя память.
С чистотой
тысячи солнц
вновь забываю,
как сон,
что я – и Анастасия,
и Богородица,
и Мокоша,
и древний Гермий.
Я – вся Россия!
Не сходится
кожа
на мне.
Слишком тесно любви
в коже.
Горит
старый ожог
первой печатки
губ под лопаткой,
первой ладони
на пояснице
стынет, стонет
след выцветший.
И даже у этого Бога,
которого я в себе вспомнил,
много,
но недостаточно ладоней,
чтобы собрать ладно
вместе крупицу каждую
моей любви.
Господи, мне страшно,
Ваня, Иван,
помоги! »
***
Не оттолкнул.
Но вздрогнул.
Федька очнулся – бредил.
Сидит сутулый
воронёнок,
из гнезда только.
– Мне страшно на тебя смотреть, Федя.
Кажется – не обнимет больше никогда.
Конечно, только кажется.
Но такое настанет
однажды.
Однажды – ещё не теперь,
но в одной строчке исторического труда.
Однажды, однажды... Но покажется Федьке,
что никогда.
14.
Церковь Александра Свирского
Отпевайте немых! А я уж сам отпоюсь.
А ты меня не щади — сpежь ударом копья.
Hо гляди — на груди повело полынью.
Расцарапав кpая, бьётся в pане ладья.
Саш Баш «Посошок»
Лет прошло, кажется, сотни.
А по правде сказать – меньше года.
Иоанн у храма отнят,
храм у Иоанна отобран.
Не войти. Не посмотреть даже.
В каждой иконе кажется –
лицо чужое.
Как в его лице когда-то чудились все иконы.
Для солнечного ожога
он рожден был,
как Икар.
|
|
|
Каркают
вороны.
Плачут
мальчики – уже воины.
Всё не солоно.
Всё не оплачена
одна смерть – тысячей, похороненных под собором.
Мало срублено,
мало скошено,
мало собрано.
Услышь мя, Боже!
Даже у Тихвинской,
всегда верной,
больше нет
тишины.
Мысли
больны.
***
Деньгами за такое не платят,
молитвами не платят тоже,
платят взбитой кроватью,
поцелуем на бледной коже.
Это совсем не предательство,
как De Profundis, как письма Эрика,
как бесконечные и отчаянные измены.
Просто за это не платят,
в это верят.
И веруют.
Верят, что простили,
верят, что любили,
верят, что были силы
не умереть, когда умереть просили.
Наплевать на глупый приказ
и живым остаться.
Царь входит, как в первый раз,
в храмовые декорации,
где было весело целоваться.
***
–Возьмите деньгами,
Потому что больше ничего не осталось.
Возьмите слезами!
Да и их самая малость.
Возьми, Богоматерь,
обещай за него плакать.
Я всё выплакал,
а что дальше – не знаю.
Недолго мне жить на свете.
И ответила:
– Хорошо, царю.
– Плачь за себя и за всех,
плачь, даже если не плачется!
Поминай его хотя бы четыре века,
до следующей поминальщицы!
Нечего больше дать, всё отдал, что мне дали,
отдал даже веру.
И ответила:
– Хорошо, маленький.
Никогда не отвечала,
с самого начала
молчала.
И теперь – как показалось,
как сон,
покатилась слеза
из глаза нарисованного.
***
Ай, в куполе у Свирского
не выцветет, не выцвела
солнечная свастика,
по белому катится.
Ай, не вечности символ –
языческий
чин солнечный – не ангельский –
свастика, хоть не маска.
Как бывала вышита
на его груди,
катится – спешит –
не спастись.
Не спасти.
Или всё же вечность
для всех, кто молился под
ней?
Или всё же нежность
для всех подданных
и всех царей?
|
|
|
