 |
Церковь Григория Армянского. Церковь Варлаама Хутынского
|
|
|
|
5.
Церковь Григория Армянского
Я только тучка, ты же ветер вольный,
По прихоти играющий со мною.
Вот ангел наклонился и глядит,
Хранитель мой и детских игр товарищ…
Зачем он грустен?.. Милый, милый ангел,
Я только тучка, мне легко и сладко.
Н. Гумилев «Отравленная туника»
Поймал в другой церкви.
На полу – что ели,
узор собран.
Федька вороном
метнулся,
поймал, увлёк
на пол,
перед узким
деревянным иконостасом
стихли разом.
Стоят на коленях
царь и опричник.
Оба бледные,
оба вычеркнутые
из мира за стенками
юного собора.
Оба пленные,
своей судьбою
обобранные,
руками ангелов.
А ангелы –
малые славные –
глядят с деревянного иконостаса,
не наглядятся.
Только у Одигитрии
брови сходятся
над глазами хитрыми,
ангелы за спиной,
они всегда около
(вынести бы всех Богородиц,
кроме одной –
далекой! )
***
– Ты опять мучеников грустней,
что стряслось?
– Тебе – смеяться. Грустить – мне.
Вот и всё.
Мне Россию держать на плечах.
Всё время помню – не отделаться
от тяжести невыносимой.
Непочатый
край несделанного.
Мне держать на плечах Россию.
– А мне?
– В родной стороне
Вершить дело правое,
знаешь, как тяжко?
От отравленного
вина в этой чаше
губы немеют.
– Царю, а мне?
– Тебе подле быть, Федька.
Ты ведь – ветер,
где ветру дом, кухня, спальня?
– Рядом с тобой, Иван.
– Ваней
только мать называла.
Да Анастасия,
светлая память смерти её несветлой.
Нет не светлая – алая,
синяя
память ей!
А ты, Федя,
ты ведь
рядом.
Ты – взгляд мой,
мои руки, а в них – сабля.
Ты – яд
в чашах моих врагов,
ты – готов
убить и умереть.
– Я – Федька,
царёв покой и темень
ночная.
Я – царёва верность
и тайна.
Я – потухшие свечи.
Я – тот, что стоит рядом.
|
|
|
– Ты – царёва нежность.
Ты – царёва отрада.
– А надо ли
царю этой нежности?
– Конечно.
Веришь ли?
Фёдор молчит.
В церкви не говорят об этом.
Знает лишь,
что словно раздетый –
под чужим взглядом.
Знает: всегда рядом,
хоть и в чёрном,
чувствует себя в белом.
Чужие чётки
руки его греют.
Знает: рядом – как у костра
на Купалье.
Рядом – он может стать,
кем – не знает:
воином,
шутом,
девкой,
маской,
болью,
хохотом,
резким,
ласковым.
Знает: рядом – он освещён
самым слепящим солнцем.
Рядом – он горит.
Знает только,
что не вернётся –
навсегда в тени.
– Ты мою судьбу переписал,
перевернул, вывернул наизнанку,
перекрёстком сделал проложенный путь.
Одно жалко:
я не справился
и не справлюсь.
Судьбу твою колыхнуть
не сумею.
Ты – царь. Я – просто Федя.
– Что ты! Чушь!
– Ну скажи, что я изменил?
– Мне стало лучше,
легче!
– А об этом напишут в книгах?
– Нет.
– Да и тебе не легче.
Лишь на секунды.
– Чушь-то пороть нечего,
Федька.
Ты –
моё утро,
моё чудо,
мой дар господень!
– Ладно – другие забудут,
ты и сам вспомнить
об этом не сможешь,
когда моя кожа
уйдёт в землю.
– Верь мне!
Ты будешь вечно живой!
– Верю тебе и Тем, кто стоит за тобой!
Да только страшно,
что напишут в бумажных
учёных книжках?
Что напишут про меня?
– Родину защищал, служил верно,
Вернее прочих!
– А то, что глаза горят,
что люблю вербу
очень
по весне собирать в ладошки –
почки щекочут?
А про тебя скажут,
что любишь, когда подушки высокие
на ночь,
что любишь сок
клюквенный –
кислый, пить невозможно?
Скажут, как любишь руки
тёплые на холодной коже?
Вспомнят казанские стены, падающие,
вспомнят взятые башни,
а что грудь – пашня
вспомнят?
– Это – пустое.
Историю
пишут саблями, да кровью.
– А писали бы поцелуями!
|
|
|
Глядишь, не так дурно,
не так скучно получилось бы!
Не у царя – у судьбы
Федька ответа выпрашивает.
Ни одна не минует чаша
тех, кого запомнят историки,
забыв самое главное.
К небу тянутся тонкие
храма на площади главки.
– А напишут про меня, что любил пирожки с яблоками?
– Навряд ли.
Встал. Шатнулся,
как шатнули,
словно дернули за сережку.
В груди – пусто,
словно пулей
прошило кожу.
– Можно
мы уйдем отсюда
в другой придел. Там молится будем.
– Можно.
Только грустным не будь,
чудо!
***
Странный собор.
Горький собор.
Строил – не знал, что лабиринт получится.
Гордый собор,
равный собор
куполу неба летучего.
Здесь и говорить – не страшно.
Хоть живи – честное слово!
И придел каждый,
как новое
дыхание.
Рядом встали
Богородица и опричник,
да и Богоматерь – опричная –
девчонка сутулая.
Вот бы его вычертить
парсуной!
Рядом встали правда и ложь,
Шестнадцатый век и далекое завечье.
Всё здесь сказать можно,
а говорить нечего.
Я сама ходила, вглядывалась:
в стенках, вышитых гладью,
искала ясного
взгляда.
Правда ведь –
он там есть,
взгляд Федьки –
человека – птицы – ангела?
Правда?
На каждый век
найдётся мальчик,
о котором запомнят целое ничего.
Плакать нечего –
грусть спрячется
под ребро.
На каждый год
найдётся царь,
рядом с котором ляжет тень.
Кто-то ходит
ферзём по диагонали,
не замечая всех.
На каждого Христа
нужен Иуда,
и, значит, всегда
найдётся тот, кто им будет.
Кто согласится им быть.
На груди прорастает сныть.
6.
Церковь Варлаама Хутынского
Они снимались перед боем –
в обнимку, четверо у рва.
И было небо голубое,
была зелёная трава.
Р. Ф. Казакова
Снова стены белые.
Снова холодно – ветер по лабиринту храма.
Здесь богом велено
не молиться – радоваться.
Не плакать, не отпевать –
любить и быть любимым.
А они опять
зачем-то поют молитвы.
Почему нет росписей
на стенах?
Чистота русская –
смех и прах.
Чистота кожи –
под один поцелуй.
Северный ветер вымораживает,
сквозь сердце дует.
И глядит святой Варлаам.
Сам –
кожа да кости.
Глядит, опершись ногами оземь,
руками – о небосвод.
Глядит – не насмотрится
на место свое худое,
худое ли?
Страшное место, да только,
худая вся наша жизнь.
Вся жизнь – Хутынь.
Тянется кверху,
к стороне тыльной
ладошки неба.
А вместе с ней тянутся
вечные мальчики в черных одеждах.
Из тех вышли яслей,
где Боги качались прежде.
|
|
|
***
Царь по церкви – кругом,
как птица дикая,
как солнцеворот вьюги
с человеческим ликом.
Ищет чего-то в белом приделе,
а находит – одного Федю.
– Царь, а помнишь мальчиков на площади,
хохочущих,
когда первый раз свиделись?
– Помню. Лиц их
только не помню.
Горько,
но не помню почти ничего
до смерти Анастасии,
приласкай душу её, Господи!
– Так это же было после!
Легко же
ты царь забываешь воинов своих.
Они же нынче при тебе служат!
Саша – воина не найти лучше,
опричника не найти спокойней да ласковей –
друг мой Николай.
Жениться приспичило очень,
сможешь помочь?
– Кого ж нынче любят
опричники мои?
– Николай глупый!
Так, девка из слободы...
Наина.
– Имя
древних жриц и ведьм.
Кто же третий
мальчик из забытого и невозвратного?
– Максим Скуратов.
Младшенький, рыжий, что огонь,
молится тут часто.
Мне все кажется – тонет
ежечасно,
каждым своим шагом
себя топит.
А шагает – шатко,
по тонкому
льду.
Может и я там пройду...
Были мальчики,
были птицы,
чёрному под белым не скрыться!
Были вороны,
воронята в пуху,
души чёрные
с разбегу вниз ухнули,
повалились в воду –
тонут, семь лет тонуть,
а Фёдору –
побольше чуть-чуть.
– Вспомнил, Иван?
Сегодня рано,
раньше всех явились на утреню
все трое?
– Помню, но смутно,
словно отнято
воспоминание.
Кроме тебя, не знаю
ни одного из своих опричников.
Знаю, но лицо будто смазано
ликом птичьим,
словно газом
накрыли,
словно лики святых
засвеченные.
Вспоминаю – а вспомнить нечего.
Может, я и не видел их
никогда,
моих опричников.
В памяти ищу – ничего не видно.
Такая судьба!
Стыдно.
– Не стыдись, Иване!
Зачем тебе?
Я всех наперечет знаю.
Все маленькие,
всем гореть
в едином пламени
солнечном,
когда всё кончится.
Ты – царь. Тебе – глядеть сверху.
Мы – потеха
и смех твой.
Мы – в руке твоей сабля.
– Хороший воин знает
сабли своей сталь.
Откройте тайну
своей молодости.
По весне
поедем вместе в поле
или на богомолье
со всей опричной братией,
с друзьями твоими?
|
|
|
–Только мы ездим, Иване,
по стороне тыльной
всех дорог.
Рокотом
наш хохот.
Нам вслед – взгляды-выстрелы.
Мы ездим быстрее быстрого
там, где ходили Боги
босоногие.
Хочешь нашего счастья – едем!
– Едем, Федька!
А Варлаам Хутынский
глядел на худое место
со своей высоты.
Пока говорили весело
про места не святые,
про языческое счастье,
про идолов, разбитых на части,
про истину дозаветную,
бессловесную,
про поле, про ветер,
про то, как венки плести…
А Варлаам Хутынский
смотрел и улыбался.
Словно подглядывающая у тына
за целующимися баба.
|
|
|
