Альтернативный мир, Дискурс, Факт и принцип Причинности

Изменчивый "образ языка" в науке XX века

Как показывает уже сам заголовок, речь пойдет об эволю­ции взглядов на язык на протяжении XX века и, самое главное, о тех новых чертах, которые "образ языка" приобрел к концу на­шего, столетия. Выражение "в науке" следует понимать, скорее, собирательно: речь идет о разных науках или, во всяком случае, о разных "дисциплинах". Мы хотим показать, что на протяжении XX века, первоначально главным образом в лоне лингвистики, сменяли друг друга разные определения языка и, соответственно, разные его "образы". Эту эволюцию можно поставить в связь — однако не слишком жесткую— со сменой "стилей научного мышления", или, как некоторые предпочитают выражаться, "па­радигм". Однако эволюция протекала так, что каждое последую­щее определение не вытесняло предыдущего целиком, а включа­ло в себя некоторые его черты. Определение (и образ), которым мы завершаем исторический обзор (это статья I)— "Язык как дом духа", хотя и окрашено несколько в тона экзистенциальной философии и герменевтики XX века (прототип этого выражения принадлежит М. Хайдеггеру), — все же, если разобраться в нем с точки зрения истории науки, включает в себя и "язык индивида", и "язык народа" как некую константу национальной культуры, и многое другое, вследствие чего только и может быть полностью понято "дом духа".

Но если язык — это "дом духа", то естественно, что в нем протекает и "жизнь духа". И если не отделять (а предпринима­лись и такие, неправомерные, попытки) мышление и логику от

других областей "духа", то надо признать, что язык — это и "дом логики", и "дом знания", и "дом философствования". В действи­тельности,— хотя и под другими выражениями,— мы именно этот подход и наблюдаем в конце XX века, — в когнитологии (или в "когнитивной науке", cognitive science), во многих течениях современной логики, и в некоторых течениях современной фило­софии, — например, русской ("Новый русский реализм") или французской. Естественно, что изложить связно все эти подходы в данной статье невозможно, да в этом и нет необходимости, — многим из этих вопросов посвящен ряд других статей нашей кни­ги. В нашем очерке ход изложения здесь резко меняется — это статья II — мы сделаем как бы "вертикальное сечение" по трем линиям, соответствующие разделы мы — несколько условно — обозначим так: 1. "Дискурс", 2. Категория "Факт", 3. Концепт "Причина" и принцип причинности. В первом из этих разделов идет речь о дискурсе как о "языке в языке" — как о средстве вы­ражения (и создания!) любого "возможного (альтернативного) мира". В третьем о новом аспекте в понимании каузальности именно в связи с языком. Поскольку к тому же при этом исследо­ванным дискурсом выступает "советский политический дискурс" 1960-70-х гг., а каузальность— общий научный принцип, то яс­но, что оба эти новые "образа языка" касаются (разумеется со скидкой на недочеты нашего освещения) и всего понимания язы­ка и всех наук в наше время — конец XX века.

Разные "образы языка" в XX веке

"Язык как язык индивида" (1),

"Язык как член семьи языков" (2),

"Язык как структура" (3), Язык как система" (4),

"Язык как тип и характер" (5),

Компьютерная революция и компьютерный подход к языку (6), "Язык как пространство мысли и как дом духа" (7)

Нельзя сказать, что к концу XX в., в результате споров, контроверз и дискуссий, не сложилось некоторого достаточно

единого представления о языке. Напротив, оно создалось и оно широко — если не обще- — признано. Отечественный "Лингвис­тический энциклопедический словарь" [ЛЭС 1990, 604], словами автора статьи "Язык" А. Е. Кибрика, резюмирует его следующим образом:

«Термин "Язык" имеет по крайней мере два взаимосвя­занных значения: 1) Язык вообще, язык как определенный класс знаковых систем; 2) конкретный, так называемый этнический, или "идиоэтнический", язык — некоторая реально существующая знаковая система, используемая в некотором социуме, в неко­торое время и в некотором пространстве. Язык в первом значе­нии — это абстрактное представление о едином человеческом языке, средоточии универсальных свойств всех конкретных язы­ков. Конкретные языки — это многочисленные реализации свойств Языка вообще.» Дальше указывается, что "язык вооб­ще" есть естественно возникшая семиотическая (знаковая) систе­ма, "обладающая свойством социальной предназначенности", т. е. "существующая прежде всего не для отдельного индивида, а для определенного социума. Кроме того, на эту знаковую систе­му наложены ограничения, связанные с ее функциями и использу­емым субстанциальным (звуковым) материалом".

Ниже (в статье II, 1, в связи с дискурсом) мы увидим осо­бенности самого этого определения, но пока необходимо лишь сказать, что оно является достаточно общим и тем самым доста­точно приемлемым, во всяком случае, может служить общим фо­ном, на котором можно обрисовать различные "образы языка", возникавшие и частично— но лишь частично!— сменявшие друг друга на протяжении XX века.

1. "Язык как язык индивида"

В известной мере такое понимание, в соответствии с кото­рым единственной подлинной реальностью является лишь язык индивида, а общий язык — абстракция и даже фикция, оказыва­ется отрицанием только что приведенного определения. Но дело в том, что оно возникло гораздо раньше последнего. Собственно

говоря, наука, по крайней мере европейская (ибо мы оставляем пока в стороне более ранние работы американца Ч. С. Пирса, опередившие свое время), вступила в XX век с этим тезисом на своем знамени. И тогда он вполне соответствовал общим взгля­дам позитивизма.

Этим выражением, вынесенным в заголовок, мы хотим не столько отделить "логику науки" от ее "истории", сколько обо­значить действительно имевшее место историческое событие — в самом деле это, понимание языка было сформулировано в 1880 г. в первом издании книги Германа Пауля "Принципы истории языка" ("Pinzipien der Sprachgeschichte") и, по-видимому, принима­лось многими, в общем, до начала 1920-х гг. (ибо в 1920 г. было подготовлено последнее, пятое, авторское издание этой книги).

"Великий переворот, произошедший в зоологии в новей­шее время, — писал Г. Пауль, — в значительной мере обязан сво­им происхождением тому открытию, что реальным существова­нием обладают только индивиды, что виды, семейства и классы являются на деле лишь обобщениями и разграничениями, произвольно и по-разному устанавливаемыми человеческим умом, что видовые и индивидуальные различия отличаются друг от друга только по степени, а не принципиально. Из этого поло­жения мы должны исходить также при рассмотрении диалектных различий. Мы должны признать, собственно говоря, что на свете столько же отдельных языков, сколько индивидов. Когда мы объединяем языки множества индивидов в одну группу и проти­вопоставляем ей языки других индивидов той же группы, то при этом мы всегда отвлекаемся от одних различий и принимаем в расчет другие. Здесь есть где разгуляться произволу. Нельзя зара­нее предполагать, что индивидуальные языки можно обязатель­но подвести лишь под одну систему классов. Нужно быть гото­вым к тому, что сколько бы ни было установлено групп, всегда найдется какое-то число индивидов, относительно которых труд­но будет решить, в какую из двух смежных групп их надо зачис­лить. С особенной остротой та же дилемма встает при попытке объединения меньших групп в большие и их взаимного размеже­вания. Резкое разграничение можно провести лишь в случаях, когда единство общения прерывается на ряд поколений.

Поэтому, когда говорят о расщеплении ранее единого язы­ка на разные диалекты, то подлинная суть процесса выражается этими словами из рук вон плохо. В действительности в каждый данный момент в данной народной общности насчитывается столько диалектов, сколько говорящих индивидов, причем каж­дый из этих диалектов обладает собственным историческим раз­витием и подвергается непрерывным изменениям. Расщеп­ление на диалекты означает не что иное, как перерастание индивидуальных разли­чий за определенные рамки" [Пауль 1960, 58-59].

Приведенное определение дает очень яркий (но, конечно, совершенно неприемлемый в настоящее время) "образ языка". Однако для нашей темы оно особенно удачно потому, что в нем непосредственно-наглядно видно, как новое понимание языка, о котором пойдет речь в следующем разделе, — языка как "члена родственной семьи языков" прямо, как бы буквально, вырастает из данного.

2. "Язык как член семьи языков"

Под семьей языков, в соответствии со всей теорией сравни­тельно-исторического языкознания, понимается группа языков, развившихся из некоторого языка-основы, или праязыка, таким образом, что исконные минимальные значимые элементы этих языков (корни и аффиксы) находятся в строго определенных и регулярных звуковых соответствиях к соответствующим элемен­там праязыка (в определенных отношениях, но уже иного рода — трансформационных, находятся и их основные синтаксические единицы).

(Для строгости метода необходимо подчеркнуть одно важ­ное обстоятельство: "Сравнительно-исторический метод,— пи­сал А. Мейе в 1925 г., — позволяет устанавливать закономерные соответствия между первоначальным языком и отдельными, раз­вившимися из него языками, но не между различными языками, продолжающими общий язык" [Мейе 1954, 32]. Между тем ино­гда полагают, что родство языков предполагает прямые за-

13'

кономерные соответствия между всеми языками одной семьи в их синхронном существовании, т. е. как бы минуя восхождение к праязыку. Так, т. е. неточно, формируется понятие "Родство язы­ковое" в указанном "Лингвистическом энциклопедическом сло­варе" [1990, 418]. И с этим же обстоятельством связаны многие трудности в формулировке закономерных соответствий так на­зываемых "ностратических языков".)

В соответствии с этим взглядом, каждый язык есть прежде всего член языковой семьи, связанной регулярными историческими соотношениями звуков (и минимальных значи­мых элементов); этим задается — одновременно извне и изнут­ри — его системность.

Это понятие системности было уже чревато всеми основ­ными положениями структурализма. В самом деле, что такое, со­гласно этому пониманию, "регулярные звуковые соответствия"? Уже в 1925 году (году создания известной обобщающей работы А. Мейе "Сравнительный метод в историческом языкознании") они понимались как алгебраические выражения условных (но ре­гулярных) формул соответствий. Что это как не обобщение (в то время еще не осознанное как таковое) идеи "сонантических коэф­фициентов" одного из основоположников структурализма Ф. де Соссюра, высказанной им еще в знаменитом "Мемуаре" 1878 г.? Не случайно, именно А. Мейе сформулировал главную идею "Курса общей лингвистики" Ф. де Соссюра (в своей рецен­зии на него) не сформулированную его автором: "Язык — это система, где все держится одно за другое" ("La langue est un syste-me ou tout se tient").

3. "Язык как структура"

Возможность обобщения, доходящего до создания аб­страктной идеализированной модели Языка (возможность, не ис­пользованную де Соссюром), очень хорошо осознали и четко сформулировали его наиболее верные последователи на этом пу­ти — датские структуралисты. В. Брёндаль, имея в виду этниче­ские обычаи, но то же самое в его концепции относится и к язы-

ку, писал: "Совокупность обычаев какого-либо народа всегда от­мечена особым стилем. Обычаи образуют системы. Я убежден, что эти системы не существуют в неограниченном количестве и что человеческие общества, подобно отдельным людям, никогда не создают чего-либо абсолютно нового, но лишь соста­вляют некоторые комбинации из иде­ального набора возможностей, который можно исчислить (разрядка наша — Ю. С)" [Brоndal 1943, 96]. Из концепции Брёндаля вытекало, что идеальный на­бор возможностей" и есть то, что составляет Язык человека во­обще — единый для всех людей Земли, абстрактный, универсаль­ный и вечный.

В современной лингвистике (если, идеализируя, считать, что она представляет собой некое достаточно единое целое, на­чинающееся на рубеже 40-50-х годов нашего столетия, а в от­дельных пунктах и значительно раньше) понятие закона выраба­тывалось "на том комплексе идей, которые были получены в до­стояние от предшествующего этапа.

Прежде всего получила дальнейшее развитие идея нежест­кой детерминированности, статистического характера языкового развития. А. Мейе был тем, кто уже в 1925 г. наиболее четко оформил эту мысль: "Формулы общей эволюционной фонетики означают возможность, но не необходимость. Можно опреде­лить, каким образом должен измениться согласный, оказавшись между гласными, но из этого еще не следует, что он изменится. Очутившись между гласными, -к- может измениться либо в гор­танный спирант -х- (нем. ch), либо в звонкий взрывной -g-; -х- и -g- могут претерпеть в дальнейшем другие изменения, обуслов­ленные их интервокальным положением¹' [Мейе 1954, 78]. В этом простом и ясном тезисе слился, однако, целый комплекс предше­ствующих идей. Во-первых, мы можем отчетливо различить здесь ту же идею, что и у Брёндаля: общее устройство Языка не пред­сказывает в положительном смысле, как именно должен изме­ниться элемент, и изменится ли он вообще, но совершенно опре­деленно предсказывает, как он не может измениться; вовсе не лю­бое изменение может произойти так же легко, как любое другое. Во-вторых, для изменения в предоставленных Языком возмож­ностях необходимо еще нечто — некий внешний толчок, об-

условленный в конечном счете социальным функционированием языка в конкретно-исторической обстановке (положение, кото­рое отличает социальную концепцию А. Мейе и всей новейшей лингвистики от датского структурализма). В-третьих, возмож­ные изменения, если рассматривать их уже в положительном смысле, т. е. исключив заведомо невозможное, представляют со­бой некоторый пучок, или "разброс", возможностей, подчиняю­щийся статистическим закономерностям. Эта идея, как мы отме­чали выше, предугадывалась уже Паулем. Однако наиболее пол­но она была разработана не Паулем, и даже не Мейе, а И. А. Бодуэном де Куртенэ. Он писал в 1910 г.: "Все множество представлений вообще, и производительных и слуховых в част­ности, связанных и ассоциированных между собой, все множе­ство рецептивных и исполнительных навыков передается путем языкового общения от одного человека к другому, от одного по­коления к другому, от одной этнической группы к другой. В про­цессе этой передачи, несмотря на все колебания и отклонения мы можем констатировать удивительную однородность и регуляр­ность фактов, постоянные совпадения и причинную связь между определенными языковыми явлениями" [Бодуэн 1963, 201]. И да­лее: "Однородность и регулярность, проявляющуюся в узкой сфе­ре индивидуальной церебрации (мозговых процессов — Ю. С.) и в языковом общении, следует рассматривать не как зависимость, охватываемую точной формулой "фонетического закона", а лишь как статистическую констатацию факта совпадения в некоторых условиях, существующих в части социально-языкового обще­ния".

Таким образом, "образ языка", обрисованный в духе структурализма, приобретал следующие характерные черты:

— возможность алгебраизации;

— нежестко детерминированный, вероятностный, т. е. "по­
тенциальный", характер;

— связь с конкретными социальными коллективами людей
в социуме;

— связь с "церебрацией", т. е., в современных терминах, с
нейро-физиологическими процессами.

Одновременно уточнялось и делалось строгим само пони­мание структуры. Пожалуй, наиболее последовательное (и тем самым, доведенное до предела) понимание структуры было выра­жено в "Пролегоменах к теории языка" Луи Ельмслева (ориги­нальный датский текст 1943 г. — "Omkring sprogteoriens grundlaeg-gelse", английский перевод 1953 г. "Prolegomena to a theory of lan­guage"; ниже цитируем русский перевод Ю. К. Лекомцева [Ельмс-лев 1960, 270]:

"A priori во всех случаях справедливым кажется тезис о том, что для каждого процесса (в том числе и исторического) можно найти соответствующую систему, на основе которой про­цесс может быть проанализирован и описан посредством ограни­ченного числа предпосылок. Следует предположить, что любой процесс может быть разложен на ограниченное число элементов, которые постоянно повторяются в различных комбинациях. За­тем эти элементы могут быть объединены в классы по их комби­национным возможностям. И наконец, в дальнейшем, очевидно, можно построить всеобщее и исчерпывающее исчисление (calcu­lus) возможных комбинаций. История, в частности, построенная таким образом, поднялась бы над уровнем чисто примитивного описания, став систематичной, точной и дедуктивной наукой, в теории которой все события (возможные комбинации элементов) предвидятся, а условия их осуществления устанавливаются зара­нее".

Внутри структуры языка в качестве основной ячейки вы­двигалась элементарная языковая оппозиция — бинарная оппозиция.

4. "Язык как система"

"Язык как система" — это, по существу, тот же тезис "Язык как структура", но как бы с включенной в определение кри­тикой и модификацией жестко структуралистско­го подхода. Под системой понимается единое целое, доминирующее над своими частями и состоящее из элементов и связывающих их отношений. Совокупность отношений между

элементами системы образует ее структуру. Правомерно говорить поэтому о структуре системы. Совокуп­ность структуры и элементов составляет систему.

Ядро языковой системы образуют предельные единицы языка и связывающие их отношения. Под предель­ными единицами понимаются аллофоны, морфы, слова, словосо­четания, предложения или, в абстрактном аспекте, фонемы, мор­фемы, слова, структурные схемы словосочетаний, структурные схемы предложений. Под отношениями между предельными еди­ницами понимаются все типы парадигматических и синтагмати­ческих отношений.

К ядру языковой системы примыкают непредель­ные языковые единицы и связывающие их отноше­ния: группофонемы, квазиморфы, аналитические формы слова, сложные предложения.

Ядро языковой системы в наиболее употребительных плас­тах лексики, в грамматике и в продуктивных пластах словообра­зования образует центр системы языка. Перифе­рию системы языка образуют малоупотребительные пласты лексики, мертвые пласты словообразования и отмираю­щие грамматические категории. Грамматические категории, ког­да они отмирают, проходят снова стадию словообразовательных отношений и, наконец, перемещаются в лексику, становясь фак­тами словаря.

При определении того, что представляет собой языковая система, необходимо вкладывать четкий смысл в термин до­минирует ("система доминирует над своими частями и эле­ментами"). Система и структура определяют элемент как принад­лежность данной системы и в этом смысле доминируют над ним. Поэтому при описании системы логическое определение отноше­ний действительно предшествует логическому определению эле­ментов. Однако система и структура не предопределяют происхо­ждение элементов как отдельных объективных явлений действи­тельности (например, материальных звукотипов, значений слов как отражения отдельных предметов объективной действитель­ности) и в этом смысле не доминируют над элементами. Кроме того, даже и в случае доминации в системе языка важную роль играют нежестко детерминированные, вероятностные отноше-

ния — нежесткая доминация. Ее примером могут служить явле­ния "континуума". В силу этого системная историческая рекон­струкция может восстановить прошлую систему языка, но неред­ко оказывается не в состоянии определить ни материальной фор­мы, ни происхождения элементов. (Здесь по работе: [Степанов 1975, 228-229].) (См. также [Солнцев 1977].)

Структура языка тяготеет к большой общности (почему, скажем, одни и те же фонемные оппозиции могут наблюдаться в языках самых разных семей; аблаутные ряды в глаголе сходны в семитских и в индоевропейских языках; порядок слов — один и тот же в современных кельтских и иврите, и т. п.), в конечном счете, в изображении Л.Ельмслева — одна и та же для всех язы­ков вообще. Система же языка, с другой стороны, т. е. матери­альная реализация структуры, всегда индивидуальна в каждом этническом языке, всегда "идиоэтнична". Таким образом в моди­фикации тезиса "Язык есть структура" в виде "Язык есть структу­ра и система" уже содержится в зародыше некий иной "образ язы­ка" — как в чем-то "неповторимый" и "индивидуальный".

5. "Язык как тип и характер"

Интересно, что (как, впрочем, нередко бывает в истории) этот, приведенный в заголовке тезис, начал утверждаться одно­временно со становлением структурализма, но сначала был лишь сопутствующим, более расплывчатым представлением. Лишь позднее он становится основой нового "образа языка".

По-видимому, первым, кто скомбинировал понятия "типа языка" и "характера языка" (с преимущественным вниманием ко второму), был В. Матезиус с его програмной статьей "О лингви­стической характерологии" ("On linguistic characterology with illust­rations from Modern English") 1928 r. [Mathesius 1966a]. С самого на­чала В. Матезиус постулирует— вполне справедливо— два ос­новных положения новой дисциплины — "лингвистической (или: языковой) характерологии": 1)она должна начинаться с совре­менного, непосредственно данного в наблюдении состояния язы­ка, вне всяких исторических соображений, и вообще ее цель —

синхронные связи в данном языке (хотя эта синхрония может браться в разные эпохи); 2) характерология должна выделять профилирующие и базовые черты данной языковой системы (в этом отличие характерологии от полной дескриптивной грамма­тики).

Далее Матезиус переходит к характерологии современного английского языка и здесь делает подлинные (для того времени) открытия. Он подмечает, во-первых, особую черту английского: из возможных подлежащих высказывания по-английски предпо­читают выбрать на роль подлежащего наиболее актуальный и действенный в данный момент субъект; поскольку таковым обычно оказывается сам говорящий, то типичным подлежащим в английской речи оказывается местоимение 1-го л. ед.ч. "I" — "Я". (В отличие от правил поведения в обществе, где, как говорит Ма­тезиус, англичанин предпочитает не подчеркивать свое "Я".) Ма-тезиус сравнивает английское высказывание (1) с немецким (2):

(1) I haven't been allowed even to meet any of the company;

(2) Man gestattete mir nicht mit irgendjemandem der Gesellschaft
auch nur zusammenzukommen.

("Мне не позволили даже встретиться ни с кем из компа­нии")

Поскольку — как это вытекает из самого определения ха­рактерологии — подмечаются взаимосвязи профилирующих черт языка, то в данном случае с отмеченной чертой оказывается свя­занной другая яркая особенность английской речи: в ней на про­тяжении длинных отрезков оказывается неизменным одно и то же подлежащее, — т. е. субъект (человек или пред­мет) наиболее актуальный в данной ситуации.

Пример Матезиуса (опять-таки в сравнении с немецким):

(3) You may take your oath there are a hundred thousand peo­
ple in London that'll like it if they can only be got to know about it.

(4) Sie kgnnen Gift darauf nehmen, es gibt ein Hundert Tau-
send Leute in London, den es gefallen wird, wenn man sie nur dazu
bringen kann, es kennen zu lernen.

("Смело можете побиться об заклад, что в Лондоне найдет­ся сто тысяч человек, которым это понравится, если только их об этом известят".)

Далее Матезиус подчеркивает известную черту английско­го — любовь к пассивным конструкциям.

Из комбинации отмеченных трех "характерологических черт" английского языка возникает, наконец, такое его общее свойство как ориентация всего рассказываемого, всей описывае­мой по-английски ситуации на центральный субъект— на "Я" говорящего (примеры 5 и 6):

(5) Upon examination of these I found a certain boldness
growing in me— "Взвесив эти обстоятельства, я почувствовал,
как во мне растет дерзкая решимость";

(6) Не found himself pushed... into Mrs. Douglas's drawing-
room — "Он вдруг увидел, что его заталкивают в гостиную мис­
сис Дуглас".

(Эта же черта независимо от В. Матезиуса обнаружена в современном французском языке, например, в таких его специфи­ческих и вместе с тем типичных конструкциях, как Elle s'est fait faire la coiffure par un tres cher coiffeur — букв. "Она сделала сде­лать себе прическу очень дорогим парикмахером", или Elle s'en-tend dire par quelqu'un — букв. "Она слышит себя [слышащей], как ей кто-то говорит", — см. об этом в нашей "Французской стилис­тике" (1965 г.— § 93 "Субъектность или эгоцентризм француз­ского кадра") [Степанов 1965]).

Эти характерологические черты английского (и француз­ского) языка не остались просто тонким лингвистическим на­блюдением. Именно их обобщение (без прямой связи с упомяну­той работой В. Матезиуса и др. — речь идет о чертах языка, а не об их изложении в работах лингвистов) привело к открытию, по существу, новой логико-языковой категории — "Факт" и к ново­му взгляду, на этой основе, на принцип причинности (каузально­сти) (см. здесь статью И, 2).

В других отношениях работа В. Матезиуса также была продолжена. По линии "характерологии" языка взгляды В. Мате­зиуса (и ряда его современников) привели к созданию качествен-

но новой типологии языков— к отказу от "таксономических схем" ("квантитативной типологии" и формально-синтаксичес­ких классификаций) и к выработке такого понятия о "языковом типе", когда последний рассматривается как самонастраивающа­яся система, "оптимизирующаяся по конкретной детерминирую-щей тенденций —детерминанте" (тезис Г. П. Мельникова). Это достаточно единая типологическая линия— концепции Гум­больдта (с его понятием "дух языка")— Бодуэна де Куртенэ — Габеленца— Сепира (с понятием "главный чертеж" языка) — Скалички— Сгалла— Мельникова (с его понятием "детерми­нанты"). Одна из последних работ по этой линии — диссертация В. А. Родионова, выполненная под руководством акад. Б. А. Се­ребренникова, носит характерный заголовок "Проблема импли-кативной связи признаков при определении типа языка" [Родио­нов 1988]. "Импликативные связи признаков" в этом контексте, в характеристике языка, — это и было одним из главных положе­ний В. Матезиуса. (К сожалению, сам В. Матезиус оказался в этой работе незамеченным.) Начало новому типологическому подходу в нашей стране было положено серией работ безвремен­но скончавшегося И. Ш. Козинского (1947 — 1992), к сожале­нию, все еще остающихся у нас мало известными; см. однако [Ко-зинский 1979]. Это направление близко к тому, которое в лин­гвистике США представлено в настоящее время именами М. С. Драйера (М. S. Dryer), Дж. Хокинса (J. С. Hawkins) и др.

По другой линии новое понимание языка было развито в тезисе о "потенциальности" языковой системы. В. Матезиусу при­надлежит также другая важная работа, более ранняя (1911г.) — "О потенциальности явлений языка" [Mathesius 1966 b], в общем подходе к языку тесно связанная с уже упомянутой. Через не­сколько лет после названной статьи В. Матезиуса 1928 г., другой пражский лингвист, А. Артымович выступил со столь же про­граммной статьей "О потенциальности языка" ("О potencialnosti v jazyce",— "Slovo a slovesnost" I, 1935; здесь цитируем по англий­скому переводу [ArtymoviC 1966].) Статья А. Артымовича была дальнейшим развитием тезиса И. А. Бодуэна де Куртенэ, приве­денного нами выше (см. 3). Напротив, А. Артымович подчерки­вал отличие своей концепции от концепции Ф. де Соссюра, ти­пично "структуралистской". "Моя концепция,— писал Артымо-

вич, — станет более ясной, если мы сопоставим ее с системой де Соссюра. Поскольку язык принадлежит к семиологическим си­стемам, де Соссюр рассматривает каждое слово как «семейон (знак), несущий некоторый смысл. Согласно его взгляду, фоне­ма — если ее выделить, изолированно — лишена смысла и поэто­му не принадлежит языку. Только слово может быть "семейо-ном", способным нести смысл. Но ведь фонемы—это элементы слов и поэтому не могут быть исключены из языка. Слово же, су­ществующее до его "исполнения" (implementation) в речи, т. е. как чистая возможность, in potentia, принадлежит языку, в то время как произнесенные слова, слова после реализации, принадлежат речи. Положение фонемы аналогично. Разница лишь в том, что имеется единый термин, означающий слово и как часть языка и как часть "речи", между тем как в случае фонемы в нашем распо­ряжении два термина. Де Соссюр, разумеется, обошел исследова­ние Бодуэна де Куртенэ и использовал этот термин как синони­мичный термину "звук". Но следует употреблять более точную терминологию: фонемы — это элементы слов и, поскольку слово само принадлежит языку, фонемы вместе со словами также при­надлежат языку как возможности и существуют in potentia. Ис­полненные фонемы (implemented phonemes) называются звуками и принадлежат к речи, точно так же, как осуществленные слова (realized words)» [Artymovic" 1966, 76-77].

Позднее— но при опоре на более ранние исследования Ч. Пирса, остававшиеся в Европе во время написания работы Артымовича, в общем, неизвестными — различие, обозначенное Артымовичем, было более точно формулировано как различие между "знаком" (a sign) и "экземпляром знака" (a token). В таком виде оно использовано в теории алгоритмов, в частности, в ра­ботах А. А. Маркова в России (см., например, [Марков 1951, 176-177]).

По другой линии (другому "параметру")— по вопросу о "видах существования", в частности о "существовании в потен­ции", которое было хорошо изучено еще логиками Средневеко­вья,— новые исследования заставили себя ждать (отчасти по причине идеологических запретов, существовавших в России — СССР) (см., впрочем, о различении "субзистенции" — бытие вне времени и "экзистенции" — бытие в актуальном времени, — в кн.

"Семиотика" 1983 г. (состав. Ю.С.Степанов) [Семиотика 1983,
586]. И только в самое последнее время "виды существования"
стали заново философски исследоваться в течении "Нового рус­
ского реализма". (Сам термин "реализм" означает здесь нечто,
восходящее к традиции средневекового "реализма" в его проти­
вопоставлении "номинализму".)

, Таким образом; в этих — и многих других, неназванных — работах все было подготовлено появлению еще одного, тоже нового, понимания и 'образа" языка, — о котором пойдет речь в разделе 7. Но прежде — о компьютерной революции.

6. Компьютерная революция и компьтерный подход к языку

Мы собираемся провести здесь ту идею, что компьютерная революция, начальным этапом которой стали работы Н. Хом­ского 1960-х гг., не изменила взгляда на язык,— в отличие от того, что обычно предполагает сам Н. Хомский и его последователи, — но действительно изменила взгляд на лингвистическую теорию*.

Мы воспользуемся для этой цели главным образом рабо­той Н. Хомского 1962 г. "Логический базис лингвистической тео­рии" (The Logical Basis of Linguistic Theory" [Chomsky 1962]; рус. пер. [Хомский 1965]; ниже цитируются стр. этого перевода, за ис­ключением тех случаев, когда мы, указывая это, даем свой пере­вод).

"Когда мы пользуемся языком как говорящие и как слуша­ющие, — пишет Хомский, — мы в основном имеем дело с новы­ми предложениями; овладев языком мы можем свободно, без вся­ких затруднений и колебаний, оперировать столь обширным классом предложений, что для всех практических целей и, оче­видно, для всех теоретических целей мы можем считать этот

Этот вопрос под другим углом зрения обсуждается подробно в разделах Е. С. Кубряковой и П. Серио (в последнем — см. "Заключение").

класс бесконечным. (Это положение о "бесконечности" этого класса в настоящее время следует считать неадекватным, — см. об этом ниже. — Ю. С.) Нормальное владение языком предпола­гает не только умение легко понимать бесконечное множество совершенно новых предложений, но также и умение опознавать неправильные предложения, а иногда — давать им интерпрета­цию.. Знание родного языка можно.... представить, как си­стему правил, которую мы можем назвать грамматикой языка.... В частности, для некоторых высказываний структурная ха­рактеристика сообщает, что они являются правильно построен­ными предложениями. Множество таких высказываний можно назвать "языком, порожденным грамматикой"....Итак, грамма­тика — это устройство, которое, в частности, задает бесконечное множество правильно построенных предложений и сопоставляет каждому из них одну или несколько структурных характеристик. Возможно, такое устройство следовало бы назвать порождающей грамматикой для отличия его от описательных утверждений, ко­торыми определяется лишь инвентарь участвующих в структур­ных характеристиках элементов и их контекстных вариантов.... Порождающая грамматика, фактически усвоенная тем, кто изучил определенный язык, представляет собой некое устрой­ство, которое, используя соссюровские термины, мы можем на­звать языком-langue... " [Хомский 1965,465-467].

Конечно, эксплицитная формулировка правил того типа, о котором здесь идет речь, ставшая объектом порождающей грам­матики США 1960-х гг. и ее многочисленных ответвлений и про­изводных в наши дни, является огромным шагом вперед в одном из направлений лингвистической теории. Однако при таком взгляде упускается из виду, что прогресс осуществляется и в дру­гих направлениях лингвистической теории, не связанных с гене-ративизмом. Следует вспомнить, прежде всего, что во вполне традиционных грамматиках XIX в. существовало два раздела, один из которых, "этимология", (т. е. морфология в современном нам смысле слова) описывал строение форм как элементов языка, а другой, синтаксис, — правила использования этих форм в речи. И правила эти в лучших грамматиках формулировались настоль­ко четко, что это позволяло даже учащемуся (например, изучаю­щему латинский или греческий язык) отличать "правильно по-

строенное предложение" от неправильного. Что, в общем, не так уж далеко от задач, которые ставит перед собой порождающая грамматика.

Но обратимся к современному примеру другого, нежели порождающая грамматика, лингвистического направления, — к "Русской грамматике" [Русская грамматика 1980], созданной об­ширным коллективом авторов под руководством Н. Ю. Шведо­вой в Москве и изданной в 2-х томах в 1980 г. Являясь "описа­тельной грамматикой", однако современной, эта работа утвер­ждает и осуществляет в практике описания нечто довольно от­личное, если не прямо противоположное тому, что приписывает "описательным грамматикам" Н. Хомский. В § 1893 (на с. 85 2-го тома) "Русской грамматики" читаем: «Каждое предложение как грамматическая единица имеет предикативную основу, т. е. по­стр