В генеративной грамматике (проблема хомскианской революции)

В истории гуманитарных наук можно привести немало примеров того, что комментарии к трудам великих ученых пре­вышают по своему объему созданное самим ученым. Достаточно вспомнить в этой связи о литературе, связанной с именем Ф. де Соссюра и соссюрианством. Но генеративная грамматика и в этом отношении занимает особое место, так как посвященная ей литература стала уже сейчас практически необозримой. Отра­зить в этом небольшом разделе все, что относилось к Н. Хомско­му и его последователям, представляется нереальным. Но подоб­ный обзор не является нашей целью. Задачу раздела мы видим лишь в том, чтобы осветить концептуальные основания генера­тивной грамматики, показать некоторые пути ее эволюции за 35 лет ее существования, а, главное, вклад этой парадигмы знания в те преобразования, которые характеризовали теоретическую лингвистику во второй половине XX века. В теории Н. Хомского нас интересуют, следовательно, те установки и принципы, кото­рые оказали наибольшее влияние на облик современной лингви­стики и отложили свой заметный отпечаток на общее направле­ние ее развития.

Уже примерно с середины 60-х гг. главными объектами де­батов вокруг содержания и целей теоретической лингвистики становятся появившиеся к тому времени первые работы Н. Хом­ского — его "Синтаксические структуры" (1957 г.), "Аспекты тео­рии синтаксиса" (1965 г.), рецензия на книгу Б. Скиннера о вер­бальном поведении (1959 г.), его выступление на IX международ­ном лингвистическом конгрессе (1962 г.).

И если даже не признавать того, что с обсуждением этих работ были далее связаны магистральные пути лингвистики, как это делают зарубежные исследователи (см., например, [Newmeyer 1986, 7 и сл.]), — то, что с этого времени начинается новый, пост­структуральный период в истории языкознания, сомнения не вы­зывает. Какова же была природа всех изменений и почему она связывалась с именем Хомского? Почему этот переход от струк­турализма к новой парадигме знания стал именоваться "хомски­анской революцией" и в чем именно она заключалась? Этот во­прос, до сих пор возникающий у зарубежных историографов и методологов науки и получающий разные ответы, предполагает не только разъяснение понятий научной парадигмы знания и на­учной революции, что уже было сделано в предыдущих разделах нашей работы,— он делает необходимым рассмотрение транс-формационно-генеративного направления на фоне господство­вавших в то время убеждений и тех приемов анализа, которые ха­рактеризовали тогда лингвистическую деятельность. Используя с этой целью понятия парадигмы и научной революции, освещен­ные выше, мы и сможем продемонстрировать, в каких конкрет­ных отношениях и моментах складывающаяся парадигма знания была резко противопоставлена тому, что ей предшествовало. Мы попытаемся также показать, что если с начала своего возникно­вения трансформационно-генеративная грамматика являла со­бой "парадигму разрыва" и была сознательно ориентирована на разрушение старых представлений о языке и о том, как надо "де­лать лингвистику", последующая эволюция этой парадигмы, хо­тя и связанная с отстаиваниями новых путей лингвистического анализа, привела тем не менее позднее — уже в 80-ые гг. — к из­вестному сближению позиций разных школ, а, возможно, и к их интеграции в рамках новой формирующейся на наших глазах па­радигмы. Экспликации этой точки зрения и посвящается даль­нейшее изложение материала: в этой, третьей части мы останав­ливаемся подробно на главных проблемах генеративной грамма­тики, а в последней, четвертой части пытаемся охарактеризовать некоторые общие установки лингвистических исследований, сло­жившиеся к настоящему времени и определяющие, на наш взгляд, облик современной лингвистики.

 

* * *

Термин "хомскианская революция" появился в начале 70-ых гг. в работах Дж. Серля [Searle 1972] и Ф. Ныомейера [New-meyer 1986, 1], а затем был подхвачен и другими видными учены­ми и историографами, начавшими с этого же времени свои пуб­ликации о трансформационно-генеративной парадигме и теории Н. Хомского (см., например, [Коегпег 1983, Кубрякова 1980 с библ.]). В то время все признавали, что если соглашаться с кунов-скими критериями научных революций, революция в лингвисти­ке, несомненно, совершилась. Некоторое время спустя, однако, стало преобладать довольно скептическое отношение к генерати-визму, и учение Хомского стало рассматриваться как демонстри­рующее нечто вроде "дворцового переворота" [Newmeyer 1986]. Трансформационно-генеративную грамматику стали расцени­вать как пост-блумфилдианский структурализм: ей находили предтечи и параллели в работах 3. Харриса, которому, действи­тельно, принадлежал сам термин "трансформация", а также идея членения всех комплексных единиц на их непосредственные со­ставляющие. Так, Дж. Катц, стремясь развенчать Хомского, от­мечает, что трансформационная грамматика «была придумана (invented) 3. Харрисом задолго до "хомскианской революции"» и что можно указать на целый ряд общих для них теоретических положений: различение ядерных или исходных структур предло­жения и их деривационных вариантов, введение сходных фор­мальных операций для их деривации (в частности, трансформа­ций) и определение сферы их действия созданием таких кон­струкций как пассив, вопрос, отрицание и т. п. [Katz 1984, 29-33]. В концепции Хомского усматривали продолжение идей формаль­ной структурной грамматики, отказывающейся от изучения кате­гории значения и семантики синтаксических структур.

Несмотря на наличие доли истины в этих суждениях (см. также [Леонтьев 1976, 7-8], следует подчеркнуть, что подлинная новизна учения Хомского не была напрямую связана с указанны­ми выше деталями: оно явно не было простым повторением структуральных идей, а если и возвращало к какому-либо насле­дию прошлого, то скорее к здравому смыслу традиционных грамматик и рационализму картезианского направления. Неда­ром Р. Робинз ставит в заслугу Н. Хомскому возрождение инте-

реса к историческому прошлому 17-го и 18-го веков, к европей­ским традициям и их пересмотру у Л.Блумфилда [Robins 1976, 104]. Не только по своему духу, но и по всей предлагавшейся ис­следовательской программе трансформационная грамматика уже в первых своих версиях не просто опровергала основы дескрип-тивизма, — здесь уже содержались в зародыше те взгляды, кото­рым было суждено революционизировать существовавшие пред­ставления о языке и которые самым явным образом были напра­влены против американской версии структурализма.

Рассуждая о сложившейся тогда ситуации Ф. Ньюмейер правильно указывал на то, что революционный характер кон­цепции Хомского заключался не столько в выдвижении идей трансформационной грамматики, у которой, возможно, и были в прошлом некие аналоги, сколько в провозглашении новых уста­новок, прямо противоположных дескриптивным установкам в лингвистике и бихейвористским принципам анализа в психоло­гии. Если учесть, что именно установка и цели определенного на­правления образуют особый компонент парадигмы научного знания, сказанное означает, что эти принципы и положили, нача­ло новой, генеративной парадигмы знания.

Выделяя самые главные моменты в теории Хомского, мы считаем нужным рассмотреть, по крайней мере, следующие пять отличительных черт новой парадигмы знания (ср. также New­meyer 1986; Katz 1984; Anderson 1989),Beaugrande 1991):

1 — провозглашение приоритета гипотетико-дедуктивного
подхода к языку взамен чисто эмпирического, индуктивного;

2 — помещение в центр грамматики уже не фонологии и
морфологии, а синтаксиса и синтаксических отношений;

3 — положение о творческом, креативном характере дея­
тельности с языком и необходимости изучать именно эту сторону
деятельности говорящих;

4 — признание семантического компонента как неотъемле­
мого компонента грамматики и грамматического описания язы­
ка;

5 — рассмотрение языка как феномена ментального, фено­
мена психики человека.

\

 

Очевидно, что каждое из этих положений нуждается в спе­циальном разъяснении, ибо начинает новое виденье языка и но­вое понимание задач лингвистики, что имеет далеко идущие по­следствия для осознания ее роли в решении важнейших проблем современности, пересмотре ее собственного места в кругу других наук, изменения характера ее связей с этими другими науками. -

До Хомского, — указывает Р. Карстон, — лингвистика бы­ла преимущественно таксономической наукой, ориентированной на получение и объективное описание данных, их классифика­цию; как подчеркивал Дж. Серль, она была чем-то вроде ботани­ки, занимающейся исключительно сбором, фактов и их таксоно-микой (Carston 1989, 38. Ср. также Шахнарович, Лендел 1985, 175 и ел.).

Призыв Хомского к замене индуктивных выводов на гипо-тетико-дедуктивные построения знаменовал новую расстановку сил в противоборстве эмпиризма и рационализма, этих двух раз­ных направлений в теории познания. Классический рациона­лизму— в том его виде, в котором он развивался от Платона до Декарта — базировался на нескольких важных допущениях: во-первых, истинное знание может быть получено путем умозаклю­чений; во-вторых, такие умозаключения строятся по правилам логики; в-третьих, "первичные" или "элементарные" истины, из которых выводятся по законам логики все остальные, постига­ются рассудком, интуитивно, а не на основании чувственных данных, а потому они, раз они не выводятся эмпирически, долж­ны быть, в-четвертых, врожденными (см. [Paivio 1986, 41-42]). Не трудно видеть, что по всем этим критериям Хомский оказывает­ся истинным картезианцем и что постулируя преимущества раци­онализма перед эмпиризмом, он опирается на богатую философ­скую традицию, используя ее для уточнения своего подхода к языку. Достаточно предположить, что знания языка являются врожденными, как из этого вытекают многие следствия о том, как усваивается язык; достаточно предположить, что в основа­нии организации всех языков мира действуют универсальные принципы, как задачей лингвистики становится обнаружение этих самых общих свойств языка (действия всего только несколь­ких организационных структурных принципов). Эмпирические данные важны, но в качестве "свидетельств" (evidence) о языко-

вом устройстве надо принимать во внимание отнюдь не только корпус текстов на определенном языке и т. д. Лингвистика долж­на перестать являться чисто дескриптивной дисциплиной,— на­до смело выдвигать новые гипотезы о бытии языка.

Важно отметить, что такой подход как нельзя лучше отве­чал духу времени: рационализм легко связывался с созданием компьютеров, разработкой теории информации и методами ма­тематического моделирования, проведением аналогий между ра­ботой компьютера и деятельностью мозга. И хотя его недостат­ком являлось явно пренебрежение к тем познаниям, которые че­ловек получает опытным путем и к тем структурам знания, кото­рыми он овладевает в процессах обучения им (ср. [Paivio 1986, 84 и сл.]), достижение известного компромисса между крайним эм­пиризмом и радикальным рационализмом в лингвистике было, действительно, необходимо, как необходимым был выход из то­го тупикового состояния, в котором находилась американская дескриптивная школа.

Непримиримое противоречие между предтрансформацион-ной и трансформационной лингвистикой видели нередко в оппо­зиции "таксономия vs порождение" [Кибрик 1982, 11]. И хотя трактовка такой оппозиции могла принимать разные формы (ведь ее понимали и как противопоставление описания опреде­ленной деятельности, и как дихотомию статики и динамики, и как противопоставление наблюдаемого — ненаблюдаемому), осмысление ее требовало новых представлений в области теоре­тической лингвистики. Такими представлениями и оказались прежде всего представления о разграничении языковой компе­тенции и "производства" языка (см. ниже). Главным же было то, что Н. Хомский выступал против "поразительного спада в иссле­дованиях лингвистического метода", которые он связывал с при­верженностью к одному только "замкнутому набору технических приемов" и который "водил в уныние каждого, кто надеялся, что возможности человеческого ума гораздо глубже, чем можно об­наружить при помощи этих процедур и приемов" [Хомский 1972, 13]. этом именно смысле "система языковой компетенции каче­ственно отличается от всего того, что может быть описано в тер­минах таксономических методов структурной лингвистики" [Хомский 1972, 15].

 

Никакая дескрипция эмпирических данных не может сама по себе привести к пониманию сущности явлений, ибо эта сущ­ность не дана в непосредственном наблюдении. Обращение к не­посредственно не наблюдаемым явлениям и было серьезным ша­гом в теории Хомского к построению лингвистики как теорети­ческой дисциплины. Дескриптивисты утверждали первостепен­ную важность констатации того, что дано в объективном опыте. Генеративисты начали долгий путь отказа от чистого эмпириз­ма, путь построения догадок о самых важных чертах и свойствах языка, путь выдвижения новых гипотез И его организации. "Су­ществует довольно наивное мнение, — писал когда-то Б. А. Сере­бренников, — будто бы непосредственное наблюдение уже само по себе может обеспечить правильное, материалистическое пони­мание явлений языка. Но это, к сожалению, ложное понимание" [Серебренников 1983,7].

Слишком долго, — утверждает Н. Хомский в одном из своих программных выступлений середины 80-ых гг., — лингви­стика была занята изучением внешних проявлений языка, языка экстериоризированного (Э-языка). Наступило время приступить к решению гораздо более трудной проблемы — изучению языка "внутри нас", языка интериоризированного (И-языка), т. е. того, как он репрезентирован в голове человека [Chomsky 1986]/Имен-но такое исследование и связывает лингвистику с психологией, начинает рождение новой междисциплинарной науки, сперва по­лучающей название психолингвистики, а далее трансформируе­мой в новую теоретическую дисциплину — когнитивную науку. Подход к И-языку во всех основных своих характеристиках су­щественно отличается от подхода к Э-языку [Cook 1988, 56 и сл.; Tanenhaus 1989] и знаменует обязательность выхода лингвистики за пределы чисто эмпирических данных в другие науки и диктует необходимость обращения к ним в поисках новых объяснений су­ти языка.

Защита дедуктивных построений оказалась сильной сторо­ной всего творчества Н. Хомского. Начав с отрицания информа­тивности поверхностных структур предложения и предлагая выя­вить для каждого реального предложения его глубинную струк­туру, его синтаксический остов или каркас, он видел централь­ную идею трансформационной грамматики в том, что "человек

способен проникать глубже поверхностных структур предложе­ния, трансформируя эти структуры в глубинные структуры, пере­дающие скрытые значения" [Слобин 1976, 32, 49-50]. Тенденция ставить акценты на анализ непосредственно не наблюдаемых яв­лений отражается у Хомского и в обращении к языку "внутри нас", и в повороте к проблеме языковой способности, и в выдви­жении на первое место по своей значимости синтаксиса — нена­блюдаемых напрямую синтаксических структур, синтаксических отношений, всего синтаксического процесса, понимаемого им прежде всего как комбинаторика небольшого количества исход­ных (ядерных) синтаксических структур по рекурсивным прави­лам.

Постулируя в качестве главных объектов синтаксиса про­цессы и переходы между глубинными и поверхностными структу­рами, он усматривал в самих этих глубинных структурах с их абстрактной организацией языковых форм мысль, "данную уму", а в трансформационных операциях — действительные мысли­тельные операции, выполняемые умом, когда предложение про­износится или понимается [Хомский 1972, 29-30]. Несмотря на то, что во многих более поздних версиях ГГ понятие глубинной структуры sui generis было отвергнуто, а понятию трансформа­ционного правила отводилась все меньшая роль, рефлексы поня­тия глубинной структуры сохранились вплоть до последнего ва­рианта ГГ Хомского — в теории управления и связывания, т. е. идея рассмотрения формирования предложения на нескольких уровнях (от ненаблюдаемого — к наблюдаемому) сохранилась, как сохранилась и любовь к предельно абстрактным единицам и процессам грамматики как самым важным объектам граммати­ческой теории.

Да и при всех переменах в интерпретации грамматики и отдельных ее составных частей в последующие десятилетия став­ка на анализ синтаксиса и ненаблюдаемых здесь непосредственно связей тоже была сохранена. Именно это изменило и практику описания языка через его минимальные единицы — фонемы и морфемы. Как правильно отмечает Ньюмейер, лингвистические школы, в которых главное внимание уделялось фонологии и морфологии, оставляли мало места для рассмотрения самых зна­чимых черт вербального поведения говорящих. Демонстрируя

 

собой замкнутые или преимущественно закрытые системы, сво­дящиеся к исчислимому количеству единиц, они не давали воз­можности обнаружить истоки способности человека создавать неограниченное множество новых высказываний из ограничен­ного числа средств, а также понимать никогда не слышанные до­толе предложения. Как указывает Р. де Богранд, — опора на ми­нимальные единицы, обнаруживаемые в корпусе данных индук­тивным путем, сегментацией готовых высказываний на их конеч­ные составляющие, сменилась интересом к абстрактным едини­цам, которые зачастую никак не соотносились непосредственно с реальными сегментами высказываний [Beaugrande 1991, 354]. До­статочно упомянуть в этой связи как такие семантические при­знаки, как Anim ±, Human ±, Common ±, выделяемые в составе механических единиц, или такие понятия, как следы (traces) пере­движения определенных составляющих предложения в следовой теории и т. д. Но постулирование подобных единиц отражало не только стремление докопаться до глубинной сути языковых явле­ний, — оно было связано прежде всего с надеждой понять истоки творческого характера деятельности с языком как основной чер­ты вербального поведения людей.

Известная книга Джудит Грин, посвященная роли Хомско­го в психологии ([Greene 1972], русский перевод [Грин 1976]), за­вершается разделом, которому дан примечательный заголовок: "Подводя итоги: до и после революции, вызванной теорией Хом­ского." В нем она перечисляет основные достоинства этой теории и на первое место по их значимости ставит поднятую Хомским проблему "языковой продуктивности", креативности, доказа­тельств того, что речь "гораздо более сложный вид поведения, чем это считалось прежде" [Грин 1976, 324].

Такой сложный вид человеческого поведения описывался как "порождение речи", а для описания этого сложного феномена и требовалось ввести новый аппарат понятий и приемов. Конеч­но, термины "генеративная", или, что то же самое, "порождаю­щая грамматика" не следовало понимать буквально. Под порож­дением речи понималось образование предложений, описывае­мое "разверткой исходного символа S (англ. sentence) по прави­лам переписи, фиксируемым знаком ->, в другие символы, начи­ная с соединения NP (именной фразы) с глагольной, или VP, а

далее по правилам переписи этих фразовых маркеров в их более реальные синтаксические и лексические единицы (ср. (Moore 1988; Freidin 1992; Cook 1989 и др.]). Поскольку число таких фра­зовых маркеров было конечно, вся грамматика с ее правилами приобретала формальный характер. И хотя со временем понятие порождения речи приобретало все более смысл, приближающий его к реальному процессу протекания речевой деятельности (см. [Кубрякова 1991, 4 и сл.]), в самой ГГ идея формального пред­ставления грамматики в виде порождающего устройства базиро­валась на том, что человек в течение своей жизни сталкивается с бесконечным числом новых предложений, множество которых никак нельзя задать заранее списком или же перечислить иначе, чем как ставя ему в соответствие его единообразное структурное описание. Отталкиваясь от него, легко перейти к фонологическо­му его представлению, с одной стороны, и семантической интер­претации, с другой, т. е. весь механизм действия грамматических, рекурсивных правил (ср. [Droste, Joseph 1991]).

Достаточно распространено мнение, что на ранних этапах развития порождающей грамматики значение предложения не входило в компетенцию грамматики и что только с 1963 г. се­мантический компонент был объявлен ее составной частью. Од­нако это не совсем так: ведь использование формального аппара­та трансформационной грамматики уже преследовало цель уста­новить правила разрешения многозначности в случаях типа Fly­ing planes can be dangerous или же I found the boy studying in the lib­rary (см. подробнее [Соболева 1976, 59 и сл.]). С другой стороны, действительно, по мере выдвижения разных версий ГГ проблемы соотношения синтаксиса и семантики, семантического пред­ставления предложений и их семантической интерпретации, по­степенно получали все большее освещение, и для многих исследо­вателей центральными проблемами их творчества становились как раз проблемы семантики синтаксиса (ср. [Васильев 1983]).

Мы уже давно высказывали мысль о том, что подлинную революцию в современной лингвистике надо связать прежде все­го с ее поворотом к семантическим проблемам и к исследованию феномена значения во всей его сложности. Наиболее радикаль­ное отличие постструктурализма от структурализма коренится именно в отношении к проблеме значения. Стимулы такого но-

 

вого отношения исходили во многом и от ГГ, притом сдвиг в сторону семантики "наметился именно тогда, когда трансформа­ционная грамматика, провозгласив важность установления син­таксической многозначности одних предложений и семанти­ческой близости других,, не могла предложить аппарата для объ­ективной оценки этих данных и их объяснения" [Кубрякова 1984, 15; Стрельцова 1988, 109-110]. Для возникающей тогда новой па­радигмы знания обращение к семантике сыграло, несомненно, решающую роль и, возможно, эта тема требовала бы и более полного освещения, не будь она достаточно обстоятельно разра­ботана в целой серии специальных работ (ср. помимо указанных выше также [Демьянков 1989; Кубрякова 1984; Бархударов 1976, 28 и сл.; Fodor 1980]). Во всяком случае синтаксис все более ста­новится теорией соотнесения звуков и значений (см. [Pasch, Zim-mermann 1983, 246 и сл.]).

Формализация грамматики*, являющаяся важнейшей чер­той генеративных грамматик, распространяется и на ее семанти­ческий компонент, в связи с чем надо подчеркнуть специально, что и семантические теории, рождающиеся в лоне генеративного направления (будь то генеративная семантика или же семантика интерпретативная) строятся как формальные (см. Кубрякова 1984, 31 и сл.). Эта черта порождающих грамматик, понимаемых в широком смысле, т. е. в совокупности фонологического, семан­тического и синтаксического компонентов, обеспечивает ей при­знание среди ученых, связанных с моделированием искусственно­го интеллекта, с разработкой компьютерной техники и организа-цией баз данных в вычислительных машинах, с развитием теории

"Революционный шаг, сделанный Н.Хомским в области теоретической лингвистики, — указывает К. К. Жоль, — заключается в попытке применить к анализу естественных языков теорию конечных автоматов и теорию рекурсивных функций. По словам Дж. Лайонза, революционность этого шага особенно хорошо видна при сравнении с искусственными языками, создаваемыми логиками и теоретиками кибернетики. Вне всяких сомнений, Хомский сделал значительный вклад в исследование формальных систем с чисто математической точки зрения [Lyons 1970, 64-65]" [Жоль 1990, 84].

информации и методов математического моделирования и т. п. (ср. [Halvorsen 1988; Newmeyer 1988, 7]. Об этой черте говорят также как об "алгоритмизации" грамматики, т. е. о новом спосо­бе представления языковых данных как в виде формальных запи­сей, так и виде сетки правил, которые могли бы пошагово, после­довательно (так, как нужно машине), операциями с определен­ным набором исходных символов, отразить порождение и вос­приятие предложений [Droste, Joseph 1991, 2].

Хомскианская революция, — отмечает Дж. Катц, — была сопряжена с возникновением трех новых областей знания: семан­тики, синтаксиса, формальных свойств грамматики и когнитивно ориентированной психологии" [Katz 1984, 43]. Рассмотрев осо­бенности установочно-предпосылочного звена в генеративной парадигме знания, связанные с пониманием роли дедукции в лин­гвистической теории и с выдвижением на первый план таких об­ластей лингвистики, как синтаксис и семантика, а также фор­мальных аспектов этих уровней, мы можем перейти теперь к ана­лизу ключевого концепта всей этой новой парадигмы — концеп­ту языкового знания, и продолжить тем самым исследование ее главных целей.

Нельзя не подчеркнуть также, что обсуждаемая черта ГГ — ее формальный характер — имеет прямое отношение к та­кому важному компоненту парадигмы знания, как ее "техничес­кая часть". Таким образом, по всем трем критериям парадигмы (установочным, предметным и техническим, что равносильно вы­делению целей направления, областей его исследования и приме­няемых методик анализа) генеративизм представляет собой но­вую научную парадигму знания, отчетливо противопоставлен­ную по всем перечисленным параметрам тому, что было до это­го. В следующем параграфе, рассматривая влияние этой парадиг­мы на психологию и очерчивая более подробно круг ее собствен­ных исследовательских интересов, мы одновременно продолжим анализ генеративной парадигмы знания как парадигмы, во мно­гом определившей новые перспективы в изучении языка.

 

2. Язык как когнитивная составляющая человеческого мозга и роль ГГ в становлении когнитивной науки

Выше мы уже говорили о том, что в ГГ язык был опреде­лен как ментальное, или психическое образование и что в качест­ве одной из главных задач теоретической лингвистики Хомским была сформулирована задача определения И-языка (от англ. in-teriorized — "интериоризованный"), языка "внутри" нас. Сама трансформационная грамматика мыслилась при этом как служа­щая отражению того, как язык "дан уму", т. е. представлению о механизмах, ответственных за вербальное поведение говорящих и олицетворяющих языковую компетенцию, или языковую спо­собность говорящего. Ключевым понятием ГГ и становится по­нятие языковой способности, приравниваемое понятию языково­го знания и противопоставляемое понятию употреблению языка, или языковой активности (performance). Введение такой оппози­ции, явно коррелирующее с известной дихотомией языка и речи, но вносящее определенные новые нюансы в эту дихотомию, по­зволяло, по мнению генеративистов, разрешить проблему раз­граничения лингвистики и психологии. На долю лингвистики оставляли изучение того, "что составляет способность говорить на данном языке", а на долю психологии— того, как произво­дятся и понимаются реальные высказывания [Слобин 1976, 222]. Фактически, однако, невозможность жесткого противопоставле­ния того и другого способствовала скорее созданию, с одной сто­роны, особой области анализа речевой деятельности (психолин­гвистики), но, с другой, выделению и такой области теоретичес­кого знания, которая выявила бы основы этой деятельности как составляющей мозга. В работах Н. Хомского и были сформули­рованы положения как о необходимости вычленения этой облас­ти исследования, так и о возможных его путях и методах,— че­рез построение генеративной грамматики как грамматики ново­го типа.

Разъясняя смысл и задачи подобной грамматики, еще в конце 60-х гг. Хомский писал: "Генеративная грамматика не яв­ляется моделью для говорящего или слушающего. Она пытается охарактеризовать в возможно более нейтральных терминах то

знание языка, которое обеспечивает базу реального его исполь­зования говорящим и слушающим. Когда мы говорим о грамма­тике как генерирующей предложения с определенным структур­ным описанием, мы имеем в виду просто то, что грамматика при­писывает это структурное описание такому предложению. Когда мы говорим, что предложение обладает определенным дериваци­онным устройством с точки зрения очерченной нами генератив­ной грамматики, мы абсолютно ничего не утверждаем о том, как говорящий или слушающий должен поступать — с практической, или результативной точки зрения, — чтобы осуществить эту де­ривацию. Эти вопросы принадлежат теории языкового употреб­ления — теории реализации" [Chomsky 1965, 9].

Хотя, наверно, ничто не служило в теории Хомского пред­метом такой ожесточенной критики, как проводимое им разгра­ничение (см. подробно [Nuyts 1991, 102 и сл.] с обширной литера­турой по вопросу), на определенном этапе анализа оно представ­ляется достаточно рациональным, и не случайно, после длитель­ной полемики и по истечению времени, видные когитологи отме­чали, что без этого противопоставления прогресс в понимании человеческого поведения вообще был бы невозможен (см., напри­мер [Pylyshyn 1984, 85]). Можно было бы также, несомненно, свя­зать само появление коммуникативно-прагматически ориентиро­ванной лингвистики со стремлением продемонстрировать, как важен на деле учет всех факторов в процессах порождения и по­нимания речи, что было косвенно протестом против.нарочитой сосредоточенности на изучении лишь одного из них в теории Хомского. Возможно, однако, что именно такая идеализация по­ложения дел позволила Хомскому сконцентрировать его внима­ние на определении языковой способности как таковой и от­влечься от "возмущающего действия" тех факторов, которое про­является в живой речи, но которое не затрагивает ее оснований. Важно к тому же отметить, что некая идеализация всегда харак­теризовала написание грамматик: так, традиционная граммати­ка испокон веков описывала закономерности функционирования языка в абсолютно гомогенной среде, т. е. в сущности прибегая к тем же абстракциям (ср. [Droste, Joseph 1991, 2]). Надо подчерк­нуть также, что первоначальные взгляды Хомского по указанно­му вопросу подверглись эволюции, и хорошо известны его разъ-

яснения и оговорки в более поздних работах (ср., например, [Chomsky 1980, 201 -205; 225-226]).

Думается, у Хомского были надежные основания утверж­дать: "Если мы надеемся понять человеческий язык и психологи­ческие (ментальные) способности, на которых он зиждется, мы должны сначала задаться вопросом, что он такое, а не как или для каких целей он используется". Лингвистика, — указывает он несколько позднее, — "фокусирует свое внимание на одной спе­цифической когнитивной области и одной способности мозга, языковой способности [Chomsky 1980, 4].

Хотелось бы отметить, что объективно все декларации Хомского о необходимости изучать феномен знания языка при­водили на практике к реальным вопросам не только о том, в чем же заключается сама система сведений о языке, но и о том, что она позволяет делать. Иными словами, вопрос о языковой ком­петенции оборачивался вопросом о том, что же умеет делать го­ворящий благодаря этим знаниям и что можно считать в принци­пе характеризующим языковое поведение. В 1974 г., например, Ю. Д. Апресян, отражая точку зрения представителей порождаю­щей грамматики, писал: "Чтобы составить себе представление о модели языка в целом и о ее семантическом компоненте в особен­ности, необходимо уяснить, из каких умений складывается тот феномен, который называется "языковое поведение", "владение языком" и т. п." [Апресян 1974, 11 и сл.]. Таким образом, мостик между понятиями языкового знания и языкового поведения был наведен и дальнейшее развитие лингвистики включило проблему языкового поведения говорящего в более широкий контекст ана­лиза.

В итоге можно подчеркнуть, что установочная часть гене­ративной парадигмы знания была обусловлена прежде всего рез­ким смещением интереса от дескрипции системных свойств языка к освещению того, что составляет знание языка в голове говоря­щего, его компетенцию и что существует в виде особой способно­сти человека говорить — языковой способности. Подобная уста­новка меняла предметную область лингвистики, связывая ее с но­вым виденьем языка как ментальной организации и преображая облик грамматики как обязанной отразить внутреннее устройст­во подобной организации. Генеративная революция, — отмечал

в конце 80-ых гг. Ст. Андерсен, — важна, по крайней мере, в двух отношениях: она открыла широкие горизонты в изучении син­таксических структур, и благодаря ГГ были обнаружены новые факты о языке, ранее лингвистике не известные и не попавшие в поле зрения несмотря на длившееся тысячелетия изучение языка (например, роль местоимений в распределении информации, со­держащейся в тексте); она революционизировала представления о том, как надо изучать знание [Anderson 1988, 808]. Если, таким образом, одно связано с существенным расширением предметной области науки о языке, другое соединяет развитие лингвистики с когнитивно ориентированной психологией и кладет начало их плодотворному союзу, а затем и становлению объединяющей их новой науки. Интересно, что если, с одной стороны, в результате формирования когнитивной науки лингвистика как бы поглоща­ется ею и становится подчиненной уже не семантике или психо­логии, то, с другой стороны, в ней открываются новые перспек­тивы и, следовательно, ее собственные границы раздвигаются: когнитивная наука диктует ей обязательность выхода за ее преж­ние пределы в познании языка.

Научная устремленность генеративной лингвистики и те конкретные теоретические задачи, на решение которых она была нацелена, ярко сказались уже в одной из первых книг Хомского о языке и мышлении (ср. [Звегинцев 1972, 5 в Хомский 1972]). Под­черкивая, что он работает на пересечении лингвистики, филосо­фии к психологии, Хомский видел назначение своей книги в том, "чтобы показать, как в общем довольно специальное изучение структуры языка может способствовать пониманию человеческо­го разума" и что оно в состоянии "раскрыть присущие уму ка­чества, лежащие в основе человеческой мыслительной деятельно­сти в таких ее естественных областях, как употребление языка обычным свободным и творческим образом" [Хомский 1972, 6-7]. Уже в этой работе он несколько раз возвращается к вопросу о том, как "дана уму" языковая способность, и видит его решение в определении универсальных абстрактных репрезентаций языка.

"Знать язык...— утверждает он позднее,— значит нахо­диться в определенном ментальном состоянии", что равносильно обладанию "определенной ментальной структурой, состоящей из системы правил и принципов, которые порождают и соотносят

 

ментальные р

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: