Часть вторая 6 страница

Вычурно, множественно, неоднозначно. Как в самой болезни. В такой семье всегда существует так называемая метакоммуникация, в которой невозможно вычленить единственный контекст. Это, наверное, главный признак – невозможность вычленения одного контекста. Требования всех членов семьи по отношению к другим невыполнимы. И все это знают и продолжают требовать. Потому что задача - создать невыполнимые требования. Постоянная игра на поражение, но без поражения, потому что если поражение наступит тогда игра прекратиться. А игра – главное. В игре смысл семьи. Роли чаще всего неизменные, но могут и поменяться, если что-то или кто-то угрожает игре. Ну и играли бы себе на здоровье, да нет - все в той или иной мере несчастны. А непосредственный носитель симптома (так называемый идентифицированный пациент) вообще платит своим душевным здоровьем, задержкой в естественном протекании жизни, возможным отсутствием секса, семьи, потомства и прочими ужасами. Но продолжает играть, потому что по-другому нельзя. Все что написано Эриксоном о шизофрениках подходит и для их семей. Все четыре выделенных Эриксоном пункта.

Почему контрпарадокс? Потому, что лечить такую семью можно только присоединившись к их игре и противопоставить им свою метакоммуникацию, причем такую, из которой они не могли бы выбраться никуда кроме как в изменения. Но делать это нужно по особым законам, главный из которых - позитивная коннотация. Переопределение поведения таким образом, чтобы оно казалось очень важным, служащим для повышения чувства самоуважения всех членов семьи. И тогда предписывается для повышения чувства самоуважения усилить патологическое поведение, если оно делает такие важные вещи. Но нужно быть очень точным в предписании. Нужно точно увидеть, что на самом деле происходит и зачем нужен симптом. Чуть ошибся - и семья понимает, что ты с ней играешь, и начинает свою контригру. А в этой игре они собаку съели, и вероятность проигрыша терапевтической сессии, как одной из партий в шахматах, очень велика. Но и цена победы велика. Вот и играла команда терапевтов против команды шизофреников по шизофреническим законам. И часто выигрывала.  

Итак, повторяю, для моих размышлений в этой книге все, что я дальше буду цитировать из работ «Миланской школы», ценно прежде всего тем, что это великолепный пример поиска и работы с терапевтической мишенью. Там не попал – проиграл. И сессию и семью и в конечном итоге жизнь несчастного больного. Ответственность очень большая. Но терапевты «Миланской школы», по-моему, иногда просто гениальны.

Сначала пример шизофренической семьи

«Говоря об «играх в безумие», мы не можем не упомянуть случай семьи, состоящей из пяти человек, идентифицирован­ным пациентом в которой была Мимма, пятнадцатилетняя девушка, больная анорексией. Одной из причин своего отказа от еды она объявила страх загрязнения. Семья отреагировала на это тем, что превратила кухню в подобие больничной операционной, где все было прокипячено и стерилизовано. Во время еды все остальные члены семьи (« Лишь бы бед­няжка Мимма поела. Господи, помоги ей съесть хоть что-ни­будь сегодня! ») сидели вокруг стола в белых лабораторных халатах, стерилизованных перчатках и с покрытыми голо­вами. Даже в этой семье на тот момент, когда она обратилась за терапией, ни один человек не сомневался в том, кто именно «безумен», —разумеется, Мимма! »

А теперь пример работы. Мы уже знаем, что терапевтические интервенции «Миланской школы» осуществляются в виде контрпарадоксов. А форма, в которой этот контрпарадокс реализуется, выглядит как предписание. То есть некое действие прописывается как обязательное лекарство, которое семья должна принимать для успеха терапии. При этом преследуются различные цели:

1) обозначение контекста как терапевтического;

2) провоцирование ответной реакции семьи, обозна­чающей согласие и желание включиться в терапию;

3) ограничение поля наблюдения;

4) задание структуры следующего сеанса.

Это совершенно необходимо, ибо шизофреническая семья играет до полной победы. Сам я это неоднократно наблюдал. И терапевту нужно определить и создать мишенное поле. Иначе терапия дискредитируется и, естественно, проваливается. А теперь длинная цитата.

 

Первая задача, а именно обозначение контекста как те­рапевтического, имеет принципиальное значение, по­скольку такого рода семьи склонны дисквалифицировать терапевтический характер контекста. Это бывает как с разговорчивыми и «социабельными» семьями, которые ведут себя на сеансе, словно в гостях, так и с молчаливыми и замкнутыми.

Мы имели дело с одной такой «коммуникабельной» семьей из «высшего общества». Она выделялась своей способностью к фантазированию и умением на каждом сеансе по-новому и весьма изобретательно дисквалифици­ровать терапию. Начало первого сеанса, когда члены этой семьи реагировали на попытки терапевтов как-то к ним подступиться хихиканьем и взрывами смеха, остроумными шутками и игрой слов, вполне можно было бы описать под заголовком: «Типичное послеобеденное времяпрепро­вождение в клубе».

В начале второго сеанса, несколько приутихшие пос­ле вмешательства, произведенного терапевтами в конце предыдущего сеанса, они, тем не менее, преуспели в дис­квалификации контекста путем постановки серии вопро­сов относительно идеального веса и диеты идентифицированного пациента, немного полноватой девушки-под­ростка. Это второе смещение контекста мы могли бы обозначить как «Дружеский разговор с диетологами Маргариты».

Начало третьего сеанса было еще более фантасти­ческим. В течение десяти минут семья подробно, во всех деталях, обсуждала, следует ли посетить предстоящие похороны родственника в Лигурии. Мы назвали это «Кон­ференция по поводу похоронных обычаев и традиций Лигурии».

Сдержанная и замкнутая семья также способна дисквалифицировать ситуацию терапии. Ее поведение на первом сеансе выглядит, как пра­вило, следующим образом. Члены семьи сидят кучкой в на­пряженных позах, устремив вопросительные взгляды на терапевтов. Их общая установка — ожидание и вопрос: «Вот мы здесь, что мы теперь должны делать? » Внешнему наблюдателю никогда бы не пришло в голову, что это они, а не терапевты инициировали данную встречу. Их молча­ние и невербальные сигналы совершенно недвусмыслен­ны: «Мы были столь милы, что приняли ваше приглаше­ние, и вот теперь мы здесь и хотим услышать, чего вы от нас хотите».

Опыт научил нас, что любая интерпретация этой пози­ции семьи вызывает в ответ изумление, отрицание и дис­квалификацию. Более того, попытавшись обсудить это по­ведение, мы неизбежно наткнулись бы на критические и моралистические разглагольствования. Напротив, прос­тое и хорошо продуманное предписание, сформирован­ное на основе навязчивых повторов, наблюдавшихся в те­чение сеанса, позволяет нам, с одной стороны, избежать критических и моралистических разглагольствований, а с другой — переопределить возникшие отношения как те­рапевтические.

Вдобавок, таким путем достигаются цели, указанные нами под номерами три и четыре: предписание ведет к ограничению поля наблюдения и определяет «формат» на следующем сеансе.

При работе с некоторыми разговорчивыми семьями существует опасность, что второй сеанс будет точным

повторением первого, как если бы семья уже сказала все важное и может лишь повторяться. Получив предпи­сание, члены семьи на следующем сеансе вынуждены каким-то образом о нем упоминать.

В качестве примера мы можем привести случай семьи из трех человек — родителей и 10-летней дочери с психоти­ческим поведением, начавшимся на четвертом году жизни. Хотя девочка в течение трех лет регулярно посещала специальную школу, ее до сих пор не приняли в первый класс обычной школы. На первом сеансе терапевты на­блюдали повторяющийся феномен: как только они зада­вали девочке вопрос, мать тут же отвечала вместо нее. Без всяких комментариев терапевтов по этому поводу родители спонтанно объяснили: их дочь не может отве­чать на вопросы, потому что она не в состоянии состав­лять предложения, а способна произносить лишь отдель­ные слова. В конце сеанса терапевты дали каждому из родителей блокнот с предписанием: в течение недели очень тщательно и подробно записывать (каждому в своем блокноте) все высказывания ребенка. Им было сказано, что важно ничего не упустить: даже единственный про­пуск поставит терапию под угрозу.

Это предписание преследовало следующие цели:

1) убедиться в готовности родителей выполнять предпи­сания;

2) дать маленькой девочке новый опыт в ситуации, когда ее выслушивают и дают возможность закончить пред­ложение (родители, стремящиеся записать каждое ее слово, не станут ее перебивать);

3) собрать для терапевтов важный материал;

4) построить следующий сеанс на чтении блокнотов, ис­ключив тем самым бессмысленную повторяющуюся болтовню.

Хотя это и не относится непосредственно к нашей теме, мы хотели бы отметить удивительные последствия данного предписания. На втором сеансе мы обнаружили в блокноте матери завершенные, хотя и элементарные предложения. А вот в блокноте отца мы нашли совер­шенно удивительную для столь «тупого» ребенка фразу. Она была произнесена, когда отец и дочь ехали вдвоем в машине: «Папа, скажи, у тракторов тоже есть коробка передач? » Но реакция отца на это предложение была еще более удивительной. Качая головой, он захлопнул блокнот, ошеломленно уставился на нас и сказал со вздохом: «Вы только посмотрите, что говорит эта малышка», — как если бы записанное им предложение являлось неоспо­римым свидетельством ее безумия.

Вот так это и происходит. И еще одна длинная цитата. Очень длинная, но зато все объясняющая.

Когда, семья приходит к нам в состоянии кризиса, по собственной воле, а не по настоянию своего врача, мы ощущаем себя в совершенно иной ситуации. В этих случаях нередко уже на первом сеансе становится возможным прописать симптом идентифицированному пациенту и получить поразительные результаты, если только мы уделили достаточно внимания позитивному осмыслению симптома в рамках системного подхода, взяв себе в союзники гомеостатическую тенденцию семьи.

Пример такого рода — лечение семьи Лауро. Первый сеанс был назначен относительно срочно (через четыре недели после первого телефонного контакта) как из-за ха­рактера самого случая, так и из-за настойчивых телефон­ных звонков отца, который, судя по всему, был в полном отчаянии и на грани безумия.

Эту семью направила к нам детская психиатрическая клиника после клинического и психологического обследо­вания их десятилетнего сына. Ему был поставлен диагноз «острый психотический синдром у больного с высоким интеллектом». Мальчика лечили сильнодействующими лекарствами, но безрезультатно. На первом сеансе отец произвел на нас впечатление очень эмоционального и не­сколько слабохарактерного человека. Мать, изящная и ухо­женная женщина, держалась, напротив, сдержанно и от­чужденно. Их единственный сын Эрнесто был высокого роста и по развитию явно опережал свой возраст, но стран­ность его поведения поражала: это был почти фарс. Он пе­редвигался скованно, слегка наклоняясь вперед, короткими и неуверенными шажками старика. Сидя между родителями на равном расстоянии от обоих, он отвечал на все вопросы, говоря «стаккато» высоким голосом с характерным пронон­сом. Он использовал трудные и архаические слова впере­мешку с выражениями, словно взятыми из романа начала XIX века. Например, один раз он прервал отца такой фра­зой: «Я вынужден сейчас вмешаться в беседу, чтобы внести некоторые пояснения, дабы эти джентльмены не были введены в заблуждение внешней стороной событий».

По рассказу родителей, странное поведение появи­лось у Эрнесто внезапно около трех месяцев назад, вслед за кратким визитом тети. После ее отъезда Эрнесто зам­кнулся в себе, часто разражался слезами без видимых причин и то и дело угрожающе сжимал кулаки, словно перед ним был какой-то невидимый враг.

Прежде он всегда был лучшим учеником в классе, те­перь же стал худшим. Несмотря на насмешки одноклас­сников, отношения с которыми были враждебными, он хо­тел, чтобы в школу его приводила мать. Он отказывался выходить куда-либо с отцом, так как боялся, что некто, стреляя в отца, промахнется и попадет в него. Несмотря на отрицание и возражение отца, Эрнесто был уверен, что за ними всегда следует худой бородатый мужчина. «Сначала я видел его сзади, а потом увидел лицом к лицу. Поскольку я не подвержен галлюцинациям, я отлично его узнал».

Мы выяснили, что супружеская пара прежде жила с семьей жены, включавшей ее отца и трех старших брать­ев (ее мать умерла много лет назад). Джулия, мать Эрнесто, должна была заботиться обо всей семье и очень уставала. Когда двое из братьев наконец женились, семья Лауро переехала в собственный дом вместе с отцом Джулии. Он жил с ними четыре года до своей смерти, случившейся, когда Эрнесто было шесть лет. После этого семья снова переехала.

По словам родителей, Эрнесто тяжело переживал смерть деда, к которому был очень привязан. Он всегда был сообразителен не по возрасту и при этом жизнера­достен и общителен. После смерти дедушки он перестал играть с приятелями и постоянно сидел дома. Время после школы проводил в своей комнате, делая уроки и читая энциклопедии. Родители не имели ничего против такого времяпрепровождения, от которого учеба только выиг­рывала.

Но в сентябре, после визита тети и четыре года спустя после смерти деда, в поведении Эрнесто произошла вне­запная и драматическая перемена. Родители не в состоя­нии были ее объяснить. Они могли рассказать лишь о том, что Джулия замечательно провела месяц за городом в ком­пании со своей золовкой, которую она обычно навещала в летние каникулы. В тот раз золовка приехала в город для прохождения медицинских обследований. «Это было счастливое время для меня, поскольку я всю жизнь жила с мужчинами и не верила, что смогу находиться в обществе другой женщины и о многом с ней говорить».

Больше ничего терапевтам узнать не удалось. Они спросили родителей, что те думают о манере пове­дения Эрнесто: о том, что он выглядит и ведет себя как восьмидесятилетний человек и разговаривает, словно персонаж из написанной сотню лет назад книги. Отец не сказал ничего, а мать ответила, что Эрнесто всегда был не по летам развитым ребенком, с богатым словарным запасом. Она признала, правда, что этот феномен в по­следнее время стал более выражен. Тут Эрнесто вмешался с очередным загадочным замечанием: « Этот вопрос не удивляет меня, он нисколько меня не удивляет. Все это уже было разъяснено. Думаю, это потому, что я не люблю резюме. (Не имел ли он в виду смутный и расплывчатый способ выражения, принятый у его родителей? ) Я не за­даю вопросов. Я много читаю. Я ищу ответы в тексте. Я предпочитаю читать тексты».

В этот момент наблюдавшие из-за зеркала члены ко­манды вызвали одного из терапевтов. Стало ясно, что Эр­несто имитирует своего дедушку. Не стоило упорствовать в дальнейших расспросах, от ответов на которые семья, как было видно, решительно уклонялась.

Терапевт присоединился к семье и через несколько минут попросил Эрнесто рассказать о дедушке, о том, каким он был. Мальчик пытался уклониться, сказав, что он не помнит. Тогда терапевт попросил его показать, как дедушка говорил с мамой. После минутного размышления мальчик величественно уселся на стуле и сказал тоном благожелательного превосходства: «Подойди сюда, Джу­лия, подойди сюда», сопровождая это жестом, казалось, говорившим: «Перестань глупить».

Когда Эрнесто закончил свою демонстрацию, терапевт попросил его показать, как отец разговаривает с матерью. Эрнесто поколебался, затем повернулся к отцу со словами: «Папа, я не хочу тебя обидеть, но если это может быть полезно... » Отец знаком выразил свое согласие.

Эрнесто начал хнычущим голосом: «Джу-у-у-улия, Джу-у-у-улия... Я все обдумаю. А сейчас, пожалуйста, пойдем немного полежим».

После этого терапевты удалились для обсуждения ситуации с остальными членами команды. Однако два наблюдателя оставались у зеркала еще несколько минут и видели, как отец возбужденно отчитывал Эрнесто: «Но почему ты рассказал об этом докторам? » На что маль­чик отвечал: «Чтобы они знали, какой ты хороший, какой ты замечательный».

Основная гипотеза, выработанная на обсуждении, состояла в том, что Эрнесто, «зажатый» между неприми­римой родительской парой, сразу после смерти дедушки почувствовал опасность. Обосновавшись дома, читая и де­лая уроки, он пытался каким-то образом занять дедушкино место. Однако после визита тети опасность перемен долж­на была показаться ему еще большей, возможно, из-за угрозы коалиции двух женщин.

Наша команда пришла к согласию относительно того, что по-настоящему Эрнесто был больше привязан к отцу, но при этом был уверен в неспособности отца утвердить себя, принять мужскую роль и уравновесить тем самым возросшую власть матери. Для стабилизации положения Эрнесто «воскресил» деда — единственного, кто способен был контролировать мать, чтобы она знала свое место. На тот момент это было все, что нам удалось понять. В результате было решено завершить сеанс, позитивно оценив поведение Эрнесто, никак не критикуя родителей, но со скрытым невербальным указанием на страх Эрнесто за отца — страх возможного поражения отца.

Этот комментарий был тщательно подготовлен, внима­ние было уделено не только вербальным, но и невербаль­ным его аспектам, так как терапевты сочли необходимым не упоминать мать и отца и предполагаемое различие их позиций в семье. Предположения команды подтверди­лись тотчас же, как терапевты вернулись к семье: поло­жение стула Эрнесто изменилось, он придвинулся ближе к отцу и немного вперед, почти закрыв отца от взгляда терапевтов.

Сначала терапевты объявили свое заключение о необхо­димости продолжения семейной терапии, которая должна состоять из десяти сеансов через месячные интервалы.

Эрнесто (по-прежнему голосом старика): «А ваш ответ, каков ваш ответ? »

Мужчина-терапевт: «Мы завершаем этот сеанс сообще­нием тебе, Эрнесто. Ты поступаешь правильно. Мы поня­ли, что ты считал дедушку главной опорой семьи (рука терапевта сделала вертикальное движение, как бы очер­чивая невидимую колонну): он удерживал вас вместе, сохраняя определенное равновесие (терапевт вытянул обе руки перед собой на одном уровне ладонями вниз). Когда дедушки не стало, ты испугался каких-то перемен и поэтому решил взять на себя его роль, опасаясь, воз­можно, что баланс в семье может измениться (терапевт медленно опустил правую руку, что соответствовало стороне, по которую сидел отец). В настоящее время ты должен продолжать выполнять роль, которую взял на себя. Ты не должен ничего менять до следующего сеанса, который состоится 21 января, через пять недель».

Закончив свою речь, терапевты встали, чтобы прово­дить семью. Родители выглядели растерянными и сби­тыми с толку. Но Эрнесто после минутного шока резко соскочил со стула и, оставив свою вычурную манеру, подбе­жал к женщине-терапевту, выходившей из комнаты; схва­тив ее за руку, он закричал: «А школа? Вы знаете, что я не успеваю в школе? Вам известно это? Меня могут оста­вить на второй год. Вы знали это? »

Женщина-терапевт (мягко): «Сейчас ты так занят благо­родной задачей, которую возложил на себя, что, естест­венно, у тебя не остается сил для школы. Как может быть иначе? »

Эрнесто (крича, с выражением отчаяния на лице): «Но сколько лет я должен буду оставаться в пятом классе, чтобы они начали ладить между собой, сколько лет? И хва­тит ли меня на это? Скажите мне! »

Женщина-терапевт: «Мы поговорим обо всем 21 января. Сейчас наступают рождественские каникулы».

Мать (очень расстроенная): «Но я не рассказала вам, что произошло в сентябре. Я хотела сказать... »

Мужчина-терапевт: «Мы поговорим обо всем 21 января».

Отец (дисквалифицировал все, спросив совета по три­виальному вопросу).

Уже непосредственная реакция членов семьи на это первое вмешательство показала его правильность. На вто­ром сеансе нам удалось заметить и перемены. Эрнесто оставил свою стариковскую манеру поведения, хотя по-прежнему выражался в литературном архаическом стиле. В последние две недели его школьная успеваемость улучшилась, и он перестал говорить о бородатом мужчине, преследующем его отца. Эти изменения позволили нам по­лучить дополнительную информацию и благодаря ей раз­работать новые вмешательства, приведшие в свою оче­редь к новым изменениям и давшим новую информацию. Таким образом, мы провели десять сеансов, вызвавших значительные перемены в супружеской паре и, естест­венно, в Эрнесто.

 

К этому нечего добавить. Браво. Филигранная и точнейшая работа. Определена мишень. Найдены способы работы с психотическим мифом. Поведено точнейшее воздействие на причины психотического мифа и на всех его участников. Единственное мое сожаление о том, что работа эта штучная, уникальная и воспроизвести ее в массовой терапии психотиков у меня не получается. Я не знаю причин, и по-видимому, их сейчас не знают и представители Миланской школы, но в некоторых случаях парадоксальные предписания усиливают психотические проявления. Я, конечно, понимаю, что во многом это зависит от моей недостаточной квалификации. Но многое зависит еще, от каких-то параметров, пока неподдающихся учету. Во всяком случае, параметры, на основе которых можно было бы определить показания к терапии по модели «Миланской школы», мне неизвестны.

Спасибо Мара, Луиджи, Джанфранко и Джулиана.

 

Глава тринадцатая. Коротенькое резюме второй части.

 

На этом полагаю книгу надо бы заканчивать, дабы не утомлять вас, дорогие коллеги.

Вас может быть заинтересует принцип отбора материала для этой части книги. Все очень просто.

Это те авторы, которые в последнее время оказали на меня наибольшее влияние. Были, конечно, и другие, но я них упоминал ранее. И еще хочу рассказать, что на моем Олимпе есть еще два героя. Это Карл Витакер и Френк Фаррелли. Может быть, в следующей книге я поговорю и о них.

В заключение этой части книги можно сделать банальный вывод. Во-первых, все «Великие» тоже иногда ошибаются. И очень часто описывая свою работу, слишком много значения придают теории, которая, по мнению моего любимого А. Ф. Лосева есть миф. А иногда просто не договаривают о многих важных и совершенно понятных для них, и непонятных для нас фактах.

Повторять их приемы не надо. Надо повторять их принципы. А создание и проверка приемов и техник каждый раз могут превратиться в увлекательный, совместный с клиентом творческий процесс. Где и терапевт, и клиент – партнеры.

А во-вторых, дело не в теории, а в направленности теории на изменения. А чтобы изменения возникли, надо бы мишень поискать. Или какую-то сильную интервенцию провести, тотальную. Фаррели так делает. И Алексейчик. После работы с ними не измениться невозможно. А потом и очередную теорию изменений можно создать.

Хотя это просто диалектика, и «нельзя дважды вступить в одну и туже воду». Гегель уже почти все по этому поводу написал.

Изменения превыше всего. И даже если теория постоянно поправляется и дополняется, практикам надо работать тем, что есть и добиваться в своей работе изменений у клиента. Инструментов более чем достаточно. Нужна ТОЧКА ПРИЛОЖЕНИЯ ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЙ СИЛЫ, и каждый терапевт МОЖЕТ ПЕРЕВЕРНУТЬ МИР. В голове у клиента разумеется.

 Не так уж это и трудно.

 

 

 

Заключение

В детективах иногда бывает так: «Если вы читаете эти строки, значит, меня нет в живых».

У меня наоборот. Если Вы читаете эти строки, значит, Вы живы и добрались до конца книги.

Поздравляю себя с этим событием. И еще поздравляю себя с тем, что вы хотя бы частично разделяете мой взгляд на мир. И я надеюсь что ваш

 «Человеческий мозг является не органом мышления, а органом вы­живания, подобно клыкам и когтям. Он устроен таким образом, чтобы принимать в качестве истины лишь то, что дает преимущество.

 

Надеюсь, что кое-что в нашей профессии стало понятнее. Надеюсь, что Вы теперь прежде чем проводить терапевтическую интервенцию будете искать терапевтическую мишень. Надеюсь, что из книги понятно, что не бывает проблем вообще, а бывают конкретные проблемы в частности.

Что хотелось бы сказать в конце? Все что здесь написано, помогало мне раньше и стало значительно лучше помогать в работе в момент написания книги. Автору легче. Он свой опус вынужден читать по нескольку раз, и как в той шутке про профессора: «Объяснял, объяснял, сам наконец то понял…»

Многое я конечно понял, со многими мифами сам расстался, каких-то жалко, а каких-то нет.

Честно говоря, особенно жалко было моего восторженного отношения к Ирвину Ялому. Читал я его всегда жадно, группы проводил экзистенциальные с большим удовольствием. Контекстуально, так сказать, потому что сами процессы, происходящие на группах, далеко не всегда происходили с удовольствием. Проходили, так как могу чувствовать и сочувствовать я сам. Роскошь человеческого сочувствия и правда роскошь. Но увы, ужас и боль мира «стучит в мое сердце».

Я живу и работаю рядом с «горячей точкой». И у меня много коллег, которые работают с родственниками жертв Чеченской войны и терроризма. И многие из них психологически «ломаются». Или черствеют или болеют. Говорят, что устали от лжи, от необходимости хранить государственную тайну, от хамства начальства (которое наверняка устало от того же самого). И к сожалению, работа с «войной» по Ялому не получается. И не получается многими другими привычными методами. Часто не получается вообще. Потому что у всех всё разное. Я понимаю, это банальность, но что поделаешь.

Контекст нужно учитывать. Надсистему. И подсистему, описанные в третьей главе.

Маленький пример. После теракта, по закону органы прокуратуры должны совершить процессуальные действия. Опознание. Действие еще и по-человечески понятное. Родственники имеют право хоронить именно своих, а не чужих. И потом ходить и плакать над своими.

Так вот этот процесс требует своего специфического контекста. Потому что психолог с родственниками перед опознанием должен заниматься мобилизацией оставшихся человеческих сил в условиях тяжелейшей фрустрации и множества малопредсказуемых реакций. И медикаменты во время этого процесса мало показаны. Человек должен быть собран. С ясной головой и по возможности - холодным сердцем. Как это сделаешь, если не понимаешь, что конкретно сейчас с убитым горем человеком происходит. И даже «убитый горем» не точное слово. Ибо это бывает и жаждающий немедленной мести, не разбирающий кто свой, а кто чужой.

И ищущий виноватых и ответственных прямо сейчас, и в том месте, где лежит тело его любимого и в этот момент самого близкого человека.

Готов ли я попробовать понять, что для него главное в его нынешнем состоянии? Готов ли я встретится с живым орудием мести, не испугаться и не морализировать. Лихорадочно не вспоминать об общих вопросах работы с «острым горем», потому что это пока не горе, и не ПТСР. Это его величество «острый аффект». И состояние высокой социальной опасности. А психиатрический арсенал не применим. И из этого аффекта человека просто обязательно надо хоть на какое-то время вывести в состояние холодного рассудка. Помогает конструирование мифа. Мифа о желаемом для человека будущем, и причем в таком виде, в котором это для него возможно сейчас. И без кропотливого, и в тоже время ненавязчивого перевода проблемы в «хочу, но готов подождать», мобилизации не происходит.

А как только (естественно для тех, кто этого хочет) возникает контекст типа «месть это блюдо, которое подают холодным», необходимая для опознания мобилизация наступает. И при этом надо как-то исхитриться и какой-нибудь многоуровневой коммуникацией создать интервенцию о необходимости с местью подождать некоторое время. Пока не станет ясной картина, кто именно виноват в первую очередь, кто во вторую и. т. д. Но это для желающих мести. А для убитых горем? Пока не выяснишь, что именно их убивает сейчас, и пока на деле, а не на словах с этим не согласишься, невозможно даже на короткое время вывести их из аффекта и всех сопутствующих аффекту «удовольствий».

Работа с терапевтической мишенью позволяет мне решать проблемы клиента и его адаптации в сегодняшний социальный, и иной контекст. Решать подчеркиваю, проблемы клиента, а не автора теории или метода. И конечно, не свои собственные, включая осознание своей собственной некомпетентности, и мою естественную реакцию на мою некомпетентность. А эта реакция у некоторых терапевтов бывает экстрапунитивной.

Мне лично это кажется суперважным.

Еще одна банальность. Учиться надо всю жизнь, и целью обучения является практическое научение. Последовательная выработка необходимых навыков. Практических навыков. Как у слесаря-сантехника. Там ведь практически сразу видно - течет или не течет. И позвольте воспользоваться аналогией, крутить и использовать сварку надо там, где течет и потом обязательно там, где вероятно может потечь через некоторое время. А потом можно и выяснить, почему потекло здесь, и правила пользования сантехническим оборудованием клиенту рассказать. А ведь некоторые из нас с правил начинают.

Конечно, можно и рассказать, что ничего сделать нельзя, типа заводской брак. И до конца своих дней работать не будет. И это нужно принять, потому что такова жизнь. Но зато есть другие радости. Хорошо, что телевизор пока работает.

Психотерапия может больше, чем безусловное самопринятие. Психотерапия не верит что это производственный брак. Психотерапия может научить, как это использовать лучше, чем было. Для психотерапии нет ограничений. Как в анекдоте: «Умеете ли вы играть на скрипке? Не знаю, не пробовал, может быть и умею». В нашем с вами случае, если не умею, то обязательно попробую научиться, если Вы мне поможете.

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: